Человек своей судьбы

Ярослав Квитко

Человек своей судьбы

«Люди сами по себе властны над судьбою, и лишь только склонив голову перед её могуществом, безжалостно утопаем в её водах».

Квитко Ярослав Сергеевич

Метафора

Франция, 1968 год.

Осенний лист, как невидимый странник, пролетал над вершинами моих родных гор. Этот лёгкий, неуловимый листочек, казалось, не знал ни тревог, ни забот. Он был таким мягким, его оттенки – от светло-желтого до тёплого золотистого – переходили один в другой, словно какой-то волшебный градиент. Он, казалось, не знал, куда его несёт ветер, и всё же, по своему пути, он смог дойти до меня. Я протянул руку и, как по волшебству, поймал его, как будто сама судьба мне его послала. Листок оказался хрупким, с легким шорохом, он был почти лишён целостности, но в этом была своя прелесть.

Я взглянул на него. Такой бедный, такой одинокий, но в то же время – в этом была какая-то необыкновенная лёгкость, лёгкость, которую он нес. Я чуть улыбнулся, едва заметно, с небольшой ухмылкой, и тихо произнес:

– Знаешь, листочек… ты чем-то похож на меня. Ты так же, как и я, странствуешь по этой земле. Ты борешься с препятствиями, стремишься понять своё место, искать смысл в том, что происходит вокруг. Ты хочешь понять – зачем ты здесь. Так же, как я… в 1944-м.

Тот год был тяжёлым, но в то же время ярким, невыносимо насыщенным событиями. Пять лет прошло с тех пор, как я встретил Гюнтера, с тех самых боёв в Лодзи, в Польше, которые навсегда отпечатались в моей памяти. Воспоминания об этом времени по-прежнему живы и ярки, почти осязаемы. Те моменты невозможно забыть. Всё было настолько невероятным, что оставило след в душе, который не исчезнет никогда.

Я часто думаю о том моменте, который изменил многое. Спустя несколько лет, когда я снова встретился с ним – неожиданно, как в каком-то сне. Та встреча, казалось, была предрешена. Невозможно объяснить, как и почему, но я ощущал, что она должна была случиться. И, несмотря на всё время, что прошло, каждый раз, когда я думаю об этом, я чувствую, как это воспоминание оживает, как бы поглощая меня снова.

Польша, Лодзь, 1939 год.

Гюнтер выскочил из канализационных катакомб, едва не став частью взрыва, который мог поглотить его целиком. Осколки, как предвестники судьбы, пронзили его грудь, оставив боль не только в теле, но и на душе.

Сквозь дым и боль мелькнуло движение – рука, простая, живая, не из сна. Она схватила его так, будто отчаянно искала всё это время. Гюнтер поднял взгляд. Перед ним стоял… Антуан Леруа. Тот самый. Не спасение – напоминание. О том, что мир ещё не кончился.

– Санитары! Здесь раненый! Носилки! Быстро! – голос Антуана прорезал гул обрушившихся зданий и утихших взрывов, как тихий отголосок в пустоте.

Гюнтер почти не ощущал собственного тела. В голове – лишь обрывки. Пылающий каркас шатрового дома, падающие балки… и лицо. Лицо, наклонившееся к нему, протянувшее руку. Знакомое. Тёплое. Живое.

Каштановые волосы, слегка взъерошенные, как будто только что выбрался из бурного ветра. Лицо – знакомое, почти не изменившееся за все эти годы. Глаза те же – тёплые, умные, с голубым оттенком. Улыбка, едва заметная, но такая же, как раньше, искренняя и немного озорная.

– Это он?.. Чёрт, не может быть… – пронеслось в затуманенном сознании Гюнтера.

Санитары осторожно поднимали его. Он не мог пошевелиться, но где-то глубоко внутри – удивление смешивалось с болью. Глаза полузакрыты, но разум всё ещё цеплялся за реальность, как раненый – за последний шанс.

– Гюнтер! Слышишь меня?! Франция будет свободна! Советы обещали поддержку! – выкрикивал Антуан, не отставая от носилок, будто боялся, что Бауэр снова исчезнет из его жизни.

Но слова проходили мимо.

Свобода… Советы… Мир… – звучали глухо, словно через толщу воды.

Что мне до этого? Я – часть Вермахта. Солдат. Просто винтик в военной системе, где приказы важнее жизни.

Образ Антуана пробуждал в нём неясные воспоминания – что-то давно забытое, но всё ещё знакомое. Всё расплывалось, как туман старых мечт…

Через несколько дней Бауэр оказался в военном госпитале. Запах хлорки, сырости и медикаментов висел в воздухе, не давая покоя. Стены цвета стали, холодные, как металл. Свет из окна резал глаза, словно остриё ножа.

Гюнтер очнулся – тяжело, словно всплывал с глубины. Первый вдох был болезненным. Боль в боку пульсировала. В сознании – тишина, нарушаемая только одним ощущением: чья-то рука крепко держит его ладонь.

Он открывал глаза, ощущая, как каждое движение даётся с трудом, словно пытаясь пробиться сквозь густую пелену сознания.

Перед Гюнтером стоял Антуан, его фигура внезапно выросла в этом новом свете, но взгляд, как и прежде, сохранил ту уверенность, что была у него в юности – полную решимости, немного озорную.

– Антуан… Это ты?.. – прошептал Гюнтер, голос будто рвался сквозь гвозди в горле.

– Живой, значит. Рад видеть тебя, друг. Каким ветром тебя сюда занесло? – в голосе Антуана была ирония, но глаза выдавали тревогу.

– Скучно было в Мюнхене, вот и записался в Вермахт, – слабо усмехнулся Гюнтер. – Развлёкся, так сказать.

– Да ну тебя, – покачал головой Антуан. – Я тебя знаю. Мобилизовали, так?

– Ага. Повезло, что недолго таскался по этому аду.

Он на секунду замолчал.

– Слушай, а какой сейчас год?.. У меня ощущение, будто я тысячу лет валялся без сознания.

– Тридцать девятый. Я нашёл тебя в Лодзи. Что ты там делал?

Гюнтер прикрыл глаза, будто вспоминал, вытаскивая из памяти по кускам.

– Операция. "Освобождение", как они это называют. Только у меня была своя задача – подземный архив, документы, взрыв. Всё по-тихому.

Он потянулся к тумбочке, достал свёрток с запачканными бумагами и протянул их Антуану.

– На, глянь. Там что-то про Францию. Не знаю, совпадение это или знак.

Антуан молча разворачивал листы. Морщины на лбу углублялись с каждой строкой.

– Польское командование подавляло восстание?.. Агенты в партии?.. Они просто внедрились и разложили всё изнутри?..

– Не оружием, – подтвердил Гюнтер. – Умнее. Словами.

Наступила тишина.

Антуан опустил бумаги, посмотрел на него. Взгляд – тяжёлый, но не сломленный.

– Скажи… скольких ты убил? – спросил он вдруг, без обвинения, просто прямо.

Гюнтер глубоко вдохнул.

– Ни одного. – и в этой фразе не было ни оправдания, ни гордости. Просто факт.

Антуан кивнул – почти незаметно.

– Хорошо. Значит, тебе можно верить. Помнишь, о чём я говорили тогда?

– Что-то про свободу… и Францию, – пробормотал Гюнтер. – Не помню…

Антуан отошёл к окну, взглянул на улицу – за окнами текла узкая река, по её берегам уже желтела трава, но среди этой тишины всё ещё слышался щебет птиц. Осень подкрадывалась несмело, и в этом было что-то живое – как будто сама природа не сдаётся.

– После изгнания из партии я стал тенью. Был изгнан из Франции, спрятался в Лодзи, пытаясь скрыться со стыда от всего мира.

Он замолчал, отвёл свой взор. На мгновение повисла тишина. Плечи его слегка опустились, будто слова, произнесённые вслух, отняли силы. Пальцы сжались в кулак – не от гнева, а от растерянности и усталости. Антуан тяжело выдохнул, словно преодолевая внутреннюю преграду, и вновь заговорил, тише, но чётко:

– Когда начались немецкие бомбардировки, я спрятался в случайный подвал – а там оказались советские агенты. Мы поговорили. Они пообещали помочь восстановить Французскую республику. Я поверил. А что мне было терять? Уже ничего не осталось… кроме пролетарских цепей.

Гюнтер молчал, просто смотрел на Антуана – не как солдат, а как человек, как товарищ. Пауза висела тяжело, словно воздух в госпитале стал гуще.

Антуан повернулся к Гюнтеру. Подойдя ближе, его шаги были приглушённые и медленные. Он протянул руку, а его движение было медленным, но полным решимости, будто каждый шаг этого жеста был осознанным и важным

– Ты со мной? Будешь бороться?.. За мою Родину…

Гюнтер на секунду закрыл глаза, как будто собираясь с силами. Потом крепко пожал протянутую ладонь, сжимая её.

– За нашу, Антуан. – сказал он спокойно, но твёрдо, глядя прямо в глаза.

Франция, лесные окрестности Буа-де-Маркон, март 1944 год.

Весенний холод пробирал до костей. Над лесом вился серый дым – то ли от партизанских костров, то ли от далёких пожарищ, оставленных отступающими фашистами. В узкой лощине между двумя холмами располагался партизанский лагерь. Несколько палаток, натянутых между сосен, едва сдерживали ледяной ветер, прорывавшийся сквозь трещащие ветви. Над лагерем висела тяжёлая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костров и редкими криками ночных птиц.

Деревня в полутора километрах к югу была полуразрушена, но жила: в подвалах спрятались женщины, старики и дети. Их почти не слышно, но партизаны знали – они ждут, боятся, надеются.

У костра, ближе к опушке, сидел Гюнтер. Широкоплечий, с грубым лицом, заросшим неровной щетиной. Выцветшая куртка, когда-то принадлежавшая солдату вермахта, теперь выглядела как странное напоминание о смене сторон: погоны срезаны, ткань залатана, пуговицы заменены обломками дерева и проволокой. На поясе – старый штык в потёртых ножнах, через грудь – самодельный патронташ, набитый патронами разных калибров. А на голове – тёмно-синий французский берет, сдвинутый на бок. Его взор был жёстким, сосредоточенным, но в нём читалась внимательность тех, кто давно уже воюет не по приказу, а за то, что считает своим.

Гюнтер стал тем, против кого сам когда-то сражался. Теперь он был партизаном, боровшимся против фашистской диктатуры Гитлера. Вместе с Антуаном они перебрались через Польшу и осели в этих лесах, где уже несколько лет вели бой не только с немецкими оккупантами, но и с теми французами, что присягнули Рейху – предателями, стрелявшими в своих.

Чуть поодаль, у другого костра, сидел Ринго. Худой, измождённый, с лицом цвета мела, в поношенном мундире немецкого солдата. Его глаза тонули в тенях синяков, кожа на скулах обвисла, будто высохла. На пальцах – кольца: два серебряных, одно медное и одно странное, с обугленным камнем. Именно из-за них партизаны и прозвали его Ринго. Настоящее имя забыли, и он сам, казалось, тоже. Почти не разговаривал – только смотрел в огонь, словно хотел раствориться в нём.

Его нашли несколько дней назад, когда он подошёл к лагерю с поднятыми руками. Дезертир. Рассказал, что после боя у моста на юге Лиона отказался добить пленного французского партизана. Свои решили расстрелять его за это. Он сбежал в ночь, без оружия, и дошёл до лагеря.

Рядом с ним, на бревне, сидел Антуан. Молодой, с лицом, на котором едва заметные шрамы хранили память о пережитых битвах. Он протянул руки к огню, грея пальцы.

Ринго повернулся к Гюнтеру и спросил:

– Ты ведь был там, в самом начале. Как началась эта гражданская война? – спросил он, усаживаясь рядом.

Гюнтер посмотрел в пламя, будто хотел отыскать в нём то далёкое прошлое. Потом перевёл взгляд на Ринго.

– Эта война… Она не просто так началась. Всему есть свои причины.

Ветер скользил между деревьями, шурша в хвое, словно шепча об ушедших. Тишина затянулась. Потом

Гюнтер начал:

– Это было давно, в 1935 году… Мы все были молодыми, студентами, полными энтузиазма и мечтами о лучшем будущем для нашей страны. Мы бунтовали, меняли всё, что казалось невозможным. И, знаешь, этот момент стал тем, к которому никто не был готов. Революция не начиналась по плану, а случайно. Всё было как водоворот – стремительно и непредсказуемо, но закономерно.

24 мая 1935 года я приехал во Францию. Давняя мечта – увидеть Эйфелеву башню – наконец-то сбылась. Однако, стоило мне выйти на улицу, как меня поразило не величие архитектуры, а шумные толпы. Люди маршировали, протестовали, и весь город будто дышал беспокойством.

Гюнтер, заметив огромную толпу, подошёл к одному из протестующих и спросил, в чём дело.

– Да надоел уже этот Лебрен! Эти бесконечные мафиозные группировки, как долго ещё мы будем это терпеть? – воскликнул тот, указывая на правительственное здание.

– А как насчёт детективов, полиции? – спросил Гюнтер.

– Да какая там полиция, их недавно целым отделом взорвали! А эти контрабанды! Один человек, Леруа, заметил их недавно… Всё это время мафию спонсировали из другой страны. Где же была власть? Неужели Лебрен связан с ними!?

– Антуан?! – с удивлением воскликнул Гюнтер.

– Да, да! Он, тот самый! О нём сейчас вся страна говорит…

Гюнтер был потрясён. Он не видел Антуана много лет. Хотел было поговорить, но решение было принято – он решил следовать за толпой, чтобы узнать, куда они идут.

Толпа пришла к правительственному зданию, где начались бурные выступления. Казалось, что они шли за коммунистическим лидером, который восклицал: «Долой власть!»

Ведущий их мужчина выглядел странно: старый, с усами, в военной форме. Как ему, военному, быть коммунистом? Бауэру казалось это абсурдным.

Мужчина врывается в парламент, где Лебрен как раз присутствовал на правительственном заседании.

– Социал-демократы не примут этот закон! – скандировали сторонники. – Демократы не согласятся с предложением Лебрена!

Лебрен пытался угодить всем, балансируя между двумя сторонами. Но его позиции уже не было достаточно для стабилизации. Его стремление к золотой середине в условиях поствоенной Франции воспринималось как слабость.

– Мы почти уничтожили эти группировки! Корсиканцы не будут впущены в правительство! – кричал Лебрен.

Тут в парламент ворвался мужчина в военной форме с толпой, скандирующей красные лозунги.

– Долой буржуазию! Вы – всего лишь пешки мафии! Народное знамя всё равно сокрушит вас! Отдайте мне страну – я верну ей свободу!

– Филипп Петен?! Ты же не коммунист! – удивился кто-то из парламентариев, замечая красные флаги за спиной Филиппа.

– Уберите свои возгласы! За мной армия и народ! Я требую голосования на избрание меня президентом! – воскликнул Петен.

В этой ситуации все партии, даже Лебрен, оказались в безвыходной ситуации. Петен был избран президентом, а его заместитель стал премьер-министром. Заголовки газет были полны красных лозунгов. Но радоваться было рано.

– Он обманул всех, – тихо проговорил Гюнтер. – Использовал красную поддержку как инструмент, чтобы прийти к власти. Фашисты захватили страну. Петен объявил о вступлении в Ось, отменил выборы и уничтожил парламент. Революция, которую мы все ждали, обернулась фашистской диктатурой. Всё это привело к новой войне.

– Почему всё затянулось? – спросил Ринго.

– Германия. Петен держался долго с их помощью. Но когда Советский Союз потрепал Рейх, всё внимание переключилось в восточный фронт. И вот теперь, наконец, у нас появился шанс победить.

– И так началась эта нескончаемая война, Ринго… Которая длится уже девять лет… – тихо сказал Антуан, опуская взгляд, будто тяжесть этих лет легла ему на плечи.

– Ради чего всё это? Разве нельзя просто сдаться и жить спокойно?.. – с искренним недоумением спросил Ринго.

– Парень, мы воюем за будущее, за свободу нового поколения… Я бы хотел вернуться в то прошлое – в юность, когда мир ещё казался простым. Но времена меняются, как и люди. – сказал Антуан со спокойной, тихой уверенностью, в которой не было ни сомнения, ни страха.

В этот момент из глубины лагеря послышался шум – голос командира, и люди начали собираться у центра лагеря.

Из глубины лагеря донёсся голос:

– Антуан! Капрал Клегг зовёт тебя!

Антуан встал, пожал Гюнтеру руку и ушёл в сторону светящихся фонарей. У старого пня стоял высокий мужчина в шинели. Одна из его ног была деревянным протезом, прочной и крепкой, способной выдержать долгие переходы и утомительные бои.

– За доблесть и мужество в бою у реки Рона, за спасение женщины и ребёнка, за отражение атаки превосходящих сил… – начал он. – Передаю тебе командование отрядом.

Издалека снова донеслись крики: Антуана несли на плечах товарищи, а кто-то пел партизанскую песню. Лагерь, несмотря на близость смерти, жил. Жил, как только может жить свободный человек среди леса, огня и истории, разворачивающейся прямо сейчас.

Когда мы праздновали мою победу, казалось, лагерь наконец выдохнул. Костры потрескивали, кто-то пел старую песню вполголоса, кто-то наливал по жестяной кружке. Но даже среди радости – вспыхнул спор.

– Да я эту серую крысу к лагерю на пушечный выстрел не подпущу! – рявкнул один из бойцов. – Пусть катится обратно в свой Берлин!

– Глянь на Гюнтера, – спокойно заметил кто-то из толпы. – Он тоже немец. И ничего, с нами плечом к плечу уже который год.

– А этот, Ринго… Молчит всё время, будто воды в рот набрал. Шпион, не иначе. Глаза у него слишком умные.

Пока шёл спор, Ринго стоял чуть поодаль, не отрывая взгляда от огня. Словно знал, что каждое слово касается его – но не отвечал, не дергался, только пальцы сжимали кружку сильнее.

Антуан поднялся, не повышая голос, но его слова прозвучали как выстрел:

– Хватит. Он пришёл к нам сам. Не с оружием – с пустыми руками. И пока не доказано обратное, он под нашей защитой. А если окажется предателем – не будет пощады. Оставим его одному, пусть решает свою судьбу.

Наступила тишина. Один из самых ярых спорщиков почесал щёку, переглянулся с другими и буркнул:

– Ладно… командир. Тебе виднее.

Тяжесть в воздухе медленно рассеялась. Кто-то подлил кассуле в котелок, кто-то снова запел, а Гюнтер усмехнулся, откинулся на спину и, приподняв руку в кулаке, сказал:

– Ну что, кто ещё хочет кассуле? Пока горячая, как ненависть к фрицам!

Смех прокатился над кострами – усталый, но настоящий. Кто-то хлопнул по плечу соседа, кто-то поднял кружку повыше. На миг показалось, что война где-то далеко.

Таким я помню сорок четвёртый год. Не всё в жизни – победы. Но именно такие водовороты событий и определяют, кем ты станешь, и что будешь делать дальше.

Франция, Мазе-Сен-Вуа. 8 мая 1944 год. Два месяца спустя.

Тишина стелилась густым туманом, не нарушаемая ничем, кроме тихого шороха ветра, скользящего по грязной земле. Я помню тот день: беззаботная искра вспыхнула пожаром, а затем, словно во сне, увлекла меня в прошлое.

Я стоял, сжимая в руках бинокль, всматриваясь в чёрные силуэты на горизонте – траншейные окопы, в которых укрывались наши враги. Мои пальцы застыли на стекле. В темноте угадывались знакомые очертания, но в то же время они были пугающе чужими. И всё же именно здесь, в этой мёртвой земле, я чувствовал себя более живым, чем когда-либо.

Между самоотверженностью и детской мечтой – я оказался здесь. Я просто хотел жить, как все. Но теперь стою на грани двух миров, как забытое воспоминание, пыль, поднятая боем. Север и Юг. Я между ними, словно ветка, рвущаяся на части.

Война… Она коснулась каждого. Она забрала нас, как бурный поток, смывающий всё на своём пути. Я хотел лучшего для своей страны. Но вместо этого втянул в этот ад невинные души. Мы верили, что победа близка, что наступит новая эра. Я тоже верил. Ошибался. Мы все ошибались.

Я вспоминаю Париж, свою Родину, и сердце сжимается от боли. Как я люблю эту страну, её улицы, её запахи. В каждом уголке, в каждом переулке живёт что-то родное. Но я отдал ей всё. А она потребовала ещё больше. Родители гордились бы мной, если бы знали, что я стал частью истории. Но кто я теперь? Какое место я занимаю в этой истории?

Помню тот день в Париже. Толпы людей на площади. Бастующие с красными флагами, с криками: «Долой Лебрена!» Я стоял среди них, молча наблюдая. Они верили, что борются за справедливость. Я видел это иначе. «Ещё немного – и вся страна будет с нами, восторжествует правда,» – думал я. Но я снова ошибался. Мы все ошибались.

Когда-то я был юным и наивным. Мечтал об учёбе, о мирной жизни, о любви. Казалось, всё будет хорошо.

Но теперь я с оружием в руках – против своей страны. Против не одной – против двух. Юг… буржуазный, слабый. Я мог их понять. Они тоже хотели лучшего. Но мы были слишком разными. Красные и синие. Коммунисты и капиталисты. В теории революция казалась правильной. На передовой всё выглядело иначе.

Я вспоминаю Эрнесто, моего друга с Кубы. Он всегда говорил, что даже малый отряд может одержать победу. Я не спорил. Наблюдал, как он сражался, как верил в победу. Может, он был прав. Мне оставалось только смотреть.

Как-то ко мне подошёл мальчик. Ему было лет десять, не больше. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Как его звали? Ах да, Арнольд Лейн. Он спросил: «Когда закончится война?» Его голос дрожал, звучал пусто, как эхо. И я не знал, что ответить. Мы все надеялись на конец этого конфликта, когда он наступит?

И тогда я понял… Война началась потому, что мы поверили. Поверили, что сможем победить, изменить ход истории, вернуть всё назад. Но что-то пошло не так.

Моё детство было беззаботным. Я помню круассаны у Йозефа, тётушку Тэтти, и… Джулию. Она была моей музыкой, моим светом. Но она ушла.

Всё началось с неё.

Задумавшись, не заметил, как рядом появился солдат.

«Товарищ командир, как обстановка?» —

услышал я голос за спиной.

Я обернулся.

Солдат смотрел на меня усталыми, но решительными глазами. Нужно было собраться. Я провёл ладонью по вспотевшему лбу, потёр виски, пытаясь сосредоточиться.

«Готовьте наступление. Через минуту…» – сказал я, медленно опуская бинокль и поправляя ремень кобуры.

«Так точно!» – коротко ответил он и, развернувшись, исчез в тумане.

Я задержал дыхание. Вот она, та самая минута, о которой я думал так долго. 60 секунд до начала. Время сжалось до одного удара сердца. Как говорил мой друг… Сейчас или никогда.

Из окопных казарм, наполненных гулом напряжённого ожидания, поднимались боевые отряды, готовые к решающему шагу вперёд. Офицеры, стоявшие в белых шинелях, с хмурыми лицами и напряжёнными взглядами, отдавали команды: «Всем быть наготове! Атакуем в 12 часов!». Их слова, как холодный металлический стук, отражались в каждой душе. Мы шли навстречу неизбежному.

Командный состав заранее запланировал атаку в 12 часов дня… Однако эта информация была известна лишь мне, Антуану Леруа. Мы готовились к моменту, который решит всё.

Серо-пряный цвет тумана окутывал нас, размывая контуры, так что вражеские линии казались уже исчезнувшими из памяти. Рядовые новички, ещё не привыкшие к крови и смерти, ощущали в воздухе тяжёлую смесь запахов гари и металла, как будто сама гроза уже была готова вступить в рукопашную. Танкисты слаженно, почти механически, залезали в свои танки. Их руки привычно жались к рычагам и кнопкам, и в этот момент воздух наполнился глубоким рычанием моторов. Они запускали двигатели, и тяжёлое дыхание танков разносилось по окопам. Звук был угрожающим – как гром, готовый разорвать тишину. Внутри машин ощущалась жара, а их экипажи, словно единое целое, почувствовали, как металл оживает в их руках. Запах бензина и выхлопных газов наполнял пространство, превращая их в не просто солдат, а настоящих орудий войны – живых машин смерти, готовых в любую секунду обрушиться на врага.

Оказавшись в своём авангардном бункере, сжав в руках револьвер наган, отвёл взгляд от карты и посмотрел на свои военные наручные часы. 11 часов и 59 минут. Минута. Ещё одна минута, и всё изменится. Сейчас или никогда.

Я быстро вытащил револьвер из кобуры, выстрелил в воздух, разрывая тишину, и прокричал: «За свободу!». Знал, что этим выстрелом начнётся не просто атака – начнётся наш конец, или начало конца.

Пехота, как один живой организм, двинулась вперёд, вытирая грязь с лиц. Танк с ревом пробурил землю, исчезая в дыму. С этим сливались крики и шёпоты солдат, ободряющих друг друга. Антуан, как главный комбат, стремился к вражеским позициям, не зная, что нас ждёт. Мы двигались вперёд, но в грязи и дыму ничего не было видно, и, казалось, вся эта атака – пустая трата сил.

Туман сгущался, становясь тяжёлым, как свинец. Всё вокруг зловеще молчало, пока вдруг в воздухе не прозвучал свист – это были авиабомбы, сброшенные с немецких бомбардировщиков. Их рев нарушил гробовую тишину, и сердце Антуана подскочило. Это был сигнал. Вражеское командование было наготове. Они ждали, зная, что мы идём.

Первые взрывы рассекают пространство, земля дрожит под ногами, а осколки разлетаются в разные стороны, как метательные ножи. Антуан сжался, вытянув шею, прикрываясь позади каменной стены. Каждая бомба, как удар грома, заставляет его сердце бешено колотиться, но нужно было двигаться вперёд. Густой дым затуманивал видимость, в воздухе воняло порохом и кровью.

– Вперёд! – крикнул Антуан, заметив, как бойцы застопорились, боясь наступать дальше. Он видел, как их взгляды метались в поисках уверенности, и понял, что они нуждаются в поддержке. С каждым словом он усиливал давление, чтобы не дать страху овладеть ими.