Гречанка из Пентикопоса

– Девушка, – позвал её один из студентов, – вам помочь донести?

Студент быстро поднял с пола книжные томики. Тут Катя мгновенно среагировала на призыв, словно вернулась из другого измерения, бормоча:

– Ой, извините, помогите, пожалуйста. Спасибо.

Сергей видел, как она подошла к библиотечной стойке, сдала книги и, не оборачиваясь, покинула читальный зал.

Сергей и Катерина учились на одном курсе, но на разных потоках. Поэтому они практически больше не виделись. Катя перестала играть на сцене институтского клуба в художественной самодеятельности, перестала отвечать на звонки Серёжиных родителей. А дома сказала, что, когда Сергей сделал предложение выйти за него замуж, она отказала ему, так как никогда его не любила, поэтому и оборвала разом все отношения, чтоб было меньше боли.

Через год она перевелась на заочное отделение. Работала на одном заводе. Окончив институт, уехала из родного городка на Север, не слушая увещеваний обеспокоенных родителей. И, собственно, превратилась в достаточно безэмоционального до чёрствости человека. По крайней мере, всем окружающим она виделась именно таковой.

Сергей со временем остыл немного, но про Катины странности никому не рассказывал, решив, что, возможно, всё же  в Катиной жизни когда-то что-то было такое, во что она не хотела его посвящать. Как ни больно, но насильно мил не будешь. Сергей сильно страдал определённый срок, зато жизнь взяла своё. Перетерпев разлуку, он начал жить дальше. Как потекла его жизнь и куда она потекла, теперь уж Кате не было известно…

А Катя?..   Она надумала обратиться к врачу: может, она психически нездорова? Но позже вдруг отказалась от этой мысли, так как «видения» и «воспоминания» об античном греке почему-то перестали её тревожить, больше не приходили, как бы она ни пыталась напрячься. Она успокоилась, уж не стала циклиться на кошмаре, который с ней приключился.

Кажется, притупилось и то томление, и та искрящаяся любовь, которую вызвало в ней «привидение» в образе грека  (даже имя откуда-то надумала  –  Димитрис Макропулос, смех да и только), как  судьбе стало угодно познакомить её с  инженером из морского порта. Катин отдел занимался разработкой агрегата, который устанавливали на торговые суда. Таким образом, жизнь завела её в морпорт.

Калиопи Павлидис и Димитрис Макропулос

Катя замолчала. Юлия Борисовна выдерживала паузу, как положено великой актрисе, не собираясь волновать вопросами пациентку, видела, что женщине нужен временный перерыв, чтобы сконцентрировать силы для продолжения своего рассказа. Юлия Борисовна выбрала роль слушателя, так быстрее она заполучит расположение Кати.

– Вот, – наконец, тяжело вымолвила Катерина, – когда у нас дошло дело, так сказать, до проявления чувств (вы меня понимаете?), кошмар повторился!!! Но мой инженер – далеко не любящий Серёжа. Инженер напугался до такой степени, что обозвал меня идиоткой. По-моему, он испытал ко мне отвращение. Вполне возможно, что я ему представлялась в те минуты кем-то вроде ведьмы с того света. Он просто-напросто сбежал от меня, струсив, не пытаясь разобраться, что происходит со мной. Может, мне необходима помощь…

Я живу в Северске, в служебной маленькой квартирке, предоставленной судоремонтным заводом. При заводе существует небольшое КБ, которое занимается усовершенствованием, а иногда и разработкой некоторых технических машин для судов торгового флота. Первоначально квартирку я делила с коллегой, тридцатилетней Машей, которая, слава богу, вышла замуж за капитана дальнего плавания и уехала с ним в даль далёкую. Я считала, что мне крупно повезло с жильём. Хоть оно служебное, но не приходится маяться по квартирам. Ко всему завертелся роман с инженером, а он проживал в общежитии, так что моя квартира пришлась кстати.  Я в тайне надеялась, что инженер позовёт меня замуж. Вот глупая!

  Увы! Катя сидела в тёмной комнате одна, освещённая вместе с комнатной пустотой уличными блёклыми фонарями.  Пухла голова от множественного роя воспоминаний, которые одолевали её после бегства инженера. Но она ещё и специально, усиленно старалась вызвать их в сознании. Она сидела смирно и настраивала в тишине свой организм на те ощущения, которые претерпела тогда, во времена дружбы с Сергеем. Воспоминания приходили всякие, разные, но они смешивались в неразборчивом переплетении, в сущем беспорядке.

Например, припоминаемые ею сцены из детства или отрочества внезапно сменялись иными, наистраннейшими картинами, которые она никоим образом не могла выдумать, прилагая фантазию. Они приходили в голову как настоящие воспоминания о вполне реальных событиях. Она находилась в таком состоянии, когда человек абсолютно уверен: то, о чём вспоминаешь, случалось с тобою в действительности, только давно. Она лишь не могла вспомнить время, когда именно это всё с ней происходило: какой это год, или век  –  какая дата?!

Если Катя, к примеру,  точно помнила, что пошла в школу, в первый класс, 1 сентября 19… года и ясно видела этот праздничный день, выбирая его из памяти, прокручивая со всеми мелкими подробностями (она идёт с мамой, папой и младшей сестрёнкой, завистливо глядевшей на её огромный букет из пёстрых астр, с белыми бантами в чёрных тугих косах, в белом,  накрахмаленном мамой переднике), то она с таким же успехом и так же до подробностей ясно видела дом из жёлтого камня с невысокими круглыми колоннами, внутренний дворик, выложенный широкими каменными плитами; в центре дворика -фонтанчик, и она, Катя, собственной персоной возле него.

Её рука расплёскивает прозрачную воду, обнажая дно розового мрамора. Кате шестнадцать лет, она определённо это знает и помнит. На ней удлинённый хитон персикового цвета из полумягкой натуральной ткани, собранный драпировочными фалдами выше талии, серебряные сандалии на ногах, волосы частью распущены, частью собраны наверх деревянными узорчатыми заколками, а по лобной части головы протянута тонкая нить диадемы.

Издалека доносится шум морского прибоя. Да, да, точно так. Это волны набегают на камни и откатываются назад. Море! Южное море! Ведь Катя никогда его не видела! Она живёт на море, да. Но это северное море, совсем не такое, как то, в воспоминаниях. А уж в шестнадцать лет сегодняшняя Катя никак не могла видеть море, разве что на картинках или по телевизору!

Она ещё раз шлёпнула рукой в браслетах по струящейся воде и услышала, как её зовёт женский голос. Только почему-то зовут её не Катей, а другим именем, и она бежит на этот зов! Но речь! Речь вроде бы чужая, а Катя безо всякого труда понимает её. Бежит на увитую пахучим виноградом терраску, с которой рыжие каменные ступеньки ведут вниз, к морю.

Вот оно – южное море, шуршащий рокот прозрачной волны: шир-шир, шир-шир. Терраску окрутил красный виноград, от его плодов веет пьянящим ароматом.  Перед ней женщина в длинном светлом хитоне – её мать. Но у Кати другая мама! Однако Катя сейчас знает, что женщина на терраске всё же её мать. И, Бог мой, что-то общее есть в чертах её лица с чертами лица настоящей Катиной мамы – неопределённый, но заметный налёт безусловного сходства. И зовёт она её странно: «Калиопи, ндо фтас?»  Что за язык? Но Катя откликается на имя и великолепно понимает речь. Мало того, она сама начинает говорить на этом красивом, певучем наречии.

Мама пожурила Калиопи за то, что та не принесла вовремя в дом воды, вручила ей кувшин, и Калиопи помчалась по каменным ступенькам вниз, к роднику, легко и быстро, как горная козочка, водрузив кувшин на плечо. Нет, это не кувшин, ну, не такой кувшин, не современный, какой Катя привыкла видеть. Это греческая амфора для воды  –  на чёрном лаке сосуда нарисованы человеческие фигуры в терракотовом  цвете. Вот точно такая, как в краеведческих музеях, только целая, новая, годная для употребления – "действующая" посуда.

В следующий миг Катя отошла от воспоминаний, обнаружила себя одиноко сидящей в полумраке комнаты. «Наваждение или сон, что это? Мне страшно. Какая-то гидрия для воды…, – съёжилась Катя, – я и видеть не видела в жизни таких кувшинов. А если я и вправду сошла с ума? Ведь я не создаю эти события искусственно, воображением, а вспоминаю. Я ничего не выдумываю, мне само приходит не память то, что якобы было на самом деле".

– Вот, смотрите,  –  заговорила она вслух, как будто в комнате, кроме неё, находился ещё кто-то, её слушавший,  –  смотрите: вчера я в шесть часов встала из-за чертёжной доски, пошла домой. В семь мне позвонил Кирилл, он предложил поужинать в кафе. Мы встретились у остановки, шли по ул. Шмидта… До этого я полезла под душ, высушила волосы феном, оделась, – бормотала она, – …   шли по ул.Шмидта, вошли в кафе с этим затёртым названием – «Девятый вал». Кирилл заказал ужин…   Официант ещё был такой худой и прыщавый…  Ну, вот же, вот, вчерашний вечер. Я прекрасно его помню. –  Катя заплакала беззвучно.  –  А теперь смотрите, – обратилась она к незримому слушателю, ища поддержки, – я вижу: одна из комнат в большом доме. Стены из каменного блока, высокие потолки. На окнах раздвинутые портьеры из натурального хлопка, естественного серо-молочного цвета. Комната просторная и служит для занятий, напоминает школьный класс, потому что я сижу за низким деревянным столом, который смахивает на школьную парту довоенных лет. Возле моего стола ещё один такой же стол, а перед ними – не очень высокая, массивная кафедра.   Рядом, у блочной стены, стоит музыкальный инструмент. Это арфа!

  Арфа бесподобна, как современный антиквариат. Дерево не тяжёлое, всё испещрено декоративным рисунком, инструмент невелик по размеру, как раз для подростка.

В класс входит молодая женщина в хитоне тёмного цвета, волосы её гладко убраны, на голове косынка, ни одного украшения на теле. Это моя учительница и…, представляете, она рабыня моего отца! Но я её очень люблю, испытываю к ней уважение и почитаю её. Зовут рабыню-учительницу Эленика. Она обучает меня музыке и поэзии. Эленика приглашает меня жестом пройти к инструменту. Я сажусь на табурет простой формы и начинаю из струн арфы извлекать чарующие звуки…, – Катя посмотрела на свои пальцы: неужели она когда-то играла на арфе?! Какой фантастический кошмар!  –  Этого мало, я начинаю петь, и пою тем же голосом, что и теперь. Впрочем, я и разговариваю в воспоминаниях своим нынешним голосом.

Вдруг я спотыкаюсь, допуская фальшь в музыкальной фразе. Но Эленика, подхватывая такт, перепевает его, указывая тем самым на мою ошибку. Голос учительницы сочный, округлый, идущий из глубин её организма, сквозь тело, вверх, и оглушительно вылетает  из невидимого отверстия в голове, будто там помещается раструб, усиливающий звучание её бесподобного, богатого меццо-сопрано. Но ведь это всё было так же явно, как и похождение в кафе с Кириллом!"

Катя легла на диван, укрылась пледом, свернувшись в комок, и затряслась от нарастающего страха: «Ничего не понимаю, я больна, я сошла с ума». Через пару часов её измученное сознание ушло в небытие. Катя спала очень глубоко, словно мёртвая, не просыпаясь до рассвета, потому что снился ей сказочный сон. Она видела Димитриса Макропулоса, как Золушка своего драгоценного принца. Но и она во сне была не Катя Павлова, а Калиопи Павлидис, старшая дочь купца Никоса Павлидиса, зажиточного торговца из города…, города…   К сожалению, во сне никак не припоминалось ей название города.

С точки зрения человека, живущего в XXI веке, город являл собой великолепие. Он был райским уголком на берегу моря – Понта Евксинского. Все жители так именовали море. Хотя Катя знает из истории, что  оно есть не что иное, как Чёрное море.

Почивая на диване под пледом, Катя не могла войти в курс того, что вовсе не сон ей  снился, а это память в воспоминаниях вернула дорогие её сердцу эпизоды из жизни.

Калиопи шестнадцать лет. И она влюблена в юношу Димитриса, который действительно красив, как Олимпийский Бог, строен и силён, как горный олень, смел и мужественен, как героический Геракл. Димитрис сам потерял голову от любви к нежной и прекрасной Калиопи, «пулим», как называл он её частенько, что значит «моя маленькая птичка».

Кате снилось (или мнилось), как она – Калиопи – бежит, подобно быстроногой серне, по берегу тёплого моря, заливаясь звонким смехом, спасаясь от своего «преследователя». Пенящаяся мягкая волна обнимает её загорелые ножки, персиковая одежда почти до бёдер мокра от солёной воды, волосы треплет проказник-ветер. Но Димитрис делает последний рывок, догоняет "пулим" и прижимает к горячему сердцу. Их никто не видит, потому что они ушли за высокий выступ скалы, где берег образовал маленькую бухточку.

– Как хорошо, Димитро, что мы живём в мире. Я читала в пергаментах о том, что наша земля много лет тому назад была охвачена долгой войной. Я ни за что не вынесла бы твоей смерти на войне!

– Калица, конечно, хорошо, что нет войны. И хотя я участвовал в состязаниях, когда наместник призвал юношей, и могу десятерых сразить метким ударом меча, но война – не моё ремесло, я ненавижу оружие, которое убивает. Я люблю землю. А сила мне нужна не для кровопролитных боёв, а чтобы  вырастить богатый урожай винограда и хлеба  на своей родной земле ну, и для того, чтобы защитить её в страшный час от нашествия безбожников.

Он прикоснулся губами к её пушистой щеке.

– Смотри, Димитро, вон там, на скале, витой виноград,  –  вырвалась козочка из объятий,  –  смотри, как переливаются его крупные гроздья на солнце,  –  воскликнула Калиопи.

– Сейчас я тебе их достану!

– Что ты! Сорвёшься!

Но Димитрис, скинув сандалии, ловко и прытко, как дикий зверь, вскарабкался по камням к площадке, где росла резная лоза. Через пять минут Калиопи наслаждалась кисло-сладким вкусом солнечных ягод дикого винограда и кормила ими любимого, как птенца.

– Я намереваюсь идти к Никосу, чтоб просить руки твоей, Калица. И мой отец тебя примет. А ты? Ты хочешь, чтоб мы никогда не расставались?

  Катю  головокружительно тревожил вкус мужских губ во сне, и она слышала свой голос:

– Да.

Она открыла глаза. Бледное северное солнце просвечивало в утренней дымке. Пора вставать. Но Кате стало сладко, тепло. Она пригрелась и не желала выползать из-под пледа. Сколько-то минут она лежала, не отойдя ещё от ночной сонной неги. Но внезапно нахмурила лоб и мгновенно уселась, свесив ноги с дивана. Оглянулась. Всё та же комната. «Это был сон? Нет, какой же это сон? Это происходило со мной, когда? В каком году? Шестнадцать лет, стало быть, 19…  год, XX-й век, и я училась в школе. Я-то видела себя в древнем мире. И он, он – Димитрис Макропулос? Опять?

Я помню, что он сын владельца земельных угодий за городом, городом…  Ах, не могу вспомнить название города, – шептала Катя. – Тихо-тихо-тихо!  –  скомандовала она себе.  – Сны в такой подробности, в тончайших мелочах не запоминаются. Даже если и помнишь непродолжительное время канву сюжета, то подробности стираются за считанные минуты.

Но я сейчас помню абсолютно всё, до мельчайших деталей. Я в состоянии повторить каждое слово, каждый жест, я чётко представляю его лицо, лицо юноши-красавца по имени Димитрис. Человек обычно не способен детализировать события сна. Только события реальности! И потом, речь! Я говорила на том наречии, – Катя сдвинула брови к переносице, – сейчас воспроизведу. Это не сон! Это не сон! Боже, где я побывала вновь?! Что это со мной?! И сердце моё болит, ноет, трепещет и тоскует! Какой ужас! Я люблю несуществующего античного грека! Где же он? Куда он пропал?

А почему я, собственно, боюсь? Бояться же нечего! Если в мою голову лезут непонятные по происхождению, но захватывающие вещи, то, видимо, нужно изо всех сил напрячься и ещё что-нибудь вспомнить, так я сумею добраться до конца, узнать, где же этот легендарный Димитрис, который настолько сильно в меня влюблён. В меня?.. В неё?.. В Калиопи?!»  – с сумбуром в голове Катя направилась в ванную.

Она уставилась на своё отражение в зеркале. Нет, надо умыться. Умылась, натёрла полотенцем лицо, расчесала волосы, вот так лучше. Отражение было точь-в-точь вылитое повторение призрачной девушки Калиопи Павлидис, только видом постарше.

Катя долго вглядывалась в своё отражение, до того состояния, когда получалось, что вроде бы Катя взирает не на себя самоё, а на стоящую напротив живую Калиопи. Смугловатая кожа, чистая, гладкая (при длительном взгляде появилась мутная пелена перед глазами, и оттого помятости вокруг глаз стали незаметны, и возрастные огрехи лица стёрлись).

Огромные синие глаза, в центре их озера – чёрный островок зрачка. Катя немного усмехнулась, и глаза повеселели, а озорные они…  Чёрные смоляные волосы густо обрамляют овал лица. Она зажмурилась и постаралась вернуть ощущение сна, когда к её щеке прикасались губы Димитро. Наваждение!

С этого дня начались натуральные любовные мучения Катюши. Она любила несуществующего человека! Его образ поселился в её сердце, которое изнывало от любовной тоски по призраку! Никакие Сергеи и Кириллы вместе взятые не соперничали с чудесным юношей Димитрисом Макропулосом, будто являющимся ей из сказки.

И она, наконец, разобралась в том, что призрак Макропулоса просто-напросто не подпускал к ней никого, возникая в её представлении моментально, точь-в-точь тогда, как только к Кате приближался кто-нибудь из мужчин, – охранял её от зряшного сближения, от кажущейся, обманной любви.

Маленькая бухточка

– Настало лето. Знаете, северные города летом наполовину пустеют. Люди, как перелётные птицы, перебираются в "тёплые края", чтобы пополнить организм недостающими витаминами, а душу порадовать экзотикой юга. И я решила "порадоваться" экзотике. Я заняла денег у родителей и купила в профсоюзе путёвку в Дивноморск, на Кавказ, в дом отдыха. Мне очень хотелось к южному морю, оно меня притягивало на расстоянии. Я с удовольствием наметила отдохнуть, сменить обстановку, так как обстоятельства последнего времени выбили меня из колеи основательно. Почему я выбрала этот город, не знаю – ведь были и другие предложения… Дело в том, что кульминация всех моих "странностей" произошла в Дивноморске!

– А воспоминания? Опять ушли? – не сдержалась Юлия Борисовна, прерывая Катю.

– Нет, они никуда не делись. Они вообще больше не покидают меня с того времени. Я много чего увидела. Если эти "воспоминания" логично сложить, то получится целый сериал, куда интересней телевизионных выдумок. Я постепенно расскажу. Вы скоро всё поймёте. После поездки в Дивноморск я и решилась обратиться к вам: или я шизофреник, или моя дорога к учёным, может, я феномен, почва для открытий?

Дивноморск действительно дивный городок. Скорее большая, но уютная курортная деревня. Чистенький, с туями, каштанами, акацией разных сортов, хурмой, инжиром. Виноград оплетает местные дворики. И море! Но я пока опущу рассказ о впечатлениях.

В городе две набережные: новая, недавно построенная, в самом центре, и старинная, – она расположена на возвышенности, как бы на отшибе: тротуар в трещинах, барьеры – штукатурка на поржавевшей арматуре. И тротуар, и барьеры – всё было построено в середине ХХ века, после войны, поэтому трескается, рушится, подлежит реставрации.

Некоторые участки ограждены щитами с надписями, что проход опасен. В общем, людей там и не бывает почти, иногда лишь можно встретить редкие парочки, которые отважились уйти в безлюдное местечко над морем. А если идти от старинной набережной в глубь берега, где расположен зелёный сквер, то выходишь к археологическому музею.

Юлия Борисовна насторожилась, но перебивать не стала. Набравшись терпения, она увлечённо слушала дальнейший рассказ Кати.

Катя вышла на веранду. Она только что полдничала в столовой. Подали сок, тёплые булочки и фрукты в вазе. Катя жила в Дивноморске с неделю, но ещё не привыкла к своему новому положению отдыхающей, когда с плеч спущено бремя некоторых жизненных забот. Знакомых она не заводила, ей и не хотелось вовсе, гуляла особняком. Она немного освоилась в городке, купила билеты на пару экскурсий в ближайшие дни, этого ей пока было достаточно.

Середина июня. Лето ещё не вошло в свой зенит, ночи прохладные, вода в море освежающая. Катя, чуть поразмыслив, спустилась на пляж: она взяла за правило бродить у моря в предзакатное время. Вот уже седьмой день её не покидало тревожно-волнительное ощущение. Она не столько купалась в море, сколько слушала его звук, – звук мелкой волны, набегающей на гальку и скатывающейся обратно, когда волна захватывала с собой гладкие, стучащие в водном хрустале камешки: шир-шир, шир-шир. Похоже! Этот звук как будто Кате был хорошо знаком, он был родным, из детства. Когда Катя ехала в Дивноморск, она предвкушала то особенное движение души, которое должно быть вызвано впервые увиденным морем, его неохватным простором, огромностью силы, его освежающим запахом, успокаивающим шелестом прибоя. Но когда она, весёлая, бросив сумку на застеленную кровать, распахнула балконную дверь номера, подскочила к перилам балкона, откуда открывался великолепный и величественный вид на полукруглую аквамариновую гладь, то никакого восторженного движения души не произошло.

Было как-то легко, невесомо свежо, бодро, но… привычно. Катя не задохнулась от непомерного восторга, от долгожданной встречи с морем, свободным, притягивающим к себе, влекущим созданием природы! Она вдыхала чистый, не изуродованный цивилизацией воздух и ловила себя на тусклой мысли о том, что подобное с ней уже было и что такое "море", ей достоверно известно. Да, ею владеет приподнятое настроение, однако удивления – ноль: моря я, что ли, не видела? Да я ж родилась на море, выросла здесь!

Шир-шир, шир-шир… Вода лизуном обдаёт ноги… Это прикосновение так знакомо! Катя пошла назад, поднялась по ступенькам деревянной лестницы и неожиданно направилась в сторону заброшенной набережной. Пройдя немного, она удостоверилась, что идти далее не представляется возможным – берег осыпался, тротуар местами сильно прогнулся, и возникала вероятность провалиться или застрять между камнями.

Она постояла на месте, ища глазами безопасную дорогу и размышляя, может, всё-таки вернуться, как вдруг заметила, что справа, с возвышенности шёл к морю удобный спуск. Она подошла к краю и увидела: так и есть – протоптанная людьми тропа сквозь каменные выступы и кустарник вела к морю. По этой тропе, помогая друг другу спускаться, двигались молодые люди – он и она.

Катя, следуя вниз, сначала не замечала, что береговая возвышенность на небольшое расстояние уходит в море. Когда же она спустилась, то обнаружила, что возвышенность теперь стала стеной и загородила вид на морское раздолье. Тут она услышала смех, разговор, видимо, тех двух молодых людей, которые шли впереди неё. Она побрела по берегу, на звук человеческих голосов, пытаясь обогнуть возвышенность.

Ей казалось, что если завернуть за скалу, то вновь откроется морская бесконечность. Но когда Катя обогнула высокую скальную стену, то не увидела морскую бесконечность, – она очутилась в маленькой-маленькой бухточке, так как впереди был ещё один скалистый выступ берега. Молодые люди, заметив её, весело побежали дальше, за вторую скалу, и через пару минут их голоса пропали. Катя осталась одна-одинёшенька на пустынном берегу. Жутковато! Но через мгновение – как обухом по голове, как электрическим разрядом по телу! Боже мой! Сон! Тот сон! Вот же она, эта самая бухточка! "Любимая наша бухточка! Мы с Димитрисом здесь часто гуляли! Что я говорю?! Кто "мы"?? Не может быть!" – Катя нервно оглядывалась, всматривалась.

Вроде скалистые выступы гораздо ниже! Ну конечно, ниже, сколько лет прошло! А сколько лет? Катя пробежала по воде. Да, да, именно так! Но нет, невозможно! Это просто морской берег! Таких скал и бухточек есть сколько угодно на длинном побережье огромного моря! Катя отошла как можно дальше в воду, чтобы всецело охватить глазами бухточку. Она закрыла синие глаза, воспоминания вновь навязчиво полезли в голову.

– Димитро, гляди, виноград!.. – издалека, из растворившегося в веках прошлого прозвенел колокольчиком голосок шестнадцатилетней Калиопи.

Катя резко открыла глаза и посмотрела на скалу слева. На склоне не рос искрящийся на солнце виноград. Но рельеф скалы!.. Площадка, куда вскарабкался Макропулос в её сне, – была! Слёзы возникли в синих глазах. Катя чуть не упала в воду, задетая очередной волной. Она расплакалась от ужаса и страха или ещё от какого щемящего чувства и, опять обозрев бухточку и берег в её пределах, всё же честно узнала местность.

Если идти дальше, то берег чуть снизится, станет пологим, и можно будет подняться прямо к широким массивным ступеням, ведущим наверх, где в окаймлении можжевеловых деревьев стоит величественный храм Посейдона. Если же пойти в противоположном направлении по берегу, то можно выйти к морскому порту.