Роман с невинностью

* * *

Следующие несколько дней я провел в одиночестве, путешествуя по окрестностям с тетрапаком розового вина в маленьком рюкзачке из-под кед. Эля была слишком занята своими школьно-дворовыми заботами, и я, испытывая некоторую обиду, посетил кипарисовую аллею на озере Сукко. Картинки из интернета обещали парадоксальное для местных широт зрелище: огромные деревья, стволы которых будто состоят из сплетенных змеиных тел, вырастают прямо из воды. У меня был план арендовать лодку, доплыть до деревьев и, улегшись в нее, как в фильме «Мертвец», болтаться между стволами, глядя в небо (я даже взял надувную подушку для путешествий). Но на деле оказалось, что озеро за весну так и не заполнилось водой, и по сухому потрескавшемуся дну его бродили пестрые стайки туристов. Слава богу, я был немного пьян и, с блаженной улыбкой выпивохи присев где-то в корнях одинокого кипариса, нашел убогое утоление своих ожиданий, прикоснувшись макушкой к его стволу. Я подумал об Эле, которая не слишком-то старается со мной увидеться, и вдруг почувствовал сильнейшее желание снова обнять ее.

* * *

На следующий же день я решил взять все в свои руки. Сидя на лавочке, я дождался, когда Эля выйдет из дома. Мы вместе прошли метров триста, за которые она встретила пару одноклассниц. Очевидно, ей было лестно, что ее сопровождает такой высокий и взрослый парень. Эля была прелестно сонная, чуть припухлая, совершенно очаровательная.

– Меня вытурили из дома, как какую-то бродяжку, – возмутилась она, поправляя свой внушительный бежевый рюкзак.

– Как это возможно?

– Да я все проспала и хотела просто позавтракать.

– И чего?

– Папа сказал, что надо было вставать раньше, и выкинул мой завтрак в мусорку.

Я остановился, не в силах совладать с удивлением.

– Он так уже делал?

– Да. В этот раз, кстати, часть яичницы улетела мимо ведра. Он хотел меня заставить убрать, но я сказала, что опоздаю в школу, и ушла.

– Он у тебя всегда такой тиран?

– Ну, не весь день, больше по утрам. Может, у него по утрам что-то болит? Он вообще хороший, но не без перегибов. Например, если мама долго носит одно и то же платье, он может его взять и выкинуть, не особо спрашивая.

– Однако интересная персона.

– А то.

– Я предлагаю тебе сделку.

– Какую?

– Давай прогуляем твою школу в пиццерии, а потом еще где-нибудь?

Эля задумалась.

– Твой рюкзак я могу взять на себя.

– Не надо.

– Значит, ты согласна?

– Ну, в принципе, первый урок – не очень важная штука.

– Я слышал, что ходить на первый урок – дурная примета.

– И к чему она? – вдруг заинтересовалась Эля и, улыбнувшись, продемонстрировала прелестную ямочку на щеке.

– К раннему гастриту.

– А что нужно делать, чтобы этого не произошло? – Эля развеселилась, и глаза ее блестели.

– Уничтожить пепперони или «Маргариту».

Она протянула мне руку, чтобы закрепить партнерскую сделку, и я пожал ее.

За время прогулки выяснилась досадная особенность коммуникации. Из-за моего роста и Элиной манеры говорить очень тихо оказалось, что до моего слуха вспархивали лишь некоторые слова. Это, к сожалению, заставляло меня часто переспрашивать, а ее, судя по всему, – несколько раздражаться.

Основной зал пиццерии был закрыт, но работало окошко выдачи. Через пятнадцать минут ожидания нам высунули теплую картонную коробку.

Присев на оградку, мы довольно быстро разделались с пиццей, которая раскидывала томатную пасту на все вокруг (я хотел сравнить это с кровавым пометом, но сумел сдержаться).

Из Элиного рюкзака выглянул корешок книжки. Я вспомнил про обещание, данное себе, – побольше задавать вопросы о ней.

– Ой, ты с книжкой. Дай глянуть.

Она не стала доставать ее – просто сказала, почти каркнула:

– Керуак.

– Неужели «В дороге»?

– Да, – засияла Эля. – Читал?

– Хватило страниц на десять.

Элю мой ответ явно озадачил, и я поспешил объясниться:

– Знаешь, к некоторым культовым, так сказать, книгам приковано какое-то особое внимание. Так вот эта книга, по-моему, полная хрень.

– Я ее в третий раз читаю.

Эля взглянула на меня, как на человека-ошибку, человека-оборотня, который обманом затянул ее в свое логово.

Я затараторил:

– Но я совершенно уверен, что есть хорошие, прекрасные люди, которые любят его. Вот моя тетка, например, – невероятно обаятельная и умная женщина, но читает абсолютный шлак. Она читает книги женщин, которые гораздо глупее нее. Например, Устинову. Тетя говорит, что она отдыхает сознанием – и ощущает себя как водоросли в холодном ручье, когда читает такое.

– Керуак – не шлак.

– Да я про тетку.

– Может, ты сам что-нибудь дельное напишешь, а потом начнешь рассуждать?

– Боже, я не знал, что ты так любишь эту книгу.

– Может, я вижу в ней то, чего другие не видят?

– Наверняка так и есть.

Эля вдруг настолько переменилась, что я заозирался, пытаясь найти спасение во внешнем мире.

Я заметил постер, на котором были изображены машины и каскадеры. Сверху стояла сегодняшняя дата.

– Я, наверное, пойду в школу.

– Хочешь сегодня вечером вот на это? – я поспешно показал на плакат.

Эля, очевидно, обдумывала, как вежливее отказать. Потом она принялась изучать афишу. Там, конечно, присутствовал взрыв, на фоне которого стояли, обнявшись, несколько мужчин, всем своим видом демонстрирующие бесстрашие перед смертельной опасностью. Над ними летела машина.

– Там будет очень много адреналина, – сказал я. Жалкий манипулятор.

– Не знаю.

– Обещаю, я не расскажу в твоей школе, что ты сюда ходила.

– Там и так будет полшколы.

– Значит, нет?

– Значит – да.

* * *

Вечером Эля была не в духе. Пока мы стояли в очереди на стадион, она сказала, что лучше бы не возвращалась в школу. Жаловалась на какого-то одноклассника, который над ней подтрунивает. Сказала, что он испортил ей день (слава богу, это был не я со своим Керуаком). Я же старался участливо слушать.

Бедные, несчастные каскадеры кувыркались на советских машинах, с помощью этих же машин выбивали друг из-под друга ходули, на которых стояли, периодически даже горели – и все для того, чтобы Элина обида на этот нелепый день немножко растаяла. И у них это получилось.

На прощание она зевнула в ладошку, и я пожал ее руку, забрав теплоту этого облачка.

* * *

В день моего отъезда встречаться она не захотела. Лишь весело сообщила по телефону, что у нее уже есть планы на встречу с друзьями, и пожелала счастливого пути. Радость в ее голосе меня смутила. Неужели все из-за этого битника?

Обдумать этот вопрос я решил в безлюдном баре, в котором играла живая музыка. Четыре гитариста искусно выдавали каверы – для меня одного. Я испытал неловкость, с которой и поехал на вокзал.

Моей соседкой по купе оказалась лишь одна женщина лет сорока. Она зашла с двумя крепкими парнями, которые, кряхтя, занесли большую картонную коробку. Они поставили ее под стол, что создавало некоторые неудобства. У коробки были скругленные от ударов края, которые напоминали морщинки на локтях.

Под вечер мы разговорились. Она сказала, что у нее есть четырнадцатилетний сын, который всю жизнь прожил в Петербурге. Но, несмотря на это, по традициям их народа, к шестнадцати годам он должен приехать в родную деревню и перерезать горло барану.

– «Мама, я не хочу резать барана», – смеясь, пародировала женщина своего сына. – Но куда ты денешься, надо! Иначе как ты станешь мужчиной? А вы барана не резали? – поинтересовалась она из вежливости.

– Да как-то не приходилось.

Женщина потеряла ко мне интерес и уставилась в окно.

Ночью ей нужно было выходить, и она пожаловалась, что ее не успевают встретить прямо с поезда. Попросила помочь с коробкой. Я попытался ее поднять, но женщина предостерегла: «Не надо, там баран».

Двигали коробку волоком, и та оставляла за собой кровавый след. К утру он подсох и превратился в серовато-розовый налет, протянувшийся через весь вагон.

* * *

Желание писать новые письма Эле отпало само собой. Мы не общались около полугода, но потом я нашел ее в социальной сети. Она была искренне рада тому, что я ей написал, и мы стали дозированно обмениваться новостями.

Переместившись в соцсети, я наконец покинул территорию занимательных литературных опытов.

Раньше я мог, например, написать, как бабушка по невнимательности взяла мертвую крысиную тушку, перепутав с тряпкой, смахнула ею крошки со стола, протерла от отпечатков зеркало и повесила сушиться.

В соцсетях же общение наше стало более приземленным и предметным (впрочем, не без вольностей).

* * *

Так прошел еще почти год. За это время Эля окончила школу и поступила в краснодарский университет на архитектора. Я же в тот год тоже начал учиться в очередном техническом университете, в котором мне не нравилось примерно все. Единственное, что было приятно, так это пешая дорога от «Пушкинской» до университета и обратно.

Чтобы как-то задержаться на этом пути, я иногда брал бутылочку пива и не спешил домой. Университет находился в переулке Джамбула, а недалеко от него стоял и памятник самому Джамбулу – малоодаренному конформисту-музыканту, особо любимому Сталиным.

Когда я шел по этому пути, я замечал, что рядом со мной шагают другие молодые люди, которые напротив Театра юности сворачивают в парковую зону. Однажды я познакомился с одним из таких студентов. Это случилось в ментовке. Мы оба оказались там за употребление алкогольных напитков в общественных местах, «еще и рядом с детским садиком», как с фальшивой укоризной сказал мент.

В обезьяннике мы разговорились. Парня звали Валя – студент сценарного факультета Университета кино и телевидения. Такой деятельный кабан с звериной харизмой. Никогда бы не подумал, что он будущий кинодраматург. Менты всячески намекали на то, что штраф можно аннулировать, если дать на лапу. Ни у Вали, ни у меня не было нужных пятисот рублей, чтобы искупить свой грех. Но я вспомнил, что один из моих одноклассников стал милиционером (все из-за страха попасть в армию). Я набрал его номер. На другом конце трубки не отвечали, однако внимание мента (другой вышел на новую охоту) было ко мне уже приковано. Тогда мне пришлось сочинять разговор.

– Дрон, привет. А ты в каком отделении милиции работаешь? У нас тут казус случился, ты можешь поспособствовать в вызволении? За что взяли? Да я и сам не понял за что, бутылку пива пил…

Тем временем второй мент привел троих пьяных подростков. Один из них стал дерзить, за что получил рукой по затылку.

– Алло, Дрон, тут твои коллеги руки распускают. Я на «Пушкинской», приезжай.

– Мы тебя разве трогали? – расстроенно спросил один мент.

– А кто знает, чего от вас ожидать?

– Свободны, – сказал он и выпустил нас с Валей.

– Счастливо оставаться, – сказал Валя подросткам.

Это событие было решено отметить.

Валя угостил меня пивом и немного рассказал про свой университет. Говорил он в переломанный нос, басом, а когда случалось ему рассмеяться – черт возьми, пожалуй, я в жизни не встречал более обаятельного, раскатистого смеха. В его повествовании было столько восторженных эпитетов (касающихся в основном кулуаров и тусовок), что я как-то очень ясно осознал, что учусь не там и не тому.

На следующий день в универе я совершил Поступок. Это была лекция по электронике и электротехнике. Очень пожилой преподаватель напоминал скорее чучело человека, которое иногда двигалось благодаря аниматронике. Его тусклый голос и заторможенная моторика сфокусировали меня на ожидании его кончины. Когда он задал лабораторную работу и дал перед ней 15 минут на перерыв, я, рассудив в духе «Пусть кто-нибудь другой делает массаж сердца и искусственное дыхание, я увольняюсь», вышел из этого университета, чтобы никогда больше не вернуться.

Падал очень мягкий безвольный снег большими хлопьями. Я решил прогуляться, чтобы осознать свой поступок. В ту зиму улицы активно посыпали солью, и город местами напоминал соляные просторы Бонневилля. Я запомнил эту прогулку лучше, чем любой из дней, проведенных в университете.

* * *

После моего бегства домашние были в недоумении. Они решили, что я совсем пропащий человек – все-таки второй брошенный вуз. Старший брат предложил написать книжку «Мои университеты», как это сделал в свое время Горький. В бане произошел разговор с папой. Он отчаянно взывал к моей совести. Говорил, что они стареют и надеются на меня, что я должен получить образование, иначе буду ямы копать – и обреку родителей на безрадостное увядание. Что я мог сказать? Я заверил, что доучусь в этом университете. Иногда, особенно в бане, людям надо услышать то, что они хотят. И не нужно быть конченным эгоистом, который всегда говорит правду, – нужно проявлять великодушие.

Был только один человек, который не стал меня ни в чем упрекать. Бабушка решительно зашла в комнату с какой-то квадратной погремушкой в руке, села в большое кресло и выждала паузу. После этого начался наш диалог, полный вопросительных знаков.

– Ты уже решил, чем будешь заниматься?

Я вспомнил о новом приятеле из института кино и телевидения.

– Так, чтобы прямо подумать и решить?

– Ну тебе нравится хоть что-то делать?

– Делать видео?

– Уже лучше. Что для этого нужно?

– Видеокамера и монтажный компьютер?

– Вот. Держи. Сдашь в ломбард и купишь камеру и компьютер, а остальное… остальное как знаешь.

Она открыла шкатулку, там лежали золотые зубы.

– Бабушка, ты чего?

– А мне они на кой? Я уже давно на фарфор перешла. Так хоть маленький шанс будет, что ты ханыгой не станешь.

То, что в ее сознании был вероятен такой исход, меня несколько разозлило. Теперь отказываться и протестовать уже и не хотелось.

Я взял ее дар и на следующий день, под сумерки, рванул в Петербург.

Видит бог, я угадал со временем суток, ночь идет не только борделям, ресторанам и игорным заведениями: ломбарды в это время себя тоже прекрасно чувствуют. Я буквально ощутил кожей их органику. Места, намоленные мерзавцами, проходимцами и ребятами в нужде вроде меня. Первый находился на одной из Советских улиц. Туда, видимо, не постеснялись вложить денег. Просторные помещения, дубовая мебель и бархатная обивка, с десяток дубовых столов с дорогими компьютерами – и среди всего этого только я и молодая женщина с вытравленными белыми волосами. Откуда-то из соседней комнаты слышался звук каскадного фонтана, нарисованного моим воображением, – позже оказалось, что это заклинивший бачок унитаза.

Открыв мою коробочку и подавшись всем телом, чтобы взглянуть на содержимое, женщина взяла пинцетом несколько образцов. Пока она рассматривала зубы, я принюхивался к пространству, и запах почему-то напомнил мне о старой, запущенной библиотеке.

– Больше сорока тысяч за это мы не сможем дать. – Я кивнул и уточнил, до скольки они работают, чтобы больше никогда туда не вернуться.

Второй ломбард находился на первом этаже одного из старинных домов на улице Марата. Я подошел к вывеске, меня встретил полный мужчина с перевязанной левой рукой. Он хорошо поработал над своим образом, чтобы выглядеть максимально безобидно. Замученная белая рубашка, подтяжки и брюки, как у какого-нибудь конторщика из Чикаго времен Великой депрессии, старомодная оправа и игривый хохолок, который обычно выгуливают, когда идут за больничным, имитируя потливые ночи в бреду. Он, прихрамывая, провел меня через помещение, в котором потоково делали фотографии и оформляли страховки для шенгенских виз. После этого просторного офиса мы зашли в узкое, темное пространство. Мой проводник присел на кресло, источая благодушие, и почти сразу перед нами появился довольно гордого вида представитель Средней Азии в майке.

– Что у вас?

– Зубы, – сказал я, подкрепляя свои слова бряцаньем бабушкиной погремушки.

Оценщик рукой показал место на столе, куда следовало их положить. Довольно ловко перебрав каждый зуб, а их было аж семь штук, он сказал:

– Пятьдесят пять тысяч, и…

– И?

– Нет, показалось. Пятьдесят пять.

– Договорились.

* * *

После рассказа о зубах Валя, который к тому моменту уже устроился практикантом на телевидение, обстоятельно прохохотался и предложил пару вариантов с камерой и компом, взяв с меня обещание, что я не подам на него в суд, когда в его фильме появится человек со шкатулкой бабушкиных зубов.

Денег хватило на HD-камеру и достаточно мощный компьютер. Мое посвящение в монтаж началось с семейной хроники.

* * *

В один из зимних вечеров я в очередной раз решил поснимать на свою новую видеокамеру. Знаю, звучит неплохо, но, честно говоря, вечерок был весьма пьяный. Дело в том, что в минуты болезненного осознания моей девственности – неумолимо растущей, как опухоль, – мне на помощь каждый раз приходил инструмент, который никогда не подводил, – алкоголь.

В разгар этого сольного разгула случайно опрокинутый бокал с вином кое-что выявил в моем характере. Мне захотелось принести жертву. Сняв штаны, я бросил их в бордовую винную лужу на полу. Можете представить мой вид, когда к моему недостроенному балкону подлетела неведомая птичка (позже выяснилось, что это ополовник), которую я решил заснять в приступе пьяного вдохновения. Пользуясь ее бесстрашием, я подходил все ближе к отсутствующим перилам балкона.

Есть несомненное художественное достижение у этой съемки. Смазанный кадр улетающей наверх птички, снятый падающим вниз оператором.

Двойной перелом ноги приковал меня к кровати на три месяца. Ночевать на втором этаже я уже не мог, пришлось жить на первом. После моего полета камера осталась невредима, однако снимать в таком положении было особо нечего, так что я углубился в монтажное ремесло. Рядом со мной бедовал угрюмый рояль. За три месяца мне удалось разучить главную тему из «Пиратов Карибского моря», от которой мои родственники тихо изнывали.

Еще из приобретенных навыков стоит отметить сноровистое открывание бутылок пепси с помощью костыля и опасные подъемы по лестнице (ужасавшие мою бабушку).

Один день я помню, как большой праздник. Мой личный. После долгой зимы, отступившей только в марте, когда стены уже позабыли солнечный свет, а кожа моя, побелев, как у вампира больного анемией, начала являть голубые вены, желтые треугольники залезли в комнату через входную дверь. Солнце вылизывало облупившийся лак пола и дошло до шершавых кирпичей камина. Через узкую полоску двери я увидел, что зимние вещи горой сложены на столе: как выяснилось, на «шапочной» полке поселилась крыса. Ее иногда видели и говорили о ней. Показывали руками размеры, густоту шерсти сравнивали с собственными шевелюрами. Как-то раз папа сказал: «Она цвета поздних сумерек». Обычно я лежал и слушал ее деятельное шелестение в прихожей через стенку. Мой брат Рома, который до этого преуспел в ловле крыс на унизительные приманки, в этот раз собирался поймать ее на хозяйственное мыло. А пока этого не произошло, бесполезная кошка лежала рядом со мной и ностальгически урчала, словно пародируя звук мятых сугробов. Недавно она разродилась пятью котятами аккурат в лыжный костюм моей тетки.

На экране ноутбука шел «Андрей Рублев» Тарковского, а за окном от сжигаемого сушняка витал пепел, который я принял за призраки будущих летних мошек.

На моменте, где Никулину вливали в горло свинец, пришло сообщение от Эли. Она интересовалась, как у меня дела. Вновь рассказывать о том, как я сломал ногу, мне не хотелось, и я вспомнил, что одной из причин, почему мы с Элей не сошлись в интересах, была книга Керуака «В дороге». Поэтому в качестве компенсации я написал, что периодически подумываю о путешествии автостопом по Европе.

Это было попадание в десятку. Видимо, в этом занятии объединялось все, что Эля любит (хотя в полной мере я узнал об этом лишь в путешествии): авантюризм, острые ощущения, пыльная романтика, представления о том, как должна проходить молодость, и борьба со стереотипами об отличницах. Эля настрочила мне огромное полотно текста о том, как хочет совершить нечто подобное, с каким-то невероятным количеством восклицательных знаков и смайликов. Поняв, что назад уже не отмотать, я даже слегка пожалел о своем предложении.

Хотя стоит отметить, что человек, долго прикованный к кровати, может пойти и не на такое (так обезумевшие от холода французские солдаты зимой 1812 года вбегали в горящие избы, чтобы наконец согреться).

Я понимал, что такие приключения – совсем не мой стиль. Тут же в голове возник образ замученного автостопщика с рюкзаком выше его головы, вечно грязного, стоящего на опасной обочине дороги с поднятым вверх пальцем. Попрошайничество, да еще и с моим ростом… Но следом я представил рядом с собой фигурку Эли, и стало гораздо лучше. Это уже было похоже на мечту. Двое на обочине. В этом я уже мог найти пронзительный образ единения на фоне общего отчуждения.

Наше общение стало практически ежедневным. Сначала мы планировали гипотетическое путешествие до Ирландии, потом до Франции, но в итоге взяли за основу путешествие одного парня из интернета и решили подстроить его под себя.

* * *

Наша дистанционная подготовка проходила бодро. Чтобы не платить за ночевки, Эля договаривалась на каучсерфинге с хостами в разных странах, изучала маршруты и в зависимости от отзывчивости людей корректировала их. Нашей главной локацией стала Голландия с Амстердамом, куда мы должны были добраться, проехав через шесть стран, начиная с Финляндии. Эля устроилась работать лаборанткой у себя в университете и стала планомерно откладывать деньги. Она постоянно отчитывалась мне о проделанной подготовительной работе.

Однажды Эля написала, что уже заготавливает еду, которую мы с собой возьмем. В числе прочего она упомянула, что возьмет гречку. Эта крупа шла второй после манки в моем списке самой мерзкой еды. Во всяком случае, именно так я себя настроил с детства (спасибо вечно блюющему брату). Но тот теплый вечер, в который пришло это сообщение, заставил меня сделать странную штуку. С выпученными глазами кладоискателя я подошел к комоду из теткиной спальни, который теперь заменял кухонный шкаф, и достал оттуда пакет гречи. С тем же ошалевшим взглядом я сварил ее. Понимаете, мне было необходимо ощущение причастности. Я сварил ее – и съел не как еду, но как часть Элиного мира. Причем съел с маниакальной радостью.

С едой у меня такое происходило уже не впервые. В школьном походе, когда мы возвращались на электричке в Петербург, Алина, моя безответная любовь, достала шпроты, сказала, что не хочет их везти назад, и предложила мне. Поглощение этих рыбок стало одной из главных эмоциональных доминант того похода.

На следующий день после поедания ненавистной (или уже обожаемой?) гречи я решился повторить эксперимент, сварив огромную кастрюлю. В этот раз я залил только что сваренную кашу холодным молоком и наслаждался вылавливанием из этой ледяной среды теплых семечек гречки. Даже черные капсулы нераскрытых зернышек воспринимались как сокровища.

В тот раз я наелся. Слабо сказать – наелся. Я нажрался гречки так, что у меня как будто отключились какие-то участки мозга. Случилось кратковременное слабоумие с параличом фонетического центра. Проще говоря, я начал картавить.

* * *

Когда перелом сросся и возникла возможность передвигаться, пусть и с палочкой, мой приятель-киношник Валя предложил мне заменить помощницу режиссера, которая уходила в декрет. Предполагалось, что 90 процентов времени я буду монтировать репортажи. Сам он после начала моей работы довольно быстро ушел на другой канал, но успел посвятить меня в тонкости производства телевизионного контента.

Я оказался в среде людей с расшатанной психикой. Через неделю я стал различать тех, кто пришел на телевидение заниматься преодолением себя, и тех, кто оказался в своей стихии. Представители первого вида были особенно подвержены истериям. С ними сложно было работать на эфирах. Они уже и не замечали, что перманентно тревожны и обозлены.

В итоге моя основная обязанность свелась к отсмотру архивных материалов. Как и любое рутинное занятие в моей жизни, оно воспринималось враждебно, и организм настаивал на необходимости поспать.

Пошатываясь между чудесным, чарующим и влекущим бытием сна и скучнейшим перетасовыванием видеоматериалов, я чаще всего выбирал первое. Можно было бы сказать, что мое подсознание исследовало могучую и таинственную мглу, в которую нам всем предстоит погрузиться в конце жизни, – если б не одно обстоятельство. На правах побочного эффекта в награду приходила она – эрекция. Без эротического подтекста. Уже одурманенный дремой, но все еще осознающий нелепость ситуации, я улыбался ей, как улыбаются дети первым подснежникам, и уже в этом застывшем состоянии мог проводить до получаса. Кто знает, может быть, от периодических уходов в сон я перешел бы к контролируемой коме?

* * *

Уточнение на правах сонной грезы.