Паша-"Студент" против банды потрошителей

Траверсу надо было приделывать к верхушке столба через заранее готовую дырочку длиннющим болтом. И вечно чего-то не хватало: то этих болтов с гайками, то столбы заканчивались, то откосины под траверсы, то сами траверсы или изоляторы и прочая ерунда. Бывало, кончался бензин на БКМ, а в совхозной заправке именно в этот день, как назло, тоже. И тогда простой и потеря темпа. Ну, и разумеется, в дождь тоже было делать нечего, но дожди были редки.

Ещё чем лично мне запомнились именно траверсы, так это тем, что одной из них мне засадили по лбу, при неосторожном переносе их с места на место – шрамик остался «на всё потом». И в ушах позванивает.

Особенно сложным делом оказалось натяжение проводов – уже в воздухе на столбах. Для этого предварительно размотанную бухту провода укладывали вдоль линии столбов и затем поднимали длинными шестами наверх – на траверсы опор. Провод длиной в 8 пролётов (это 350 метров) надо было натягивать трактором, который, наконец-то у нас появился на постоянной основе, правда, гусеничный тихоход ДТ-75. На траверсе могло быть одновременно по 8 проводов и требовалось, чтобы все они имели одинаковый провес относительно земли. Без навыка и сноровки задача очень трудоёмкая и физически затратная. По идее для натяжки проводов должны были быть некие ручные лебёдки-полиспасты, но нам они по какой-то причине не достались – спасибо, что хоть трактором кое-как можно было, а не лошадью, как на заре телефонной эры.

Судьба тракториста.

Тракторист на селе, вроде как, с одной стороны, весьма уважаемый член общества – зачастую это механизатор широкого профиля, широкого настолько, что средняя продолжительность жизни этого «профиля» едва ли достигала (в ту пору) 50 лет. Судите сами.

Работа в поле или где угодно – это, как правило, от зари до зари. Тогда ни то что кондиционера, вентилятора-то в кабине не было предусмотрено и пахал (или что угодно делал на своей технике) бедный тракторист – или комбайнёр – летом в дикой жаре и духоте в облаках пыли, а зимой ковырялся в стужу в стальных внутренностях своего коня, проклиная и мороз, и бригадира, и председателя, и всех прочих до самого Генерального Секретаря. И всё это за жалкие гроши: зарабатывали они по городским меркам копейки. Так, насколько помню, нашему трактористу начисляли по тарифу 50 копеек в час, поэтому мы писали ему по 20 часов отработки ежедневно, чтоб он хоть какие-то деньги увидел. Вся надежда у сельчан была на возможность стащить мешок зерна (а лучше сразу грузовик) или свеклы для собственной скотины. И поэтому наш бедолага-тракторист был счастлив работать на щедрых студентов. Директор совхоза, разумеется, понимал, что 20 часов ежесуточно человек не в состоянии работать, но смотрел на эти шалости с пониманием – тогда у всех рыльце было в пушку.

Нашего тракториста все звали почему-то Штирлиц – такой был у него по хутору позывной – уж не знаю с какой стати. Небольшой мужичок-казачок, разбитной, весёлый и затейливый. Разумеется, был он постоянно поддатенький и без стакана самогонки за пульт управления своего железного коня не садился. Было ему лет 40, но выглядел на все 60. Впрочем, так было тогда у всех: внешность и паспортные данные отличались значительно, в том числе у женщин, которые сразу после свадьбы начинали превращаться в старух.

Вот этот Штирлиц и возил нас в кузове Т-16 и тянул провода и столбы на ДТ-75. Иногда, уступая нашим ежеутренним (на каждой планёрке) мольбам, директор выделял убитый в хлам тот самый колёсный «Беларусь» и тогда работа шла заметно веселей.

Штирлиц любил всех и его любили все наши, а когда садились обедать (или вечерять, в смысле, ужинать) и без стакана никогда не обходилось, он норовил запевать свои протяжные казацкие песни. Я пытался освоить вождение трактора, чтобы заменять часто устававшего от работы и от самогонки Штирлица, но однажды этот опыт чуть не привёл к трагедии. Мчались мы как-то со Штирлицем по просёлку на гусеничном ДТ на предельной скорости 10 км/час, на рычагах сидел я, а навстречу ехал на «Пирожке» (Москвич-«каблучок») парторг и разминутся просто так на узкой дорожке не получалось. Я сдуру дернул не тот рычаг и нас понесло на машину парторга – тот вильнул в кювет. Потом мы его, разумеется, вытащили. Штирлиц притворился трезвым, но парторг все равно его унюхал (настоящего коммуниста на перегар не разведёшь) и грозился его чего-там лишить. Но Штирлиц давно был всего лишен – оттого его нам и отдали как ненужную в хозяйстве вещь – и прижать его было уже нечем. Ни о каком ГАИ, само собой, речи не могло быть – да и какой дурак попрётся сюда за 40 километров тракториста лишать прав, которых тот уже и сам лет 20 не видел.

Особо Штирлиц сдружился с одним из наших – огромным парнем по прозвищу Босс. Тот не был особо высоким, или особо жирным, просто он был (и есть) большой, большой сам по себе – от рождения. Очень забавно было наблюдать, когда они плелись на работу или после работы в сельпо к куму Димитрию вдвоём: крошечный Штирлиц и здоровенный Босс и запевали песни про казаков и дальние походы. Казак Штирлиц не знал, что есть такое «Босс» и поэтому обращался к новому другу по-своему: Бося!

Однажды Босс покорил всё наше великое собрание (совместное с девочками) небольшим представлением, запомнившемся на всю жизнь. В один из редких и, скорее всего вынужденных выходных, мы собрались на пляжике у Хопра – кто купался-загорался, кто рыбалкой занимался, а Босс сосредоточенно несколько часов подряд возводил из прутиков и веточек какой-то кукольный домик – с крылечком, оконцами, чердаком и крышей из соломы. Он не отвечал на вопросы что это и зачем, а в конце концов воткнул в крышу шестик, подвязал к его кончику красную тряпочку (получился как бы флаг на флагштоке) и затем поджёг своё творение с трёх сторон. Когда пламя занялось, он наконец произнёс: «Вот так кулаки поджигали сельсовет» – мы умерли все со смеху!

Через пару лет я случайно узнал, что Штирлиц умер и было ему, дай Бог, лет 45 на ту пору. Вот так-то. И от работы, и от водки, и от общей безысходности. Царствие ему Небесное, хороший был человек. А Босс живёт и здравствует, хотя сельсоветы больше не поджигал.

Автобус с диверсантами и вредителями.

Жизнь и наша работа шли своим чередом, пока не произошло непредвиденное: к нам на зерноток с областного центра из какого-то НИИ привезли целый автобус сотрудников этого научного центра, которые все оказались женского пола. Привезли их с целью оказать подшефному совхозу посильную помощь в битве за урожай. Тогда подобные командировки так и называлась: «Послать в колхоз» или «На картошку» (ещё вариант «На овощную базу»). Отправляли, как правило молодых холостых бездельников и бездельниц, без которых предприятие могло обойтись без особого напряжения и срыва государственных планов.

В советские времена любая работа на земле (на ферме, на элеваторе и т.д.) считалась битвой за урожай, которую ни в коем случае нельзя было проигрывать. Но, тем не менее, судя по пустеющим прилавкам магазинов, сражение это все чаще терпело фиаско. Весь вновь прибывший женский десант заселили в каком-то бараке относительно неподалёку от нас, и дисциплина в нашем отряде сперва пошатнулась, а потом и рухнула окончательно. Такое соседство было стратегическим промахом командования упомянутой битвой.

Задача девичье-женского отряда состояла в манипулировании деревянной лопатой на зерновом току и подачи зерна с её помощью на транспортёры. Грузовики привозили с полей пшеницу (возможно овёс – не важно) и сваливали на огороженной дырявым забором площадке прямо на землю, затем к этим кучам подгоняли передвижной транспортёр, который своими лопаточками наваливал зерно в длинный зерновой вал высотой в несколько метров. Для какой цели – не ведаю, возможно, для просушки и убиения паразитов. Так вот, дамы, должны были своим лопатами нагребать зерно в нижней части транспортёра, чтобы тот пропихивал его дальше на вершину пирамиды. Пылюка стояла неимоверная, женский личный состав был укутан в тряпьё с головы до пят и только глаза оставались открытыми. Они-то и зыркали по сторонам, эти глаза. И видели таращащихся на них оборванных после месяца лазанья по столбам, студентов в стройотрядовских куртках.

Уже к вечеру начались знакомства и братания, чему немало способствовали имеющаяся у нас гитара с гитаристом и песняром, а также то самое незабвенное «Плодово-ягодное» из сельпо.

Среди нас была парочка «женатиков», один из них числился комиссаром и был самым старшим в отряде, и, если память мне не изменяет, он к тому времени уже был членом партии (КПСС, кто не знает – она одна была), в которую он вступил, будучи на срочной службе в армии – карьерист, получается. Так и тот не устоял – дрогнул: ходил с нами, грешными, на ночные хороводы с этими девицами, но дошло ли там дело до греха и измене родинке – не ведаю. Он молчал как истый коммунист.

Другое дело наш шофер-оператор БКМ Вовчик. Было ему лет 25-26 и не так давно он женился, мадам его проживала в райцентре, и он к ней мотался раз в неделю – как я уже упоминал. Но вот тут приклеилась к нему (или он к ней) одна из приехавших городских, и наш друг Вовчик совсем потерял голову: он перестал навещать жену, выгнал меня – практически своего работодателя – с пассажирского места на своём ГАЗ-66 и возил там только свою зазнобу (как правило по ночам). Иногда они оба (и Вовчик, и его краля) забивали сообща на работу и пропадали по целым суткам, что дополнительно отвлекало наш не очень стойкий коллектив от производственных вопросов.

Как он иногда в минуту откровенности (после «Плодово-ягодного») нам рассказывал, городская его пассия выделывала такие фортеля, что его сельской жене-простушке и не снились. Вот что значит правильная квалификация и опыт! Чего не было у нас, простых советских студентов – ни в работе, и, тем более ни в чём таком в те пуританские времена…

А Вовчик распоясался до того, что ездил в гости домой к родителям этой своей тёлки (она была родом с какой-то станицы) и был принят там за своего с распростёртыми объятиями. Вряд ли он рассказывал им о своей законной жене по ту сторону Дона. В сентябре он у нас стал редко бывать – нужды в его БКМ уже не было, – но продолжал жить на два дома. Вот така любовь на тихом Дону. Далее сведений о его счастливой семейной жизни не имею.

Мне же приглянулась застенчивая стройненькая блондиночка, которую я отметил про себя при первом же беглом осмотре вновь прибывшего контингента – она единственная из всего этого спецотряда была в оптических модного фасона очёчках. Интуиция меня не подвела: когда эта «Гюльчатай» сняла противопылевую чадру, из-под неё показалось миловидное девичье личико в рыжих веснушках. Я и сам ношу очки с ранней юности, может, именно оттого это юное восемнадцатилетнее создание потянулось к такому же вроде как интеллигентному на вид юноше (мне было 22).

Катенька – так звучало имя этого дивного создания – не смогла сразу после школы поступить в институт на дневное отделение, её баллов хватило только на заочное, поэтому её папенька пристроил девочку в свой НИИ на непыльную должность типа лаборантки. Получается, в тот год она перешла на второй курс одного из Волгоградских ВУЗов и вот летом ей довелось попасть «в колхоз».

Мы как-то подозрительно быстро сошлись (в хорошем смысле этого слова), как будто притянулись разноимённые заряды, те самые Инь и Янь. Роман вышел скоротечным, как на фронте: и ей, и мне предстояло в обозримом будущем уезжать каждому в свой город, поэтому она при первой возможности сбегала ко мне на свидания от своих незадачливых подруг (парней на всех не хватило), а я, в свою очередь, всё чаще отвлекался от работы в её пользу. Разумеется, в ущерб делу. Но мои не обижались и не поднимали бунта на корабле, так как почти каждый увлёкся своим делом – кто тоже девочками, кто рыбалкой, кто гусями и самогоном. В итоге заработали мы немного, но зато, как говорится, есть что вспомнить.

Объект в итоге мы не сдали, ни в срок, ни даже в дополнительные недели в сентябре и, соответственно, призовые бонусы получены не были. Все сливки сняли профессиональные связисты из межрайонного треста следующим летом. Но, все равно по зарплате – мы же что-то всё-таки, сделали – вышло как будто мы работали монтёрами на линии плюс командировочные. Нам давали на прожитие авансы рублей по 40 в месяц, а в оконцовке по расчёту вышло всё же рублей по 500 на каждого, да плюс дома в институте ждала стипендия за три месяца. По тем временам для бедного студента очень неплохо – можно было и чуть приодеться, и прифасонится.

Насчёт «приодеться» в те жёстко дефицитные времена было не разбежаться. Девчонкам приходилось особо туго (вернее, их родителям) – всё-таки им требовалось шмотья, как ни крути, больше нашего, на одних колготках можно было разориться. Но и мне (и таким, как я) тоже хотелось выглядеть поприличней, для чего приходилось ездить в Москву и мотаться там по универмагам в надежде что-нибудь урвать из одежды или, что чаще всего, лазить у себя по комиссионкам. Тогда, как это ни удивительно, в сельских райцентрах и небольших городках можно было нарваться на приличные костюмы, пальто, сорочки-туфли и т.п. Может, потому, что местные вполне обходились ватниками и валенками с галошами? – (шутка).

Кстати, именно Катенькины очки своей модной оправой и завлекли меня в тот самый первый момент, а так бы и внимания не обратил на нечто бесформенное, закутанное с головы до пят в пыльный балахон. В общем, очки были виноваты.

Она через месяц уехала вместе со всеми, но это было ещё не всё.

Помните, я летал на самолёте в областной центр как бы на слёты-семинары стройотрядовцев? – так вот: это была такая отмазка, на самом деле я летал к ней. У её родителей оказалась дачка на каких-то островах, и мы туда плавали на корабликах-трамвайчиках. Для папы с мамой дочка как бы прогуливалась, а на самом деле – вона что… Меня она, понятное дело, им не афишировала.

После второго такого свидания я вернулся в наш совхоз немного не в себе и это было заметно окружающим.

Не знаю, стоит ли продолжать?

Часть 3

Без вины виноватый

В последний мой визит Катенька сообщила мне, что у неё какая-то там задержка уже на две недели. С этим известием я и вернулся к своим специалистам по всем вопросам, в том числе и по женской физиологии – нашлась парочка и таких. Меня «эксперты» по женской части посвятили в то, чему я ранее не придавал никакого внимания, но по их мудрёным раскладам выходило, что вроде как ничего страшного и ко многому обязывающему не произошло – так, мол, часто бывает по первости.

Уверенный, что «ничего такого» не случилось, я и вернулся в родной город. А там с ходу всё закрутилось-завертелось и кроме воспоминаний «как я провёл лето», вроде, как ничего от той поры и не осталось. Но!..

Мы были слишком юны: даже я – в свои тогдашние 22 года, а особенно восемнадцатилетняя Катенька. Ну, была у меня, как и у всех, первая школьная любовь, а потом после школы сразу попал в армию, где было совсем не до любовей на богом забытом скалистом полуострове, где кроме нерп и чаек других людей не было. Попал в институт – там насчёт отношения полов было как-то всё скоротечно через танцы-шманцы-обжиманцы: кто-то нравился, кто-то нет, но не более того. А тут такое…

Насчёт Катеньки меня не парализовало, молния не била в голову, думаю, и ей тоже – просто время пришло, и тут ей попался именно я – ничем не примечательный и совсем обыкновенный. Но что произошло – то произошло.

Она при расставании сунула мне бумажку с их домашним телефоном, которую я тут же потерял. Да, и телефонная связь в те времена была весьма проблематичная: если в городах ещё и был один-два телефона на подъезд (хоть у какого-то начальства или у нужных людей), то в сёлах практически нет. И надо было напрягаться часами на переговорном пункте, ожидаючи вызова и потом орать в трубку: «Алё-алё, я ничего не слышу!..».

Арест и приговор

Через пару недель прямо во время какой-то лекции к нам в аудиторию вошли два гражданина, как говорится, в штатском. Они пошушукались с преподом, после чего тот выкликнул мою фамилию и вызвал к доске. Я думал, может, наградить чем хотят за мою бурную комсомольскую деятельность, но действительность пригвоздила меня к полу: «Гражданин такой-то?..». Я: «Он самый».

И один из них при всех громко заявляет такое: «Вы задержаны по подозрению в убийстве гражданки …» (далее он называет имя Катеньки и её фамилию, которую я, вообще-то, до этого момента и не знал). Другой заворачивает мне руки за спину и натягивает на запястья наручники. Затем они толкают меня и выволакивают совершенно ошалевшего вон. Занавес!

Представляете: Катеньку в тот самый последний день – по словам ментов – изнасиловали и убили и по всем их прикидкам, получается, что это был я. Нашлась тётка-свидетельница, которая видела нас тогда в дачном посёлке, бредущих в обнимку по дорожке. Вычислили они меня довольно быстро, опросив её товарок по работе, которые и указали на студентика-стройотрядовца, ну, а дальше уже дело техники.

Возможность, по их словам, у меня была, а мотив – на поверхности: Катенька оказалась беременна и я, получается, узнав об этом, решил от неё избавится вот таким диким способом. На мой вопрос как именно я это сделал, менты сообщили, что я её задушил руками. Вот так-то! И орудие убийства им искать не понадобилось. А то, что я краденому гусю голову не мог сам скрутить – просил приятелей – это на них не произвело никакого впечатления, типа, все вы, убивцы, так говорите.

Меня этапировали в Волгоград, где та самая свидетельница меня опознала. В те странноватые советские времена ни о каких адвокатах речи не шло. Ну, как? – в природе они, разумеется, существовали, но только для определённого сорта подследственных – у кого были деньги. Даже в те благословенные годы брежневского застоя. А остальным вменяли бесплатного. Вот и в моём деле иногда шнырял между ментами какой-то волосатый чувачок, представившись адвокатом, и я по его просьбе подписывал какие-то дежурные ходатайства. Тот тоже был абсолютно уверен в моей виновности и не скрывал этого, а только рекомендовал во всём сознаться, чтобы мне скостили срок.

Возле тела Катеньки была обнаружена её сумочка. Денег там не нашли никаких, да и какие тогда могли быть деньги у маменькиной дочки?! Но главная фишка была в том, что на сумочке помимо прочих неидентифицированных отпечатков пальцев были обнаружены – и это совершенно естественно – мои! Как оказалось, я ещё и ограбил мою милую девочку: я – по утверждению следствия – стаскивал с её мёртвого тела какие-то там золотые цепочки, сдёргивал с её маленьких миленьких ушек серёжки и рвал с пальчиков перстенёчки… Да чтоб вы сдохли, менты поганые!

Катенька, идя на свидание со мной (ну, типа, с любимым человеком – как я надеюсь) – как это и полагалось любой уважающей себя девушке – наряжалась, или как теперь говорят, заряжала полный «прикид», куда входили украшения, косметика и туфельки ли на каблуке. У неё была в том числе прикольная золотая цепочка с кулончиком в виде простой семечки, но с гравировочкой «К» на тыльной стороне.

Всё это исчезло: и цепочка с семечкой, и серёжки из ушек, и перстенёчки с камушками (взяла у мамы из шкатулки, чтоб перед мной покрасоваться – а она и без того была мне мила). Получилось – по заключению следака – раз меня там видели и мои отпечатки на сумочке, то я не только Катеньку изнасиловал (о, Боже! – да ни в жисть) и задушил, но ещё и ограбил.

Ситуация для меня усугублялась присутствием в предварительном обвинительном заключении упоминания об изнасиловании, что, естественно, дополнительно тянуло меня ко дну. Но не это было главное: с такой статьёй я не мог сильно рассчитывать когда-либо вернуться на свободу – насильников не любили на зонах и тогда и гнобили их всеми возможными способами. Ну, теми самыми, отвратительными. Ну, вы понимаете… Вот это обстоятельство и вынудило меня, в конце концов поддаться на увещания следователя и адвоката и подписать признательные показания насчёт убийства, взамен они изымали из следственного дела упоминание об изнасиловании. «Получишь свою десяточку, порубишь лес в тайге и лети потом белым голубем на все четыре стороны» – так они меня подбодряли. И я подписал. Заступиться за меня было некому.

Потом был суд, где родители Катеньки смотрели в глазе «убийце» и тот был готов сгореть прямо тут на этой проклятущей скамье, как будто я на самом деле убил Катеньку (я всё-таки крикнул им, что это не я, когда менты меня выволакивали из зала), которую, вообще-то, как я это понял впоследствии, всё-таки любил и всегда помнил. А ещё меня долгие годы – да всю оставшуюся жизнь – мучали горькие сожаления о нашем нерождённом ребёнке.

Десять лет каторги только подтвердили моё намерение обязательно найти ту гадину, которая на самом деле убила Катеньку и нашего с ней ребёночка.

О зоне – что?! Кто не был – тот будет, кто был – не забудет. Так там у нас говорили.

По суду определили меня в мордовские лагеря строгого режима – как матёрого убийцу и злостного фашиста. Где-то с полгода я кантовался в Волгоградском СИЗО, пока не отправили по этапу в Мордовию. Обычно нормальных зэков везли в «столыпинах» поездом, а нашу команду попёрли до Ульяновска древней тюремной баржой ещё царских времён на буксире вверх по Волге-матушке. С той поры ненавижу речные (да и морские) круизы.

С неделю сидели мы в стальных клетках в трюме баржи, преодолевая шлюзы волжских водохранилищ и ГЭС. Через прутья арматуры на иллюминаторах я тогда впервые полюбовался красотами великой русской реки и её окрестностей.

Выгрузили нас ещё до Ульяновска под крутым берегом Волги и далее по «железке» потащили по своим лагерям – кому строгий режим, кому особенный, а кому… нет, не «вышка», тогда это уже было редкостью – на поселение. Я по суду въехал на «десяточку» – как и обещали следак с адвокатом – на строгий режим. Посёлок Потьма – дикая лесная глухомань, правда, на железной дороге в сторону Рязани и Москвы.

Эти 10 лет описывать я не собираюсь, тема-то была заявлена изначально другая, но вкратце поясню что там и как.

Зона

Первые впечатления от встречи с зоной были так себе – не радостные. Хотя, помотавшись по следственным изоляторам несколько месяцев многое уже было мною усвоено, а именно: никуда сам не лезь и не высовывайся, в друзья никому не набивайся, помалкивай, с начальством, особенно с кумом, никаких «задушевных» бесед, ибо в любом случае окажешься крайним, не у него, так у блатных. Для справки, кум – это зам. начальника колонии (или учреждения, как они сами себя называют) по режиму или начальник следственной части. То есть, его основная задача держать видимость порядка на зоне под контролем, вербуя осведомителей-стукачей. Весь же внутренний порядок и распорядок держался на «смотрящих», паханах и авторитетах.

После двухнедельного карантина и распределения по отрядам, кум начал вызывать к себе по одному зеку вроде как для знакомства с вновь прибывшим контингентом, а на самом деле он присматривался и выяснял для себя кто чего стоит. Хотя на каждого было сопроводительное досье-дело, даже с элементами психологического портрета (как я узнал впоследствии), но куму было важно прощупать каждого лично. Даже блатных и воровских авторитетов – в этой среде у кума тоже были свои людишки. Вот только не дай бог прознать об этом коллегам по бараку этого сексота – смерть его была бы в таком случае долгой и мучительной.

Мой следак, как оказалось, меня не обманул насчёт убрать из дела упоминание об «изнасиловании», в противном случае я бы прожил здесь недолго. Вернее, долго, но лучше бы не жил вовсе… А так я – убийца, да убийца, подумаешь, девку какую-то придушил из-за цацек: тут каждый второй такой.

Да, что ещё важно: если кто в Советской армии (на флоте) отслужил срочную, то здесь, на зоне, выжить тому было гораздо легче. Порядки и нравы во многом схожи: дикая муштра на первых порах, хронический недосып и постоянное желание пожрать. Ну, и соответственно, беспрестанные издевательства старослужащих – «дедов», «годков», да всех, кто хоть на полгода раньше призывался. К мерзкой и скудной пище я (да и все остальные) адаптировались за время пребывания в СИЗО (на следствии), но, правда, кроме блатных, которых свои «грели» и богатеньких буратин из взяточников и прочих расхитителей социалистической собственности, кому жены-дети таскали передачи.

Даже интерьеры в помещениях были словно вылеплены по одному лекалу: и там, и там ряды двухярусных солдатских кроватей с плоским полосатым матрасом, парой простыней, ватной сплющенной подушкой и синим одеяльцем с тремя полосками – чтоб удобней было ровнять по утрам верёвочкой единообразно по всем рядам. В прикроватной тумбочке (одна на двоих постояльцев) разрешенное скудное имущество должно располагаться строго по уставному предписанию и не дай бог, чтобы зубная щётка оказалась слева от мыла, а не справа – это грозит замечанием проверяющего, чреватое взысканием. Два-три взыскания и вот он – штрафной изолятор, а оттуда и до карцера недалеко.