Время реки

Кирилл Коробко

Время реки

На реке

Близилась полночь. Ясное небо усыпано звездами, дорогу освещала луна. Новоиспеченный шкипер Антонио Родригес, напевая возле румпеля, вел «Золотую макрель» вверх по Рону.

Христиан сидел на шканцах, прямо на палубе, рядом с Антонио.

Ивар вместе с Йоханом устроились под носовым фонарем, где было посветлее.

Сидя по-турецки, напротив друг друга, гвардейцы резались в кости. Ивар потряс стаканчик с костями сперва возле одного уха, потом возле другого, потом над головой, и, наконец, бросил кости на палубу.

Йохан посмотрел на кости, посмотрел на Ивара, нахмурился. Судя по всему, Йохан заподозрил Ивара в мухлеже. Тот скорчил невинную физиономию. Йохан грозно засопел, погрозил Ивару пальцем. Тот прижал ладони к сердцу. Тогда Йохан предъявил решающий аргумент – волосатый кулачище размером с голову самого Ивара. Тот развел руками… закатил глазки к небу… и все началось сначала.

Ветер был очень слаб, поэтому они едва преодолевали течение. Тем не менее, Родригес уже поднялся, по реке, миль на десять от устья, куда они вошли с последними лучами солнца.

Христиан с интересом рассматривал, как сделаны пяльцы, на которых висел датчанин. Две балки связаны крест-накрест. От концов креста к гаку1 грузовой стрелы идет четыре каната. Крест покачивается параллельно палубе. Спиной к кресту, лицом к палубе, привязан тенг Олаф Расмуссен. Он без сознания. Все содержимое желудка тенга, красуется в футе от его лица, размазавшись по доскам. Перед тем, как потерять сознание, тенгу Расмуссену пришлось блевать сперва своим завтраком, потом желчью, а потом и кровью.

– Ну и наказание ты ему придумал, Антонио, – восхищенно заявил Христиан.

Тот хмыкнул в ответ:

– Это не я придумал. Так на флоте издавна наказывают придурков, которые ни во что не ставят офицеров. Знаешь… есть такие строптивцы, которые дадут себя искалечить… лишь бы не работать. Но, посуди сам, зачем калечить матроса, который должен работать? Существуют и другие способы вытравить из него дурь. Вот пяльцы, например. Вешаешь человека на пяльцы. На сутки. Через сутки мы его снимаем. У такого матроса к тому времени уже здорово съезжает клотик2. И тут самое главное – поставить ему голову на место. Гоняешь такого, орешь на него, даешь ему линьков – главное, не давать ему отдохнуть. Гонять надо до тех пор, пока он не упадет замертво и не заснет мертвецки. Просыпается другим человеком. Исполнительным, послушным, знающим свое место…

– А если продолжает упрямиться?

– Ну, а если продолжает… Тогда можешь дать ему кувалдой по башке и выбросить за борт. Моряком он уже не станет…

– А подержать на пяльцах подольше?

– Бесполезно. Тогда он сходит с фарватера окончательно.

– Откуда ты знаешь??

– Видел собстенными глазами. У нас один матрос двинулся рассудком на пяльцах.

– Расскажи!

– Ну… Я тогда служил простым матросом на бригантине. Называлась она «Розовый Заяц». Был у нас на «Зайце» некий Иероним из Кабилии3. Здоровый мужик, отличный марсельный матрос. Мог на спор, с завязанными глазами, стоя на брам-марсе, нащупать ногой рей, дойти до его нока, развернуться и вернуться обратно на марс. Представляешь?

– Нет. Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь…

Антонио задрал голову и показал рукой вверх:

– Вот, та круглая площадка, в виде решетки, между мачтой и стеньгой. Видишь? Это марс.

– Вижу.

– Под марсом висит рей. Вон то рангоутное дерево. Видишь?

– Да.

– Вон по той снасти, по рею, Иероним и шел. От марса до окончания рея. Там он разворачивался, и шел обратно. С завязанными глазами.

– Шутишь?

– Неа. Более того. На бригантинах парустная оснастка выше на ярус, чем у нас, на шебеке. Сверху на мачте стоит стеньга. Второй ярус имеет те же названия, что и первый, только мы перед ним говорим «брам-». Понял?

Христиан улыбнулся.

– Нет. Я только понял, что туда не полез бы. Я туда смотрю только, и мне жутко становится…

– Ну, высоты сначала все боятся. Я тоже боялся, когда юнгой был…

Христиан решил вернуть тему к началу.

– Ты начал говорить про Иеронима из Кабилии. Кабилия – где это?

– По ту сторону моря. Атласские горы – слыхал? Это где был Карфаген.

– А! Это в Африке? У сарацин?

– Да.

– Так что с Иеронимом сталось?

– А вот что. Наш Иероним ведь из сарацинов. Он вина не пил совершенно. Он хоть и крещеный, а все равно сарацин. У них с вином строго. Зашли мы за фрахтом на острова… в то ли в Менорку, то ли в Эс Баркарес … сейчас уже и не припомню. Как водится, свободные от вахты моряки могут сойти на берег. Что матросу на берегу делать? Шлюху найти. Надраться в кабаке. Поискать земляков или знакомых… поговорить, отвести душу. Мы все так делаем обычно. И Иероним тоже…только вина не пил он совсем. Все ребята к такой причуде Иеронима давно привыкли. И вдруг, ни с того ни с сего, Иероним взял, и напился допьяна.

– Допьяна?

– Ага. Напился, устроил дебош, подрался с кем-то. Притащили мы нашего Иеронима на борт. Проспался он, а на утро вылез из кубрика на палубу и заявил: мол, все, братья, отплавал я. Мы, конечно, его понять не можем. Спрашиваем, ты чего, Иероним? Моряк из тебя хоть куда, хоть шкипером ставь. А Иероним нам провозглашает: мол, видение мне было. Спрашиваем: что за видение, Иероним? Он говорит: во сне пришла мне святая Дева Мария. Поведала мне Дева Мария вот что. За грехи твои, говорит, быть тебе, Иероним, отныне Ионой4. Говорит мне Дева Мария: клеймо на тебе, Иероним. Беги, Иероним, с корабля, говорит мне дева Мария, иначе не видать тебе милосердия Христова. И сам сгинешь, и корабль утопишь. Будет у тебя на совести, на Страшном Суде, полсотни неповинных душ….

Христиан от такой истории даже открыл рот:

– Да ты что?

– Ага. Говорит нам Иероним: отпустите меня, братцы, на берег. Уйду в монастырь, буду каяться, и молиться за вас. Не поверили мы ему. А зря. Ведь Иероним правду сказал. Ну, про Иону. Начались у нас на борту несчастья. Сначала кок большой котел утопил. Пришлось ему кормить матросов после офицеров, а работы ему в два раза больше, стало быть. Потом шквалик налетел, форстеньгу нам сломал. Только форстеньгу заменили – другое несчастье. На гротмачте лопнул гинь гардели5, пока мы в дрейфе лежали. Ты такое себе представить можешь? Грота-рей рухнул на палубу и разбил нам обе шлюпки. Как не убило никого…

– Не знаю, что это такое, но продолжай.

Антонио покачал головой и продолжил:

– Получается, про Иону моряки не зря говорят… Но шкипер, у нас на «Зайце», был строгий. Он нам заявил, что болтовня про Иону – чушь и суеверие. Сказал нам шкипер: кто-то видел, как Иероним толкует о чем-то с боцманом алжирской шебеки. Мол, Иеронима переманили, он сбежать на другой корабль хочет.

– А такое бывает?

– Бывает. Сплошь и рядом. Хороших матросов всегда переманить хотят. Тогда мы Иеронима прижали: мол, признайся, сбежать хочешь? Иероним клянется: братцы, алжирского боцмана встретил, было дело. Выспрашивал у того про родню, как же иначе. Как поживают, спрашивал. Привет передал. Все так делают. Про то, чтобы сбежать – и не помышлял. Это Дева Мария мне привиделась, и сказала мне про Иону. Шкипер это тоже выслушал. Но Иерониму не поверил. Запретил шкип Иерониму упоминать Деву Марию и Иону – ни словом, ни полсловом. Сказал: откроешь рот, Иероним, отведаешь линьков…

Боцман длинно сплюнул за борт. Христиан слушал, открыв рот. Антонио продолжил:

– Но куда там. Стал Иероним проповедовать нам. Вот прямо от первых склянок и до восьмых6. Проповедует. Мол, кайтесь братцы, грешны мы. Шкип, видя такое дело, совсем осерчал. Он велел попотчевать Иеронима кошками7. Выпороли его, но блажь с Иеронима не сошла. Что только не делали мы с ним… К русленям приковывали на сутки. Чтоб обмыло его водицей-то. Обычно такая купель любого пьяницу сразу отрезвляет. Но Иероним после каждой волны, которая его окатывает, только еще пуще проповедует. Мол, кайтесь, грешники, ибо я Иона – и быть нам всем в пучине морской! Нечего делать – прокилевали8 мы Иеронима нашего. Говорят, помогает от Ионы килевание. Не помогло оно ни нам, ни Иерониму. Несчастья продолжали сыпаться. Как из рога изобилия прямо. Главный якорь мы потеряли. Стояли на якоре в ожидании бриза. И тут нас крутить стало. Выбрали мы якорный канат – а там пусто. Развязался узел. Тут меня уже шкипер выпорол, за нерадивость, значит… Канат к якорю ведь я вязал… Потом пошли мы в бухточку Кала де ла Бара кренговать корпус9. При повороте фордевинд, напротив мыса Нау, лопнули все паруса – от фока до крюйселя! Опозорились на виду всей деревни. Ну да, гнилые паруса у нас были, это верно. Бывает, что рулевой недостаточно привелся при повороте. Тогда, бывает штаг лопается или какой-нибудь парус рвется. Но чтоб все сразу! Понесло нас на рифы, а парусов нет! Якоря нет! Вот и прокренговались… Чуть было корпус на рифах не оставили… Хорошо, что у боцмана, в форпике, запасной якорь-кошка был. Совсем маленький и легкий. Привязали его, сотворили молитву, отдали за борт… А тяжести-то в нем нет, вцепиться в дно не может… Нас несет, а якорек по скалистому дну волочится… Даже сквозь воду слышно, как он гремит. Наконец, нашла наша кошка дырку в скалах, вцепилась, остановила корабль, нас спасла. А до бурунов кабельтов оставался, не больше. Представляешь? Ни шлюпок, ни парусов, ни якорей. Верная гибель…

Антонио Родригес постучал себе пальцем в висок:

– Вот тогда-то и до шкипера дошло, что рассказы про Иону – никакое не суеверие. Велел нам шкипер собрать пяльцы. Распялили мы Иеронима, и он через сутки, как есть, из ума выжил. Глаза кровью налились, трясется весь, силится сказать что-то… но ни руку, ни ногу поднять не может. Через три дня умер… И точно, как только отдал Богу Иероним душу – сразу все несчастья закончились…

Фриц

Родригес замолчал и только следил глазами за берегом, чуть поигрывая румпелем, чтобы не выскочить из полосы стоячей воды у берега на стремнину. Христиан лег на палубу и стал смотреть на звезды. Так прошло полчаса.

– Не пора ли будить дона Раймундо? – поинтересовался Родригес. – Он спит уже десять часов.

– Пусть спит, – отозвался Христиан, – он измучился за эти три дня. Ты устал?

– Я пока держусь. Судно идет потихоньку. Галс менять не надо. Такая вахта – тоже отдых…

Христиан прислушался. Ему показалось, что в капитанской каюте кто-то застонал. Он вскочил, и, прихрамывая, побежал вниз.

Оказалось, очнулся Фриц. Христиан дал ему вина, обтер лоб и грудь влажной холстиной.

– Где я? – спросил Фриц слабым голосом.

– Мы на «Макрели».

– Мы плывем? Куда?

– В Арль.

– Вот как… – Фриц вымучено улыбнулся. – То есть мы поднимаемся по Рону? Да?

– Да.

– Но ведь от Арля до Авиньона не больше сорока миль по реке?

– Даже поменьше. Миль тридцать пять. Но я не знаю, что прикажет капитан после Арля… Как я рад, что ты жив! Что ты помнишь, Фриц? Ты помнишь бой?

– Последнее, что я помню – засаду. Мне в бок сунули нож.

Христиан успокаивающе положил ему руку на голову:

– Мы вас отбили.

– Рана глубокая? Я умру?

– Нет. Не бойся. Рана, и вправду, выглядит страшно, но тебе только располосовали кожу. Мы ее уже зашили.

Фриц слабо кивнул, улыбнулся и застенчиво попросил:

– Мне очень хочется покушать…

– Конечно, дружище. Ухи хочешь? Хосе наловил рыбки, пока мы шли по морю.

– А мяса нет?

– Мясо есть… солонина… Тут Антонио нашел несколько бочонков нетронутых. Мы один открыли…

– И…?

Христиан выразительно зажал пальцами нос:

– Ну, ты бы его нюхать не стал. Хотя Антонио говорит, бывает и хуже.

– Ладно… уха так уха…

Христиан высунулся на палубу и рявкнул:

– Йохан, Ивар! Хватит прохлаждаться! Фриц очнулся! Надо его накормить! Готовьте уху!

– Вот засранец, – горько сказал ему в спину Фриц. – Я тебя пожалел, когда согласился на уху. Думал, ты со своей хромой ногой побежишь мне кроликов стрелять на ужин. А ты все свалил на Йохана с Иваром.

– Какие кролики посреди реки? Согласился на уху, значит, будет тебе уха!

Из соседнего гамака поднялся, позевывая, фон Гейделиц. Потрогал царапину на горле, поморщился.

– Фриц очнулся, – доложил ему Христиан.

– Вот как? Хорошо. Привет, Фриц. Рад за тебя. Как чувствуешь себя, солдат?

– Я попрощался с жизнью, господин капитан, когда этот зверюга Расмуссен приказал вести меня с Йоханом в подвал, – признался Фриц. – Кстати, как Йохан?

– Он жив и относительно здоров. Твой друг, тенг, пнул его в бедро шпорой. Рана глубокая, но не опасная. Мы его перевязали.

Фриц кивнул и прошептал:

– Как здорово… Я рад, что он уцелел. Знаете, ведь это благодаря предусмотрительности Йохана мы спаслись. Он спрятал в сапоге небольшой кинжал, а солдаты тенга, когда обыскивали нас, этого клинка не нашли.

– Про кинжал я не знал. Я думал, это вас Ивар освободил…

– Нет, Ивар не успел к нам добежать. Это благодаря хитрости Йохана мы остались живы.

– Расскажи.

Фриц стал рассказывать:

– Мы услышали хлопок арбалета и поняли, что вы устроили засаду. Кинулись на землю, чтобы не мешать вашей стрельбе. Йохан мне крикнул, что у него ножик в сапоге спрятан. У нас руки были за спиной связаны. Я чуток сполз вниз, сумев нащупать у него в голенище рукоятку клинка. Вытащил его и чиркнул по веревке у Йохана на запястьях. Больше я ничего сделать не успел. Йохан, освободив руки, перехватил кисть того солдата, который собирался его зарезать. Йохан завернул ему руку и отобрал у того вояки тесак. А потом сам того и прикончил. А тот, что надо мной стоял, тоже размахнулся, чтобы загнать мне кинжал под ребро. Я в последний момент дрыгнул ногами и отполз на пару дюймов. Поэтому его кинжал лишь скользнул мне по ребрам, снизу вверх. Он понял, что промахнулся – и потянулся перерезать мне горло. Но тут Йохан и его прикончил…

Фон Гейделиц улыбнулся:

– Наш Йохан герой. Когда освободился, побежал мне на выручку. Я, в этот момент, сражался с тенгом Расмуссеном. Этот тенг – настоящий мастер клинка. Я с трудом держался против проклятого датчанина…

Глаза Фрица сделались недоверчивыми:

– Вы? Хотите сказать, что наткнулись на противника, равного себе?

Фон Гейделиц грустно усмехнулся:

– Куда там равного! Если бы не помощь Христиана и Йохана, он бы разделал меня, как кухарка цыпленка! Йохан, когда прибежал, хотел стать рядом со мной. Но я понял, что датчанин сейчас убьет его, даже не посмотрев в его сторону. Этот берсерк двигается просто в невообразимом темпе! К счастью, Христиан попал ему в голову арбалетным болтом, что заставило тенга немного задуматься. А я тоже знаю пару грязных приемов. Я заехал ему ногой в пах, сбив с ног. Вот тогда-то Йохан и насел на него по-настоящему, как он умеет, по-медвежьи!

У Фрица, от удовольствия, глазки сделались как щелочки:

– О! Да! Представляю! Вот тут нашему Йохану точно равных нет!

– Да. Йохан просто скрутил этого датчанина, завернув ему обе руки до затылка! Так что теперь тенг Олаф Расмуссен наш гость.

– Что? О!

Фриц даже привстал на постели:

– Мы его взяли в плен?

– Да. И двух его солдат в придачу.

– Мы еще кого-то взяли в плен? Тех, что вели нас?

– Нет. Те, кто вели вас – все убиты. Полицейские привели нам других, которые пытали вдову Дюпон…

Фриц откинулся на гамаке с видом полнейшего счастья.

– Ах! Ага! Это тех двоих засранцев, которые пинали меня, связанного, под ребра? И, говорите, они тут, на корабле? Эх, скорее бы стать на ноги!

– Без рукоприкладства, Фриц. И ногоприкладства тоже. Это приказ. Они в плену.

– Когда я был у них в плену, они особо не церемонились. Но, господин капитан, зато я могу сказать им все, что про них думаю. Это ведь в кодексе чести нету?

Фон Гейделиц усмехнулся.

– Вообще-то есть. Не разрешается унижать взятого в плен противника словесно или физически… Но, насколько помнится, это правило относится только к благородному сословию…

Фон Гейделиц встал с гамака:

– Христиан, как у нас насчет пожрать?

– У нас уха. Ивар и Йохан как раз готовят.

– Ты поешь, Фриц?

– Да… Проголодался.

– Я и сам умираю с голоду.

Фон Гейделиц посмотрел на гамак с Санториусом, и спросил Христиана, понизив голос:

– Как Санториус?

– Пока жив, – ответил Христиан. – Лежит без сознания, бредит.

Барон сочувственно покачал головой и вышел на палубу.

На палубе Йозаф фон Гейделиц потянулся так, что затрещали кости. С ревом зевнул, расправив могучую грудь. Грудь и живот барона напоминали древнюю стену замка, заросшую седым мхом. При свете палубного фонаря любой желающий мог полюбоваться на татуировку в форме виселицы, украшавшую грудь барона. Барон присел, поднял руки над головой и крутанул назад несколько сальто, делающих честь любому паяцу из бродячего цирка.

– Что у нас с завтраком? – осведомился фон Гейделиц.

– Скорее, с ужином, господин капитан, – возразил ему Йохан. – Потерпите чуток. Скоро будет.

– Какая разница, как называется еда, солдат? – улыбнулся барон, выпрямляясь. – Главное, чтоб она была… Ивар, зачерпни ведро воды, дай мне умыться…

Завтрак

Пока Ивар поливал капитану на спину, Йохан наколол дров и сейчас щелкал огнивом, чтобы запалить трут. Трут отсырел от ночной росы, гас, не давая вздуть искру. Фон Гейделиц поднял одну бровь, хмыкнул и сказал Йохану:

– У тебя за спиной, Йохан, в фонаре горит огонь. Все-таки зря я отменил для тебя последнюю порку. Ты, когда расслабляешься, совсем думать перестаешь.

Йохан оглянулся через плечо. Убедившись, что капитан прав, почесал за ухом:

– Но, господин капитан, я ведь человек вежливый. Вы же умываетесь. Заберу я фонарь, придется умываться вам в темноте.

– А тебе придется раздувать сырой трут. И мы все останемся без еды. Иди, бери фонарь. Только повесь его на место потом… а то кто-нибудь, спускаясь вниз по течению, на нас в темноте налетит…

Наконец, огонь в очаге запылал. Ивар, Йохан, Христиан, а тоже проснувшийся Хосе принялись чистить рыбу. Очищенную рыбу порубили на крупные куски, бросили в начинающий булькать котел.

Дымок очага и запах свежей ухи достиг ноздрей висящего на пяльцах тенга. Тот шевельнулся и забормотал что-то.

– Ага! Наш гость созрел и готов отвечать на вопросы, – заметил фон Гейделиц, – но, сперва мы поедим. Пленных тоже накормить надо.

– Дон Раймундо, – окликнул Родригес от румпеля, – думаю, пора отдавать якорь. Я уже четверть часа не могу пройти мимо вон той песчаной косы. Ветер ослаб, течение нас сносит ровно настолько, насколько нам удается идти вверх.

– Что же, дон Родригес, это ваша вахта, вы отдаете приказы.

Антонио, когда его назвали доном, приосанился, выпятил грудь и рявкнул:

– Хосе, Йохан, Ивар! Фок в левентик! Приготовиться к постановке на якорь!

Йохан и Ивар, не понимая в морском деле, помогали Хосе. Налегая на вымбовки, повернули рю вдоль продольной оси шебеки, обезветрив фок. Хосе вытащил саженей десять якорного каната и разложил змейкой по палубе. Забил стопор. Набросил два шлага на носовой кнехт. Отвязал найтов якоря, крикнул Антонио:

– Готов!

– Отдать якорь, – отозвался тот.

Хосе выбросил якорь-кошку за борт. Тот плюхнулся в воду, подняв фонтан брызг. Якорный канат пополз по палубе. Выбрав «змейку», натянулся на кнехте. Судя по тому, как «Макрель» клюнула носом, якорь вцепился в дно.

– Пришли на канат! – доложил Хосе рулевому, наблюдая, как затянулись шлаги якорного каната.

Антонио смотрел на берег – не ползет ли якорь? «Макрель» стояла как вкопанная.

– Стопори! – наконец, разрешил шкипер.

Хосе стравил остатки каната, чтобы освободить кнехт и еще раз проверил стопор.

– На якоре! – выкрикнул он.

– Есть на якоре, – отозвался Антонио.

Фон Гейделиц кивнул сам себе. Хосе, как матрос, начинал ему нравиться.

Подоспела уха. Все, кроме раненых и Ивара, собрались вокруг котла, который установили прямо на палубе. Ивар отлил уху в две плошки, взял горку сухарей.

– С вашего разрешения, господин капитан, пойду, накормлю Фрица. Чтоб ему одиноко не было, вместе с ним поем.

Барон кивнул:

– Конечно. Ступай.

Йохан раздал ложки – и все приступили к еде.

Фон Гейделиц подул на горячую уху и обратился к боцману:

– Дон Родригес, вы от меня скрыли кое-что.

Антонию удивился, нахмурился и переспросил:

– Скрыл? Что именно?

– Вы мне не сказали, что Кустодио Лино отнес сундучок с письмами в префектуру.

– Так он и не носил, дон Раймундо. Это я сделал.

Фон Гейделиц недоуменно уставился на боцмана.

– Вы? Почему вы об этом мне не сказали?

– Вы не спрашивали.

Фон Гейделиц швырнул ложку на палубу и, наклонившись к боцману, яростно заревел:

– Проклятье! Если бы ты сказал мне об этом сразу, мы бы просто забрали письмо из префектуры! И слиняли из Марселя, не подвергая себя такому риску! Мне не пришлось бы отправлять людей к вдове Дюпон, в западню! А потом отбивать наших товарищей! Из-за твоего умолчания, Антонио, мы все чуть не погибли! Фриц ранен!

Антонию Родригес потупился, помолчал. Потом, подняв голову, посмотрел капитану в глаза:

– Вы же знаете, как нас, матросов, учат. Спросили – отвечай. Не спрашивают – помалкивай. Вы меня спросили, что делал Кустодио, перед тем, как идти к дому синьора Витолдо. Я вам все, без утайки рассказал. – Он посмотрел на реку, шмыгнул носом, потом продолжил. – Вы сами, дон Раймундо, просили меня пойти к домику вдовы. Просили узнать, не оставлял ли Кустодио у ней какие-то вещи. Если бы вы мне сразу сказали про письмо или сундучок, я бы понял, о чем речь. Но я не знал, что именно вы ищете. Поэтому я и пошел к домику вдовы Дюпон, вместе с Йоханом и Фрицем. Я тоже сунул голову в западню, если припомните. Потому что вы меня об этом попросили. Если бы не Йохан, меня схватили бы тоже.

Фон Гейделиц сверлил Антонию глазами еще некоторое время. Видимо, он понял, что виноват сам. Посопел сердито носом, нащупал на палубе ложку. Обтер ее ладонью от песка и зачерпнул из котла бульона:

– Да, верно. Про письмо я не сказал. Извините меня за вспышку, дон Родригес.

Тот махнул рукой:

– Ерунда. Переживу.

Барон спросил:

– Мне следует знать вот что. Когда и как вы отнесли сундучок в префектуру?

– Мне Кустодио велел забирать мои вещи, чтобы идти к синьору Русо. Я подумал, что негоже бросать документы на неохраняемой «Макрели». Непорядок это. Поэтому я, вместе со своими вещами, прихватил сундучок, чтобы занести в префектуру. Мы спустились на причал. Кустодио увидел у меня этот сундучок, спросил, зачем он мне. Я ему объяснил. Он что-то прикинул в уме, потом достал из своего мешка парусиновый пакет, весь в печатях, и сунул его в сундучок. Говорит, так он целее будет. А потом мы пошли к вдове Дюпон. А поскольку путь к домику вдовы Дюпон идет как раз мимо префектуры, я по дороге сундучок-то и занес. Говорю клерку: так и так, «Макрель» осталась без экипажа, вот ее сундучок с документами, ищите ей нового хозяина, значит. Клерк, не глядя, поставил сундучок в угол, и похоже, тут же забыл про него.

Фон Гейделиц долго молчал, разглядывая боцмана. Наконец, проворчал:

– Еще раз прошу простить меня, дон Родригес. Я действительно не спросил вас про письмо. Но вам пора менять отношение к службе. Поскольку вы назначены офицером на этом судне, на вас теперь лежит ответственность и за это судно, и за наши жизни. Вы обязаны докладывать мне обо всем, что случилось во время моего отсутствия. А так же то, что имеет отношение к текущей ситуации, о чем я не знаю, но должен знать.

Антонио Родригес покраснел, как мальчишка, но кивнул и ответил:

– Есть!

Дезертир

Поев, фон Гейделиц отправил дона Родригеса спать, а сам хлопнул Хосе по плечу.

– Пойдем, поговорим.

Хосе кивнул. Оба спустились в матросский кубрик.

Фон Гейделиц долго молчал, потом спросил:

– Зачем ты пошел со мной?

– Я вам говорил уже, дон Раймундо.

Капитан дернул усами, а потом покачал головой:

– Обращайся ко мне: «господин барон» или «господин капитан фон Гейделиц».

– Фон Гейделиц? Не понимаю. Вы немец? Вы же всегда были кастильцем!

– Ты прав. Я действительно, из Кастилии. Но, видишь ли, я записался в роту барона фон Гейделица из Пруссии. Стал ландскнехтом. Прослужил у него полтора года простым гвардейцем. Стал фельдфебелем. Потом у старого барона, в стычке под Шпандау, убили оруженосца. Я к тому времени уже делал большие успехи. И в искусстве владения мечом, и в геральдике. Барон был доволен моими достижениями. Он взял с меня клятву оруженосца. Я был его оруженосцем около четырех лет. А потом старого барона сильно порубили в битве с датчанами, под Ревелем10. Меня, кстати, тоже. Умирая, старый барон усыновил меня, все честь по чести. Поскольку он был бездетным, я унаследовал все. И титул, и его роту ландскнехтов, и военное звание. Такое вот наследство.