Огонь в степи

Владимир Киселёв

Огонь в степи

Повесть «Огонь в степи»

Глава 1. Конокрад

Сентябрьский ветер, уже пробирающий до костей, гулял по монгольской степи, но в зимнике Баяра царило тихое, дымное тепло. Воздух был густ от запаха сушеного кизяка, кипящего супа с бараниной и терпкого аромата трав, развешанных под потолком юрты для просушки. Баяр, сидя на потертом войлоке возле очага, с привычной ловкостью втирал мазь из барсучьего жира и корня горечавки в распухшее колено старика Боржигида из соседнего стойбища.

– Терпи, акхай, – тихо говорил Баяр, его сильные пальцы, знавшие каждую кость и сухожилие, работали уверенно. – Холод пробил, но кость цела. Три дня эту мазь, потом отвар из саган-дали. Не гони коня, дай ноге покой.

Старик кряхтел, но в глазах его светилась благодарность. Баяр-дархат. Знающий. Руки его лечили не только людей, но и скот. Его уважали в аймаке не за богатство – стада его были скромны, два десятка лошадей, полсотни овец – а за мудрость, за спокойную силу, за то, что он всегда помогал. Его знали далеко за пределами их небольшого родового стойбища.

Запах супа стал гуще. Алтанцэцэг, его жена, сидела чуть поодаль, ее ловкие руки месили тесто для боорцогов. Солнечный луч, пробившийся через дымовое отверстие, касался ее темных волос, собранных в две тяжелые косы. Она улыбнулась ему, и в уголках ее карих глаз собрались лучики морщинок – следы смеха и степного ветра. Рядом, склонившись над потрепанной книгой тибетских лечебных текстов, сидел старший сын, Бата. Шестнадцатилетний, крепкий, как молодой дубок, он уже перенимал отцовское ремесло, его лицо было сосредоточено. У двери возился младший, Сэрэн. Двенадцать лет, глаза – точь-в-точь материны, любознательные и живые. Он пытался починить старую уздечку, язык от усердия высунут набок.

Тишину нарушил лишь треск огня да редкое блеяние овец за стеной юрты. Мир. Гармония. Баяр чувствовал глубокое, спокойное удовлетворение. Его мир был здесь, в этой юрте, в тепле очага, в дыхании близких, в бескрайних просторах за дверью, где пасся его скот под присмотром пастухов. Он лечил, поддерживал равновесие между людьми, животными и духами степи. Этого было достаточно.

Старик Боржигид, получив последнее наставление и горсть сушеной полыни «для аппетита», ушел, припадая на больную ногу. Алтанцэцэг поставила дымиться чугунок с чаем. Бата отложил книгу, потянулся.

– Ата, а можно я завтра поеду с Тумэном смотреть табун на дальнем пастбище? – спросил он. – Говорят, у кобылы Залаа скоро жеребенок.

– Можно, – кивнул Баяр. – Глаза разгонишь. Только к вечеру будь дома.

Сэрэн поднял голову:

– Я тоже! Я тоже поеду!

– Тебе – с матерью, – улыбнулся Баяр, потрепав младшего по волосам. – Поможешь ей шерсть чесать. Завтра придут женщины из стойбища Намхая.

Сэрэн надулся, но ненадолго. Мать пообещала испечь его любимые боорцоги с сахаром.

Они не услышали первых звуков. Слишком были погружены в свой маленький, надежный мир. Первым насторожился Баяр. Где-то далеко, со стороны дороги на Ургу, послышался нестройный гул, топот множества коней, резкие крики, не похожие на привычные переклички пастухов. Тревога, холодная и острая, кольнула его под ложечку. Он поднялся, подошел к двери, приоткрыл войлочный полог.

Пыль. Столб пыли на горизонте, быстро приближающийся. И в ней – силуэты всадников. Не монголов. Форма? Китайская? Сердце Баяра будто провалилось. Слухи о китайских «реквизициях» доходили и сюда, но их аймак был маленький, бедный, далекий от больших дорог. Казалось, беда обойдет стороной.

– Алтанцэцэг, – его голос прозвучал резко, непривычно. – Дети… Спрячьте детей. Быстро.

Жена мгновенно поняла по его лицу. Страх мелькнул в ее глазах, но тут же сменился решимостью. Она схватила Сэрэна за руку, толкнула Бату к дальнему углу юрты, за сундуки с зимней одеждой.

– Молчите! Не выходите! – шепнула она отчаянно.

Баяр вышел из юрты. Вокруг поднялась паника. Женщины кричали, хватая детей, мужчины выбегали с аратами, с топорами, с чем попало, но в глазах у них был ужас. Стада, почуяв неладное, беспокойно заблеяли, заржали.

Всадники ворвались в стойбище, как саранча. Человек двадцать. Китайские солдаты в потрепанной форме, с карабинами наизготовку. И во главе – не китаец. Монгол. Худой, жилистый, с лицом, изрезанным шрамами и вечной циничной усмешкой. Одет в мешанину – китайский офицерский мундир поверх грязного дэли, на голове – меховая шапка с ухом. В глазах – хищный блеск и абсолютная безнаказанность. Эрхич Морин. Конокрад. Предатель. Теперь – правая рука оккупантов.

– Слушайте сюда, хамы! – прохрипел Эрхич, объезжая перепуганных людей. Его голос резал воздух, как тупой нож. – Императорской армии требуются кони! И бараны! На нужды обороны! Несите, что есть! Быстро!

– У нас мало, господин! – попытался вступиться старейшина стойбища, выходя вперед. – Зима близко, самим кормиться…

Выстрел грянул неожиданно. Старик рухнул, хватая руками окровавленную грудь. Крик ужаса прокатился по стойбищу. Солдаты спрыгнули с коней, начали ломать плетни, выгонять скот, хватать овец. Начался грабеж. Выносили мешки с мукой, куски войлока, чайники.

Баяр стоял как вкопанный, сжав кулаки. Его юрта была на краю. Он видел, как Эрхич направил своего коня прямо к его загону. К его лошадям! К его кормильцам!

– Нет! – вырвалось у Баяра. Он шагнул вперед, преграждая путь всаднику. – Это мой скот! Нам самим кормиться! Возьмите налог, но оставьте хоть часть!

Эрхич придержал коня. Его желтые глаза с холодным любопытством оглядели Баяра.

– А, знахарь, – усмехнулся он, узнавая. – Ты еще здесь? Скот твой? Теперь он – императорский. А налог… – Он плюнул на землю перед Баяром. – Ты мне заплатишь за дерзость.

Он что-то крикнул по-китайски солдатам. Двое грубых дяньбэйренов схватили Баяра под руки, отбросив его арат. Баяр сопротивлялся, но удар прикладом в живот согнул его пополам. Он рухнул на колени, задыхаясь от боли.

Хаос достиг его юрты. Солдат ворвался внутрь. Раздался крик Алтанцэцэг. Бата, не выдержав, выскочил из-за сундуков. В его руке был маленький охотничий нож – подарок отца. Он бросился на солдата, тащившего мешок с их скудными припасами.

– Мама! Отстань от нее!

Это длилось мгновение. Солдат, ошарашенный, выхватил пистолет. Выстрел оглушительно грохнул в тесноте юрты. Бата отлетел к стене и замер, широко раскрыв глаза. Алая лужа быстро расползалась по войлоку под ним.

– Бата! – закричала Алтанцэцэг, вырываясь. Она кинулась к сыну. Эрхич, появившийся в дверях, заслонил ей путь. Его лицо исказила звериная гримаса удовольствия.

– Куда, красавица? – Он схватил ее за волосы.

Баяр, стиснутый солдатами, увидел это. Он рванулся, как бешеный, но приклады опустились на него снова и снова. Он видел, как его Алтанцэцэг, его Золотой Цветок, отчаянно царапала лицо Эрхича. Видел, как тот, взбешенный, выхватил длинный кинжал. Видел, как лезвие вошло ей в бок…

– Не-е-ет!

Его крик слился с общим ревом насилия и страха. Солдат ударил его рукоятью карабина по голове. Мир погрузился в черно-красный туман. Последнее, что он смутно осознал перед тем, как потерять сознание, – это испуганный, перекошенный ужасом лик Сэрэна, мелькнувший в дыму и пыли у задней стенки юрты. И крик Эрхича, обращенный к солдатам:

– …мальчишку тоже! В Ургу! Продать! Живо!

Очнулся Баяр от холода. Стемнело. В ноздри ударил едкий запах гари и крови. Он лежал лицом в грязи возле порога своей разрушенной юрты. Тело ныло от страшной боли: сломанные ребра, разбитая голова, изуродованная спина. Он попытался пошевелиться – адская боль пронзила грудь.

Память вернулась, как удар ножом. Батa… Алтанцэцэг… Сэрэн!

С нечеловеческим усилием он поднял голову. Его мир был уничтожен. Юрта разграблена и частично разрушена. Загоны пусты. На земле валялись обломки их нехитрого быта. И… тела. Старейшина. Его сосед с перерезанным горлом. И у входа в юрту… фигура в синем дэли. Алтанцэцэг. Ее глаза были открыты и смотрели в бесконечное, потемневшее небо. Рядом, в луже уже запекшейся крови, лежал Бата. Его молодое лицо было спокойно, только в глазах застыл немой вопрос.

Рыдания рвались из горла Баяра, но вырвался лишь хриплый стон. Слезы текли по его грязному лицу, смешиваясь с кровью. Сэрэн… Где Сэрэн? «…мальчишку тоже! В Ургу! Продать!» Слова Эрхича пронзили мозг, как раскаленное железо.

Он не знал, откуда взялись силы. Стоя на коленях над телами жены и старшего сына, Баяр-дархат, целитель, хранитель жизни, поднял окровавленную руку. Он не клялся духам предков. Он не клялся Будде. Он клялся их немым теням, этому пеплу своего счастья, этой бескрайней, равнодушной степи, уходящей во тьму:

– Эрхич Морин… – его голос был хриплым шепотом, но в нем звенела сталь. – Я найду тебя. Я найду моего сына. И ты умрешь. Медленно. Больно. Клянусь их кровью! Клянусь!

Он нашел в себе силы доползти до разбитого котла, собрал немного воды. Облил лицо. Потом, превозмогая боль, сорвал с себя окровавленный, изорванный дэли. Нашел в развалинах старый, поношенный, но целый халат. Перевязал раны кое-как оторванным куском войлока. Взял свой походный посох с крюком – символ дархата. И маленький, тщательно спрятанный кошель с серебряными юанями – его сбережения на черный день.

Черный день настал.

Он бросил последний взгляд на пепелище своего счастья, на темные силуэты двух могильных холмов, которые ему некогда было выкопать. На востоке, за горами, слабо розовела заря. Там была Урга. Там был Эрхич. Там мог быть Сэрэн.

Баяр повернулся спиной к смерти и сделал первый шаг по дороге, уходящей в никуда. Шаг охотника. Шаг мстителя. Дорога в Ургу только начиналась.

Глава 2. Чужая крепость

Боль стала его тенью. Каждый шаг по пыльной дороге в Ургу отзывался тупым гулом в сломанных ребрах, колющей болью в разбитой спине. Голова пылала под грубым платком, стянутым на лбу, скрывая страшный шрам. Баяр шел, опираясь на посох дархата, но теперь это был не символ мудрости, а костыль израненного зверя. Путь занял недели. Недели голода, ночевок в промерзших оврагах, ухода от редких патрулей и бродячих шаек. Он питался кореньями, поймал одну тощую сурчиху, пил из луж. Свои сбережения – жалкую горстку серебра – он носил на теле, не расставаясь с ними даже на ночь. Каждый юань – шанс найти Сэрэна.

И вот она, Урга. Но не та Урга, о которой он слышал – столица, место великого монастыря Гандантэгченлин, резиденция Богдо-гэгэна. Перед ним лежал оккупированный, растоптанный город. Вместо запаха благовоний и баранины – вонь нечистот, гари и страха. Серые стены домов облупились, многие здания несли следы пуль и пожаров. По улицам, вместо степенных горожан и монахов в шафрановых одеждах, сновали испуганные, оборванные люди с потухшими глазами. Над ними, как стервятники, кружили китайские солдаты в потрепанной форме. Патрули шагали тяжело, с карабинами наперевес, их глаза вглядывались в толпу с тупой агрессией. На перекрестках висели облезлые приказы на китайском и кривом монгольском – о комендантском часе, о сдаче оружия, о новых налогах. Повсюду – нищета. Голодные дети копошились в мусоре, старики сидели у стен, протягивая пустые чашки.

Баяр вошел в этот ад, слившись с толпой отверженных. Его сердце бешено колотилось не только от боли, но и от ненависти и страха. Где здесь искать одного мальчика? Где скрывается Эрхич Морин, этот шакал в человечьем облике? Он чувствовал себя заблудившимся в этих городских джунглях, где каждый угол таил опасность.

Первые дни были кошмаром. Он скитался по грязным переулкам, прислушиваясь к разговорам, вглядываясь в лица. Спрашивал осторожно, шепотом, о мальчике, проданном недавно в рабство. В ответ – лишь испуганные покачивания головой, пожатия плечами, быстрый отвод глаз. Имя Эрхича вызывало немой ужас. «Не знаем», «Не видели», «Иди отсюда, не навлекай беду». Он видел, как солдаты срывали мешки с зерном у старухи, как избивали плетьми подростка за кражу лепешки. Видел, как на центральной площади, у подножия оскверненной статуи Будды, китайский офицер публично наказывал плетью связанного монгола за «неуплату налога». Крики боли смешивались с глухим ропотом толпы и хохотом солдат. Он видел богатые паланкины, которые несли мимо него по грязной улице – вероятно, китайских чиновников или купцов, наживающихся на оккупации. В одном из них мелькнуло сытое, надменное лицо в шелковой шапочке. У кого-то из таких он сейчас? – с горечью подумал Баяр, сжимая посох.

Силы таяли. Серебро уходило на черствый хлеб и ночлег в вонючем притоне, где на грязном полу ютились десятки таких же потерянных душ. Отчаяние начинало душить его, как удавка. Он уже почти не чувствовал боли в теле – она растворилась в огромной, всепоглощающей боли души. Где ты, Сэрэн? Жив ли?

Однажды, бредя по запутанным улочкам возле полуразрушенного малого монастыря, он услышал тихое пение. Глухой, старческий голос читал мантру. Звук шел из-за обвалившейся стены. Баяр, движимый смутной надеждой, протиснулся в щель.

Его встретил запах тлена, пыли и едва уловимый аромат тлеющих благовоний. Он стоял в руинах небольшого храма. Крыша частично обрушилась, открывая кусок серого неба. Фрески на стенах были испещрены пулями, позолота алтаря ободрана. Среди этого запустения, на уцелевшем куске циновки перед поврежденной статуей Авалокитешвары, сидел старый лама. Его лицо было изборождено глубокими морщинами, как высохшее русло реки, но глаза, хотя и потускневшие, смотрели ясно и спокойно. Он не прервал пения, лишь кивнул Баяру, указывая трясущейся рукой на другой угол циновки.

Баяр молча опустился на колени. Усталость, отчаяние, боль – все навалилось разом. Он закрыл лицо руками, не в силах сдержать скупые, жгучие слезы. Лама допел мантру, и в храме воцарилась тишина, нарушаемая лишь шорохом мыши где-то в углу.

– Мир полон страданий, сын мой, – тихо произнес старец. Голос его был похож на шелест сухих листьев. – Но даже в самых темных руинах можно найти искру сострадания. Ты ищешь кого-то?

Баяр поднял голову. Глаза старика видели слишком много.

– Сына, – прохрипел Баяр. – Его… забрали. Продали здесь, в Урге. И человека… Эрхича Морина. Конокрада.

На лице ламы мелькнула тень боли и отвращения.

– Эрхич… Да, это имя здесь знают. Он служит новым хозяевам. Как шакал служит льву, пока лев сыт. Ищет слабых, грабит, доносит. Часто бывает в районе базара, у восточных казарм. Что до мальчика… – Старик вздохнул. – Рабов здесь много. Их привозят, продают, увозят. Искать одного – искать иголку в стоге сена, опаленном огнем. Слухи… – он понизил голос, – говорят, что мелкие чиновники скупают крепких мальчиков для тяжелой работы или для службы в домах. Ищи среди прислуги в квартале китайских управляющих, у южных ворот. Но осторожно, сынок. Очень осторожно. Меня зовут Дамдин. Ты можешь остаться здесь, если тебе некуда идти. Духи этого места еще сильны, они отпугивают солдат.

Баяр почувствовал слабый росток благодарности в промерзшей душе. Укрытие. Хотя бы на время. И нить – квартал китайских управляющих. Слуги.

– Я – Баяр, дархат. Спасибо, лама Дамдин.

Он остался. Разрушенный храм стал его временной крепостью. Он делился с ламой скудной едой, обрабатывал его старые раны травами, которые чудом нашел в развалинах монастырского садика. Дамдин рассказывал об Урге, какой она была, о страшных днях захвата, о том, как Богдо-гэгэн стал пленником в своем дворце. Говорил о надежде, которая теплится, как последний уголек в очаге. Баяр слушал, но его сердце было глухо к надежде. Оно горело только местью и поиском. Он начал осторожную разведку возле южных ворот, возле домов, откуда доносилась китайская речь и виднелись признаки достатка. Высматривал мальчиков-слуг, выносящих мусор или бегущих с поручениями. Каждый раз сердце замирало – он? – и сжималось от боли – нет, не он.

Через несколько дней Дамдин осторожно предложил:

– Сегодня на площади у дворца Богдо-гэгэна… будет казнь. Солдаты ловят «бунтовщиков». Иногда и невинных. Не ходи туда, Баяр. Ты несешь слишком много боли, чтобы видеть еще больше.

Но Баяр пошел. Ему нужно было видеть лица своих врагов. Нужно было знать, до чего они способны. Чтобы ненависть не ослабевала. И в толпе у привилегированных мест могла мелькнуть фигура какого-нибудь чиновника со свитой и, возможно, слугой.

Площадь перед псевдокитайским фасадом дворца была заполнена народом. Солдаты с винтовками оцепили центр. Там стояли три ободранных столба. К ним были привязаны трое изможденных монголов с лицами, застывшими в немом ужасе. Над площадью висела гнетущая тишина, прерываемая лишь плачем ребенка и резкими командами на китайском.

На небольшом возвышении, под навесом, сидело несколько китайских чиновников в дорогих, но неуклюжих на монгольский манер шелковых халатах. Они перешептывались, попивали чай из фарфоровых чашечек, смотрели на приготовления с холодным, деловым любопытством. Баяр впился взглядом в их свиту – несколько солдат охраны и мальчики-слуги, застывшие позади, опустив глаза. Один был слишком мал, другой – явно старше. Не Сэрэн. Сердце стало камнем в груди.

Прозвучала команда. Три сухих, гулких хлопка выстрелов. Тела у столбов дернулись и обвисли. Крика не было. Только глухой стон вырвался из толпы. Чиновники равнодушно кивнули, удовлетворенные исполнением. Один из них, тучный, с заплывшими глазками, что-то буркнул слуге. Мальчик метнулся исполнять приказ.

Баяр смотрел на эту сцену. Он видел не просто жестокость. Он видел механизм. Холодный, бездушный, работающий как часы. Оккупанты, их прихвостни вроде Эрхича, их чиновники, их система подавления – все это было единым монолитом зла, давящим его народ. И где-то внутри этой машины затерялся его сын. Мысль о том, что Сэрэн может прислуживать такому тучному негодяю, наблюдающему за казнями, заставила его сглотнуть ком ярости.

Вечером, в темноте разрушенного храма, Баяр сидел, прислонившись к холодной стене. Дамдин молча жевал кусок черствой лепешки.

– Видел? – спросил Баяр хрипло, и в его голосе звучала не только боль, но и леденящая ненависть ко всей этой системе.

– Видел, – тихо отозвался лама. – Они приходят и уходят. Жестокость – их язык. Но язык этот обречен. Духи шепчут о перемене ветра.

– Ветра? – Баяр усмехнулся беззвучно. – Какого ветра? Еще одного палача?

– С Севера, – прошептал Дамдин, и в его глазах мелькнул отсвет тлеющих углей в маленькой жаровне. – Говорят… говорят в народе. Идет Белый Барон. Русский. Сумасшедший. Как буря. Он воюет с китайцами. Он… обещает вернуть старые порядки. Или навлечь новые беды. Кто знает? Ветер перемен, Баяр. Штормовой ветер. Может, ему суждено смести этих… – Лама кивнул в сторону центра города, не называя имен.

Баяр слушал шепот старика. Белый Барон. Русский. Еще одна буря. Ему было все равно на обещания и бури. Ему нужен был Эрхич. Ему нужен был Сэрэн. Но слова Дамдина о «ветре» засели в мозгу. Буря могла смести старых врагов. Или породить новых. В руинах храма, под взглядом каменного Авалокитешвары, Баяр понял одно: он останется в этой каменной ловушке Урги до конца. Пока не найдет сына или не умрет. Город стал его крепостью отчаяния. А на горизонте, за горами, собиралась новая туча. Имя ей было Унгерн. Русский ветер войны.

Глава 3. Незнакомка

Дни в руинах храма сливались в одно мутное, тягучее время. Боль от ран притупилась, сменившись глухой, постоянной ноющей пустотой внутри. Каждое утро Баяр выползал из своего укрытия в предрассветных сумерках, как тень. Его маршруты петляли вокруг южных ворот, мимо особняков китайских управляющих – уродливых, чужеродных наростов на теле монгольской столицы. Он выискивал щели в заборах, прятался в кучах мусора, часами наблюдал за воротами, через которые выходила прислуга. Мальчики с ведрами, мальчики с вязанками хвороста, мальчики, подметающие дворы под бдительным оком китайских надсмотрщиков. Каждый раз сердце Баяра сжималось в тщетной надежде и разжималось от горького разочарования. Не он. Не Сэрэн.

Ненависть к Эрхичу Морину клокотала в нем, как кипяток. Шакал, продавшийся оккупантам. Убийца его семьи. Пока тот был на свободе, Сэрэн был в опасности. Баяр решил сменить тактику. Если сына не найти сразу, он выследит палача. Убьет его. А потом продолжит поиски.

Слухи, собранные Дамдином и его собственными ушами в грязных переулках, указывали на район восточных казарм и прилегающий базар. Там Эрхич чувствовал себя хозяином, там он сбывал награбленное, там вербовал себе подобных отбросов.

Баяр отправился туда, закутавшись в самый грязный и рваный плащ, что нашел в руинах. Он слился с толпой нищих и оборванцев, толкущихся у глинобитных лавчонок, где торговали тухлой бараниной, гнилыми овощами и ворованным добром. Глаза его, привыкшие читать следы зверя в степи, теперь читали лица, походку, жесты. Искали не монгола, а шакала в человечьем обличье.

И он нашел. На третий день Эрхич вывалился из дверей убогого шалмана, явно пьяный, но пьяный по-звериному – злобно, агрессивно. Его поджарая фигура в мешанине монгольской дэли и китайской фуражки резала глаз на фоне жалких торговцев. Длинные, цепкие пальцы сжимали бутылку. Он что-то орал хриплым голосом на двух своих подручных – таких же оборванцев, с тупыми и жестокими лицами. Один из них нес мешок, явно тяжелый.

Вот он. Лик зверя. Баяр почувствовал, как по спине пробежали мурашки не страха, а первобытной ярости. Его рука судорожно сжала рукоять ножа, спрятанного под плащом. Сейчас. Прямо сейчас, пока тот пьян, пока его люди отвлечены. В толпе, в суматохе…

Он сделал шаг вперед, готовясь ринуться, как вдруг Эрхич резко обернулся. Его хищные, мутные глаза метнулись по толпе и остановились на Баяре. На его посохе, на его фигуре, на глазах, полных ненависти. Усмешка, пьяная и злобная, расползлась по его лицу.

– А-а-а! – заорал он, тыча грязным пальцем. – Глядите-ка! Шаман голодный! Ишь, выследил! Ищешь сыночка, колдун? Он у меня! В тепле! В заботе! – Он фальшиво захохотал, подбоченившись. – Хочешь взглянуть? Иди сюда! Иди!

Баяр замер. Ловушка. Глаза Эрхича светились не пьяным весельем, а расчетливой жестокостью. Он узнал его. И теперь дразнил. Его подручные переглянулись, насторожились, руки потянулись к ножам за поясами.

Баяр не стал ждать. Он резко развернулся и бросился в ближайший переулок, узкий и грязный, заваленный хламом. Сзади раздался дикий вопль:

– Держи его! Живым! Я его сам прикончу!

Погоня началась. Баяр бежал, припадая на больную ногу, спотыкаясь о мусор, отталкиваясь посохом от стен. За ним грохотали сапоги и пьяные крики Эрхича и его головорезов. Пуля просвистела мимо уха, ударив в глиняную стену. Баяр нырнул за угол, потом в следующий переулок, пытаясь запутать следы. Но Эрхич знал эти трущобы как свои пять пальцев. Он не отставал, его сиплый голос доносился все ближе:

– Не уйдешь, знахарь! Я тебе ребра пересчитаю!

Баяр выскочил на чуть более широкую улицу. Впереди виднелся патруль китайских солдат. Отчаяние придало ему сил. Он рванул к ним, надеясь, что присутствие военных остановит Эрхича.

– Помогите! Бандиты! – закричал он хрипло по-монгольски, указывая назад.

Солдаты насторожились, подняли карабины. Эрхич и его двое выскочили из переулка, запыхавшиеся, злые. Увидев солдат, Эрхич не растерялся. Он резко остановился, принял почтительное выражение лица и что-то быстро и громко затараторил на ломаном китайском, указывая на Баяра. Баяр понял лишь отдельные слова: «…шпион…», «…бунтовщик…», «…опасный…».

Старший патруля, унтер с тупым лицом, нахмурился. Он посмотрел на оборванного монгола с посохом – Баяра, потом на Эрхича, чье лицо он, видимо, знал. Решение было очевидным. Он кивнул Эрхичу и резко махнул рукой солдатам:

– Брать его! – Эрхич указал на Баяра.

Баяр отпрыгнул назад. Солдаты двинулись к нему. Эрхич стоял чуть поодаль, его лицо светилось злобным торжеством. Сейчас его схватят, передадут в лапы этого шакала…

И тут произошло неожиданное. Из боковой улочки выскочила повозка, груженая тюками, запряженная парой взмыленных лошадей. Возница, испуганный монгол, отчаянно хлестал кнутом, пытаясь проскочить мимо патруля. Повозка врезалась в группу солдат, те вскрикнули, отскочили, один едва не попал под колесо. Хаос длился мгновение, но Баяр не раздумывал. Он рванул вдоль стены, нырнул в первую попавшуюся темную арку – проход во двор.

За ним снова раздались крики Эрхича и команды солдат. Но Баяр уже бежал через грязный двор, заваленный хламом, перелез через низкий забор и очутился в другом переулке. Он бежал, не разбирая направления, пока в легких не стало жечь, а нога не отказала. Он рухнул за грудой гниющих досок в мертвом тупике, прижавшись к холодной стене, пытаясь заглушить кашель и отдышаться.