Вещи, которые остаются

Алексей Хромов

Вещи, которые остаются

Самая прекрасная из обезьян безобразна по сравнению с человеческим родом; самый мудрый из людей по сравнению с богом кажется обезьяной – и по мудрости, и по красоте, и по всему остальному.

Гераклит Эфесский

Предисловие

Есть вещи, которые мы покупаем. Они блестят в витринах, обещая нам другую, лучшую версию самих себя. Мы приносим их домой, ставим на полки, вешаем на стены. Мы окружаем себя ими, как стенами крепости, надеясь, что их тяжесть и цена защитят нас от холода и пустоты. Мы верим, что обладание – это форма существования. Мы думаем, что вещи – это ответ.

Есть вещи, которые с нами случаются. Они не блестят. Они приходят без предупреждения, в шуме дождя на ночном шоссе, в тишине врачебного кабинета, в резком, пронзительном скрежете металла. Они ломают наши тела, наши планы, наши сердца. Они отнимают то, что, как мы думали, принадлежало нам по праву. Эти вещи не спрашивают нашего мнения. Они – просто факты. Суровые, неоспоримые, безразличные.

Большинство из нас всю жизнь пытается построить мост между этими двумя мирами. Мы пытаемся вещами, которые можно купить, заглушить боль от вещей, которые с нами случаются. Мы полируем глянцевые поверхности в надежде, что они отразят не наше истинное, искаженное горем лицо, а идеальный образ, сошедший со страниц журнала.

Эта история – не о том, как найти убийцу. Это история о том, как отличить одно от другого.

Это история о человеке, который когда-то потерял всё, что можно было потерять, и в этой предельной точке бессилия нашел единственное, что у него осталось – способность выбирать, как ко всему этому относиться. И это история о людях, которые имели всё, что можно было купить, и в итоге обнаружили, что не обладают ничем.

Действие происходит в мире, который кажется нам знакомым. Но если присмотреться, под его гладкой, лакированной поверхностью можно увидеть трещины. А если прислушаться к тишине, что царит в его роскошных, пустых комнатах, можно услышать тихий, почти беззвучный вопрос.

Вопрос о том, какие вещи на самом деле остаются, когда гаснет свет и оседает пыль.

Глава 1

Пробуждение пришло раньше света. Не было ни звонка, ни толчка, ни сновидения, которое оборвалось бы на полуслове. Просто переход из одного состояния в другое, такой же естественный и бесшумный, как остывание камня после заката. Артур Финч открыл глаза. Потолок в его квартире был ровным и белым, без трещин и узоров, на которые мог бы опереться заблудившийся ум. Утренний свет, еще не решивший, быть ему серым или синим, едва просачивался сквозь простое окно, похожее на мутный экран, на котором еще не началось кино. Было пять тридцать две. Он знал это не по часам – их не было у кровати, – а по внутреннему ощущению времени, которое он оттачивал годами, как плотник оттачивает лезвие рубанка.

Комната была продолжением потолка: гладкие стены, выкрашенные в неотличимый от небытия бежевый цвет, кровать из темного дерева с простым серым одеялом, одинокий стул у стола. Никаких фотографий, никаких сувениров, никаких ярких пятен, за которые мог бы зацепиться взгляд и утащить за собой мысли в прошлое или будущее. Вещи здесь не пытались ничего сказать. Они просто были. Шкаф был шкафом, кровать – кроватью. И в этой молчаливой функциональности Артур находил покой.

Он сел, и его босые ступни коснулись холодного, гладкого дерева пола. Это ощущение – первое прикосновение к реальности дня – было одним из немногих, что он позволял себе замечать. Холод был фактом, не хорошим и не плохим. Он поднялся, его тело двигалось с выверенной, неспешной экономией. Двадцать отжиманий. Усталый скрип старого паркета был единственным звуком в комнате. Дыхание Артура было ровным, почти неслышным. Тридцать приседаний. Сорок скручиваний на пресс. Его тело было инструментом, который требовал ухода и поддержания в рабочем состоянии. Не более того. Оно не было источником удовольствия или гордости. Оно, как и квартира, как и погода за окном, принадлежало к миру вещей, которые ему не подчинялись в полной мере. Оно могло заболеть. Оно могло постареть. Оно могло сломаться.

В ванной комнате, такой же аскетичной, как и спальня, холодная вода ударила в лицо, смывая остатки сна. Он не смотрел на свое отражение в зеркале дольше, чем это было необходимо для бритья. Лицо, которое он видел там каждое утро, было просто лицом сорокалетнего мужчины. Сеть тонких морщин у глаз. Упрямая линия рта. Спокойные, может быть, даже слишком спокойные глаза. Это было лицо, сформированное не событиями, а его отношением к ним.

Завтрак ждал его на кухне, которая была не комнатой, а скорее функцией, нишей в стене. Электрическая плитка, небольшая раковина, кастрюля. Он налил в кастрюлю воды, дождался, пока она закипит, засыпал овсянку. Никакой соли, никакого сахара. Через пять минут он переложил теплую серую массу в белую фаянсовую миску. Он ел стоя у окна, глядя на просыпающийся город – геометрию крыш, редкие огни окон, медленно ползущие по улице машины. Овсянка была просто овсянкой. Топливом. Процессом. Она не была ритуалом, не вызывала воспоминаний о детстве, не обещала наслаждения.

Когда миска была пуста, он вымыл ее, вытер и поставил на место. Затем он прошел к столу, на котором лежала единственная книга. Ее обложка из мягкого картона была истерта до бархатистости, уголки скруглены бесчисленными прикосновениями. Не было ни названия, ни имени автора – все это стерлось давным-давно. Артур раскрыл ее на случайной странице.

Слова, напечатанные простым шрифтом, были не столько откровением, сколько подтверждением. Он читал их каждое утро, как механик сверяется со схемой двигателя.

«Есть вещи, которые в нашей власти, и есть вещи, которые не в нашей власти. В нашей власти – наши мнения, наши стремления, наши желания и наши уклонения. Одним словом, все, что является нашим собственным действием. Не в нашей власти – наше тело, наше имущество, наша репутация, наши должности…»

Он закрыл глаза. Перед внутренним взором не было образов. Только скрежет металла. Пронзительный, рваный звук, уничтоживший тишину дождливого вечера много лет назад. Звук, который знаменовал конец всего, что было не в его власти. И начало единственного, что осталось, – его суждений об этом.

Он думал об этом не со скорбью и не с горечью. Он думал об этом как о доказательстве теоремы, как о неоспоримом факте. Мир полон вещей, которые происходят. Машины сталкиваются. Тела ломаются. Дома горят. Люди лгут и предают ради клочков бумаги и блестящих безделушек. И ты можешь либо позволить этим внешним событиям сокрушить тебя, либо признать, что они – всего лишь внешний шум. Они не могут затронуть твою суть, если ты сам не дашь им такого разрешения. Суть – это твой выбор. Выбор, как отнестись к боли, к потере, к хаосу.

Артур открыл глаза и дочитал страницу. Солнце, наконец, пробилось сквозь утреннюю дымку, и его желтоватый свет лег на пол длинным прямоугольником, полным танцующих пылинок. День начался. Артур встал, положил книгу на стол и пошел одеваться. Он был готов. Его спокойствие было не отсутствием чувств, а результатом ежедневной, неустанной дисциплины. Оно было броней. И в этой броне не было ни единого зазора.

Глава 2

Запах стоял первым. Еще до того, как Артур вышел из своей скромной машины, он уже был там, в салоне – едкий, кислый запах мокрой золы, перегоревшего пластика и глубоко въевшейся в мир скорби. Он был плотным, как туман, и ложился на язык неприятной горечью. Улица Кленовый Проезд была образцом тихого пригородного благополучия семидесятых: аккуратные дома с опрятными лужайками, на одной из которых застыл в дурацкой позе садовый гном. Но посреди этого порядка зияла черная рана.

Дом семьи Тернер. Вернее, то, что от него осталось. Крыша провалилась, обнажив почерневшие стропила, похожие на ребра исполинского, давно умершего зверя. Стены, некогда покрытые жизнерадостным бежевым сайдингом, были закопчены и обуглены, местами сквозь них виднелся каркас. Окна – пустые глазницы, из которых вытекали темные слезы сажи. На лужайке, испорченной колеями пожарных машин и тяжелыми ботинками, были свалены кучей жалкие останки того, что когда-то называлось жизнью. Скелет дивана, выпотрошенный и мокрый. Оплавленный комок пластика, в котором с трудом угадывался телевизор «Зенит». Стопка слипшихся, обугленных книг.

У края этой сцены разрушения стояли сами Тернеры, трое. Роберт, муж, высокий сутулый мужчина в рабочем комбинезоне, яростно жестикулировал. Его лицо было красным от гнева и бессонницы. Сьюзан, его жена, сидела на складном стульчике, который им, видимо, дал сосед. Она была закутана в одеяло и беззвучно плакала, ее плечи сотрясались в опустошающем горе. Чуть поодаль, прислонившись к дубу, стоял их сын-подросток, Кевин. Он был в джинсах и футболке с названием какой-то рок-группы и смотрел куда-то в сторону, на чужие, целые дома. Его лицо было непроницаемой маской подросткового безразличия, которая едва скрывала дрожь унижения и страха.

– Я же говорил тебе! – голос Роберта был резким, как треск ломающейся ветки. – Сколько раз я говорил тебе чистить этот чертов фильтр в сушилке! Но нет, тебе было некогда!

– Прекрати, Роб, – всхлипнула Сьюзан. – Прошу тебя, не сейчас… Все… все пропало…

– «Все пропало»! – передразнил он. – Да, все пропало! И пропало потому, что ты…

Артур вышел из машины, и они на миг замолчали, заметив его. Он приблизился, не глядя им в глаза, его взгляд был сосредоточен на руинах. На нем был простой темный костюм, который казался неуместным на фоне этой катастрофы. В руках он держал планшет с зажимом для бумаг и небольшую фотокамеру.

– Мистер и миссис Тернер? Артур Финч, страховая компания «Гарант».

Его голос был тихим и ровным, лишенным всякого выражения. Он не выразил соболезнований. Соболезнования были ритуалом, социальной смазкой, а он имел дело с фактами. Роберт Тернер ухватился за него, как утопающий за соломинку, его гнев тут же сменился отчаянной надеждой.

– Да, да, слава богу. Вы должны нам помочь. У нас ничего не осталось. Ничего!

Артур кивнул, и этот кивок не обещал ничего, кроме выполнения протокола. Он обошел дом по периметру. Каждый шаг был выверен. Он фотографировал. Вспышка на мгновение выхватывала из полумрака руин детали абсолютного распада: разбитую фарфоровую куклу с почерневшим лицом; изогнутую, оплавленную вилку на остатках кухонного стола; страницу из детского альбома с фотографией улыбающейся девочки, края которой обуглились, оставив в целости только один ее смеющийся глаз.

Он не чувствовал ужаса. Он видел лишь материю, перешедшую из одного состояния в другое. Вещи, лишенные своей знаковой функции, вернулись к своей сути. Диван перестал быть символом уюта и семейных вечеров; он стал просто кучей мокрого пепла и ржавых пружин. Телевизор перестал быть окном в мир развлечений; он стал комком ядовитого пластика. Это был конечный пункт общества потребления, его последний, честный вид. Руины.

– Очаг возгорания определили в прачечной, – сказал Артур, делая пометку в блокноте. Его ручка тихо щелкнула. Этот звук был единственным упорядоченным элементом в окружающем хаосе. – Короткое замыкание в сушильном аппарате. Это предварительная версия пожарного инспектора. Вы согласны?

Сьюзан снова заплакала.

– Мои фотографии… все свадебные альбомы… они были в шкафу в гостиной…

Артур не посмотрел на нее. Его вопрос был обращен к фактам, а не к чувствам.

– Мистер Тернер?

– Да, черт возьми, сушилка, – прорычал Роберт, бросив злобный взгляд на жену. – Я ее сам чинил месяц назад. Думал, протянет еще. Надо было новую купить.

В этой фразе было все: их мелкая экономия, их отложенные решения, вся механика их жизни, давшая сбой. Их горе было настоящим, но оно распадалось на десятки мелких, эгоистичных обид. Их обвинения друг друга были громче, чем треск огня, который уничтожил их дом. Они были не командой, столкнувшейся с бедой, а двумя одиночествами, запертыми в одном коконе общего несчастья, и теперь этот кокон лопнул. Они страдали не от потери дома. Они страдали от того, что огонь сорвал с них все маски, обнажив их взаимное недовольство и тихую, застарелую ненависть. Они оплакивали не вещи, а удобную иллюзию, которую эти вещи помогали поддерживать.

Артур закончил осмотр. Он подошел к ним. Его лицо оставалось бесстрастным. Он не был судьей. Он был оценщиком. Он оценивал ущерб, нанесенный материи. Оценивать ущерб, нанесенный душам, было не его работой. Да и возможно ли это? Ведь души калечат себя сами, своими собственными суждениями.

– В течение сорока восьми часов с вами свяжется наш агент для оформления временного жилья и выплаты аванса, – сказал он тем же ровным тоном. – Постарайтесь составить максимально полный список утраченного имущества. Это ускорит процесс.

Он протянул Роберту Тернеру визитку. Мужчина взял ее, его пальцы дрожали. На мгновение их взгляды встретились. Во взгляде Тернера была мольба: «Скажите что-нибудь. Скажите, что все будет хорошо». Во взгляде Артура было лишь спокойное, отстраненное внимание. Он уже думал о следующей папке на своем столе.

Он сел в машину и закрыл дверь, отсекая их театр горя. Запах дыма остался с ним. Другой запах. Запах горелого металла и резины из того дождливого вечера. Он на секунду прикрыл глаза, принимая это воспоминание как факт, а не как боль. Затем завел двигатель.

Людей мучают не сами вещи, а их представления о вещах, думал он, выезжая с Кленового Проезда. Тернеры потеряли не дом. Они потеряли свое представление о себе как о счастливой семье, живущей в этом доме. И теперь они остались наедине с пустотой. А пустота, в отличие от вещей, не горит.

Глава 3

Память не была пленкой, которую можно было прокрутить от начала до конца. Она была осколком. Острым, с неровными краями, который иногда, в моменты тишины, поворачивался под определенным углом к свету и ранил.

Это всегда начиналось с дождя.

Он за рулем. Руки на десять и на два, как учили. Сквозь лобовое стекло, по которому мечутся «дворники», мир превращается в расплывчатую акварель из серого асфальта и размытых зеленых крон. Щелк-щелк, щелк-щелк. Монотонный, гипнотический ритм, под который слипаются веки. Он устал. Усталость была тупой и тяжелой, как мокрое пальто. Рядом сидела Элен. Она спала, откинув голову на подголовник. Ее лицо, обычно такое живое, было спокойным, почти беззащитным. На заднем сиденье, в детском кресле, сопела во сне Лили. В воздухе стоял теплый, уютный запах их семьи – запах волос Элен, печенья, которое ела Лили, чего-то неопределимого и родного. Он думал о том, что нужно будет остановиться у следующего мотеля.

Это не воспоминание. Это реконструкция, предисловие. Сам момент всегда ускользал.

А вот то, что осталось.

Огни. Два ослепительных, яростных глаза, вынырнувших из стены дождя. Они росли с неправдоподобной скоростью, пожирая пространство. В этой вспышке не было времени для страха. Не было времени для крика. Не было времени даже для того, чтобы повернуть руль. Было только чистое, первобытное изумление.

Затем – скрежет.

Не просто звук. Это было ощущение, пронзившее все тело. Будто кто-то огромный и безразличный сминал мир, как пустую консервную банку. Звук разрываемой стали, лопающегося стекла, треска костей – все это слилось в один невыносимый, бесконечный визг, который проник внутрь черепа и остался там навсегда. Звук, который знаменовал собой точку, где законы физики победили законы любви и надежды.

И потом. Тишина.

Вот здесь начинался осколок. Вот здесь начиналась память.

Тишина. Не просто отсутствие звука, а его оглушительное, вакуумное отрицание. Словно сам мир умер, оставив после себя лишь звон в ушах. Дождь все так же стучал по смятой крыше, но этот звук доносился будто из другого измерения. Пахло бензином и чем-то горячим, металлическим.

Артур висел на ремне безопасности. Перед глазами была паутина трещин на остатках лобового стекла. Что-то теплое и липкое текло по его лицу. Он попробовал пошевелиться, но тело не подчинилось. Он попробовал позвать. Элен. Лили. Но изо рта вырвался лишь хриплый, сдавленный стон. Он был пришпилен. Пришпилен к этой секунде, к этому запаху, к этой тишине.

И в этот момент, в этой звенящей пустоте, пришло знание. Полное, абсолютное, безжалостное. Осознание того, что все, что он любил, все, что он строил, все, во что он верил, находилось за пределами его контроля. Он мог планировать, мог надеяться, мог любить до разрыва сердца, но существовали силы – слепая скорость, мокрый асфальт, чужая ошибка, – которые могли отменить все это в один миг, не спросив его разрешения. Он был пассажиром, не водителем. Вся его жизнь была иллюзией контроля. Он был беспомощен. Его воля не стоила ничего перед лицом искореженного металла.

Его тело было чужим. Мир был чужим. И в этой отчужденности, в этой предельной точке бессилия, родилось нечто новое. Холодное, чистое и твердое, как алмаз.

Если он не мог контролировать мир, он мог контролировать то, что внутри.

Он закрыл глаза, отделяя себя от криков сирен, которые начинали пробиваться сквозь тишину, от запахов, от липкой жидкости на лице. Все это было внешним. Все это было тем, что с ним случилось. А то, что было внутри, только начиналось.

Единственное, что у меня осталось, – это то, как я решу об этом думать.

Глава 4

Офис страховой компании «Гарант» был царством приглушенных звуков. Приглушенный стук печатных машинок, похожий на отдаленный рокот дождя. Приглушенное шуршание бумаг, перекладываемых из одной стопки в другую. Приглушенные голоса, доносившиеся из-за стеклянных перегородок, будто из аквариума. Даже дневной свет, проходя сквозь широкие жалюзи, терял свою яркость и ложился на линолеум покорными полосами. Это было место, где катастрофы, пожары и смерти превращались в аккуратные колонки цифр и стандартизированные параграфы юридического текста. Место, где хаос превращался в порядок.

Кабинет Артура был самым тихим местом в этом царстве. Небольшая комната с металлическим столом, двумя стульями для посетителей и шкафом, забитым одинаковыми серыми папками. Каждая папка – чужая беда, сведенная к номеру дела. Артур сидел за столом, его ручка с ровным нажимом скользила по бумаге. Он завершал отчет по делу семьи Тернер. Слова, которые он выбирал, были точными и безжизненными, как инструменты хирурга. «Очаг возгорания… неисправность бытового прибора… оценочная стоимость ущерба… отсутствие признаков умышленного поджога…» Он не писал о запахе мокрой золы или о том, как лицо Сьюзан Тернер превратилось в мокрую, скомканную маску. Он переводил трагедию на единственный язык, который здесь понимали, – язык денег и ответственности.

Внезапно покой нарушил резкий, настойчивый треск телефона. Этот звук всегда был вторжением, предвестником новой истории, нового узла человеческих проблем, который нужно было либо распутать, либо разрубить. Артур снял трубку.

– Финч.

– Артур, это Лэнгли. Не отвлекаю?

Голос его начальника был громким и жизнерадостным, полным той напускной бодрости, которую Артур находил особенно утомительной. Лэнгли был человеком, который верил в силу позитивного мышления, крепких рукопожатий и дорогих костюмов. Он не понимал тишину Артура, но уважал его результаты.

– Я заканчиваю отчет по Кленовому Проезду.

– Отлично, отлично. Оставь его, есть кое-что поинтереснее. Свежее. Ты слышал про Франклина Вандермира?

Артур на мгновение замолчал, прокручивая имя в голове. Оно было знакомо. Не лицо, а бренд. «VanderMeer Living». Рекламные развороты в глянцевых журналах. Идеальные люди с идеальными улыбками в идеальных комнатах, наполненных вещами, чья единственная функция – быть дорогими и модными. Абажуры из цветного стекла, асимметричные кофейные столики, статуэтки из хрома и пластика, выглядевшие как артефакты неизвестной, но очень богатой цивилизации.

– Производитель вещей, – сказал Артур.

– Именно. Был производителем, – поправил Лэнгли, и в его голосе прозвучали нотки профессионального азарта. – Он умер вчера вечером. У себя дома, в Пионер-Ридж.

Пионер-Ридж. Еще одно знаковое название. Элитный поселок в горах, куда обычным людям не было дороги. Место, куда успешные люди уезжали от мира, чтобы смотреть на него сверху вниз.

– Несчастный случай? – спросил Артур.

– Ну, официально – да. Упал с лестницы, сердечный приступ. Старику было под семьдесят. Местный шериф, друг семьи, быстро все закрыл. Все прилично, тихо, без скандала. Проблема в том, Артур, что этот несчастный случай застрахован у нас на очень, очень крупную сумму. Слишком крупную, чтобы просто поверить в то, что старик неловко споткнулся.

Лэнгли сделал паузу, давая информации улечься. Артур молчал, глядя на полосы света на полу. Он уже чувствовал, как нити этой новой истории начинают сплетаться в тугой, сложный узел.

– Мне не нравится этот шериф, который все закрыл за полчаса, – продолжил Лэнгли. – Мне не нравится, что это случилось во время сильнейшего бурана, отрезавшего их от всего мира. И больше всего мне не нравится эта семья. Ты видел их фотографии в светской хронике? Сборище акул и истеричек, которые улыбаются друг другу только перед камерами. Они десятилетиями делили его деньги, пока он был жив. Могу поспорить, сейчас они готовы перегрызть друг другу глотки за то, что осталось.

– Что вы от меня хотите? – спросил Артур. Его голос был таким же ровным, как и раньше.

– Поезжай туда. Посмотри на все своими глазами. Это не официальное расследование. Никаких допросов под лампой. Просто… удостоверься. Поговори с ними. С вдовой, с детьми. Осмотри дом. Почувствуй атмосферу. Ты умеешь слушать тишину, Финч. Ты заметишь трещины там, где другие видят гладкую стену. Это деликатная семья, понимаешь? Они – крупные клиенты. Мы не можем обвинить их в мошенничестве без стопроцентных доказательств. Но мы и не можем просто так выписать им чек на сумму, которой хватит, чтобы купить небольшой город.

– Если полиция закрыла дело…

– Полиция – это один сонный шериф, который ходит с Вандермирами на барбекю. Меня интересует не его отчет, а твой. Просто съезди, побудь там день-два. Если все чисто – прекрасно, мы закрываем вопрос. Но если тебе хоть что-то покажется странным… любая мелочь… ты мне звонишь.

Артур смотрел на стопку завершенных дел. Пожары, кражи, автокатастрофы. Все это были простые, грубые трагедии. Понятные в своей примитивности. Дело Вандермира было другим. Оно пахло фальшью, глянцем, скрытой гнилью под дорогим лаком. Оно было из мира тех самых «представлений о вещах», которые мучают людей сильнее, чем сами вещи. Мира, от которого он так старательно отгораживался.

– Хорошо, – сказал он.

Он повесил трубку. Тишина в кабинете снова стала плотной. Но теперь в ней было что-то новое. Ожидание. Он отодвинул отчет по делу Тернеров в сторону. Их маленькая, честная трагедия была окончена. Начиналась новая пьеса. Большая, лживая и, скорее всего, очень уродливая.

Глава 5

Сборы не заняли много времени. У Артура не было вещей, которые требовали бы долгих раздумий: это взять или то? Каждая вещь в его квартире имела одну, строго определенную функцию. Он открыл шкаф. На вешалках, на одинаковом расстоянии друг от друга, висели два темных костюма, несколько белых рубашек, пара серых свитеров. Он снял с вешалки две рубашки, один свитер, взял две пары носков и нижнее белье. Все было аккуратно сложено в небольшой, потертый чемодан из твердого кожзаменителя. Чемодан помнил множество безликих мотелей и чужих трагедий. В боковой карман легли туалетные принадлежности и старая книга без обложки. Все. Путешествие в чужую смерть требовало минимального багажа.

Перед уходом он сел за кухонный стол, на котором секретарь Лэнгли оставил толстую папку с надписью «Вандермир, Ф.». Внутри был не стройный отчет, а хаотичный коллаж из чужого, тщательно сконструированного успеха. Вырезки из журналов, глянцевые и тяжелые на ощупь. Рекламные проспекты «VanderMeer Living». Ксерокопии документов.

Артур выложил их на стол. Перед ним развернулась вселенная, абсолютно чуждая ему, похожая на зарисовки из жизни инопланетной цивилизации.

Вот Франклин Вандермир. На одной фотографии он, еще молодой и хищный, стоит на фоне своего первого завода. Уверенная поза, взгляд, устремленный куда-то за плечо фотографа, в светлое будущее консьюмеризма. На другой, более поздней, он уже патриарх в дорогом кашемировом пальто, его рука лежит на плече улыбающейся, но напряженной женщины – его первой жены, давно умершей. Их окружают дети: мальчик и девочка с одинаковыми заученными улыбками.