Роман с невинностью

Валера Бакланов

Роман с невинностью

Посвящаю Юрию Клепикову

Все персонажи и события в этой книге являются вымышленными. Любые совпадения с реальными людьми, живыми или умершими, а также с реальными событиями – случайны и непреднамеренны.

Пролог

Я подсчитал: мое обаяние действует только пять дней. Во всяком случае, в течение такого времени я могу его источать в адрес одного человека, – но не знаю, подействовало ли оно на эту восемнадцатилетнюю девушку. Тем более, что мы вместе уже больше трех недель.

Она вновь выпачкала белый провод от наушников в меду. Сейчас будет слизывать. Мед – это добыча из очередного хостела. Подрезали у кого-то. Теперь это происходит на автомате. Незначительное воровство – признак хорошего тона. Как-то у меня даже хватило наглости обозлиться на то, что похищенные киви оказались несколько уставшими и отдавали ацетоном.

Когда я увидел ее перед поездкой, испытал сильнейшее чувство тревоги. «Теперь нельзя допустить, чтобы она не стала моей». Но, видимо, уже тогда я ощутил грандиозное давление опыта, подсказывающего, что ею я так и не овладею. В ней было что-то слишком юное. Будто я еще не мог морально позволить себе сближение, которое обычно происходит между мужчиной и женщиной. Возможно, дело в моем росте. Если прилизать волосы (эти заросли покинут меня уже лет через пять, так было со всеми мужчинами в нашей семье) – то ровно два метра. А может, дело в том, что с детства отовсюду намекают: в тебе сидит злостный и крайне кровожадный маньяк, который только и думает о том, чтобы растерзать женскую плоть? Ты перемещаешься по этому миру и каждый раз, оказываясь с девушкой на небольшой дистанции или в одном пространстве, пытаешься адвокатствовать за свою мужскую суть, ищешь оправдания.

Ладно, я слишком разболтался. Вернемся в хостел.

* * *

За все время нашего путешествия я так и не услышал ее запаха: она прятала его от меня, будто он мог разоблачить. Каждый раз, прислушиваясь, я натыкался на пафосное сопротивление обманной отдушки, дезодорантулы. Может, в этом выборе каким-то образом содержится отражение ее истинного запаха? Ведь есть причины, которые заставляют людей выбрать тот или иной аромат. Кто-то обожает морские, кто-то – ярко-сладкие, приторные, я вот ненавижу запах жасмина, а кто-то от него тащится. Может, у этих людей, которые предпочитают определенный аромат, есть что-то общее и в запахах тела?

Честно сказать, я помешан на запахах. Еще в детстве я понял, что если перед смертью я буду чувствовать аромат розмарина, – значит жизнь сложилась как надо.

Но сейчас пахнет гадким сигаретным дымом. Я сижу на кресле, сложившись, как кузнечик, прижав согнутые ноги к груди, и курю. Ноги уже прилично подзатекли. Она ненавидит, когда я курю, мне тоже это не очень нравится, но нужно. Одна из причин – я люблю ее раздражать. Она в долгу не остается.

* * *

Итак, мы в хостеле в Будапеште, наше несчастное путешествие по Европе автостопом подходит к концу. Моя спутница все еще изящна, и движения ее грациозны. Но я хочу убедить себя, что это лживая пластика. Лживая! В самом начале ее очарование тоже действовало на меня, но сейчас я выработал антитела.

О, вот! Она глядит на меня враждебно. Почувствовала, что я больше не ее заложник, и поспешила унизить. При мне стала снимать лифчик. На секунду остановилась там, где нужно засмущаться, но, вспомнив, кто я, подняла глаза – «чуть не забыла, что ты не мужчина» – и доделала то, что начала. Аккуратная грудь, светлые, розоватые, разморенные жарой соски. Невыносимо уничтожающее открытие. Я ответил симметрично. Разделся донага и сел в кресло. Она даже не кинула взгляда в мою сторону и вышла из комнаты. Вслед за ней заглянул неврастенический итальянец, который тут же вылетел обратно.

Не могу сказать, что чувствовал себя мужчиной. В тот момент я вообще перестал себя кем-либо чувствовать. И оголенный вид мой был весьма андрогинным. Да, у меня не было пола. Только эхо мужской ярости гудело во мне.

Часть I. Начало

Началось все два года назад, в 2006 году, в двух тысячах километров отсюда. В моем родном поселке Лумиярви, недалеко от Петербурга. Если вы думаете, что за этим финским чудесным названием не скрывается сказочное содержание, то вы ошибаетесь.

У нас есть лютеранский приход Вистамо на взгорье (в советское время внутри был храм кино), столетний горбатый мост, берег Балтийского моря (ладно, это Финский залив), улица художника Серова. У нас жила богема с конца девятнадцатого века, а дубы, которые до сих пор там стоят, писал сам Шишкин. Правда, один из них беспардонно гол – но такова жизнь после смерти.

Также есть склеп восемнадцатого века, в котором нынешние владельцы устроили кожевенную мастерскую (предварительно пригласив батюшку с необходимой жидкостью для примирения с пространством), огромная непонятно откуда появившаяся голова, вырубленная из дерева, и исполинский камень, к которому девушки приходят просить детей. Стоит поселок на уступе Литоринового моря, существовавшего на протяжении тысяч лет. Перед нашим кирпичным домом с черепичной крышей есть озеро, образовавшееся из карьера (раньше там добывали голубую глину для кирпичного завода царских времен). В этом озере тонут только мужчины. Женщин оно не берет.

Разве этого мало?

* * *

И вот представьте себе конец лета. Это нарастающее беспокойство от чего-то нереализованного, от вновь упущенного. Лето, которое в июне опьяняло своими обещаниями, к августу не сдержало ни одного.

Мы внезапно получили известие о том, что в соседнем доме затевается развод. Семью, с которой мои родители дружили в течение двадцати лет, с которой праздновали каждый Новый год, разрушал курортный роман. Новость была максимально свежая, и просочилась она через третьих знакомых. В тот же вечер дядя Алик – которого в нашем доме прозвали Шостаковичем за роговые очки и привычку после пары рюмок вспоминать на рояле «Собачий вальс» – прославившийся еще и обстоятельным подходом ко всему, соорудил в огороде костер из первых попавшихся вещей жены.

Через несколько дней дипломатических усилий тетя Кира с дочкой Настей вернулись домой, предусмотрительно захватив с собой из Анапы гостью – подругу дочки. На время их визита дядя Алик, согласно договоренностям, должен был пожить в петербургской квартире.

В первый же вечер после приезда они понесли оставшиеся вещи из своего бывшего дома в наш, как на перевалочный пункт.

Алена – так звали приехавшую девочку. Нет, я не могу врать, иначе все последующее повествование окутает тонкая сетка лжи. Звали ее Эльвира. Почему такое татарское имя? В ней не было ни капли от татарки (ну разве что карие глаза). Даже под желтыми фонарями – очень белая кожа. Внимательный взгляд, припухлость юности. Из-за брекетов – чуть выпирающие губы (будто для поцелуя).

Я вызвался помочь. Помню, как мы нагрузили телегу мигрирующими шляпами и под полновесными августовскими сумерками везли их через всю улицу – сквозь все это кипение насекомой живности, особенно деятельной под конец лета. Мы дружелюбно перебрасывались фразами, как и полагается воспитанным людям. Было в этом что-то нелепое. Мимо проехал велосипедист с приклеенным к заднему колесу язычком-трещоткой, по-своему передразнил хор цикад, и Эля удивилась, что у нас стрекочут так же, как у них.

Потом переносили книжки и платья. На душе было игриво, все-таки не наши семьи рушились. Вещи мы несли бережно, и смех наш совсем не касался личных драм их хозяев. Это был смех дружелюбия и симпатии.

Стемнело, нагретая за день земля начала остывать, и возник туман. Я поглядел на фонари и сказал: «Фонари стали как одуванчики». Она посмотрела на них и улыбнулась. Эта улыбка и стала пропуском в мою душу. Значит, она может видеть то же, что и я.

* * *

Прежде чем описать следующий день, мне придется сделать ретроспективную вклейку.

Весь срок, который я мотал в школе, я ненавидел ее, со всеми этими глянцевыми, неряшливо покрашенными до середины стенами, в пупырышках от усердия школьников, отбывающих летнюю повинность. С этой вонью из столовой и жалкой радостью добыть оттуда кусок хлеба на урок, чтобы скоротать время. С фальшиво отеческим отношением учителей (первые девять классов проходили в небольшой школе), со всеми ее КВНами (бездарные маленькие эксгибиционисты) и прочими мерзостями. С потливыми мальчишками с вулканическими прыщами, издающими самый отвратительный звук на земле – смех подростка, у которого ломается голос…

Вообще со школой у меня сразу не задалось. Первое сентября первого класса я благополучно пролежал с гриппом, пропустив все торжество этой натужной, фальшивой радости, которое должно было втереть очки детям и убедить, что школа – это праздник. Придя на уроки числа десятого и увидев детсадовских потухших коллег, под бременем новых забот я сразу начал вырабатывать антидот: мои творческие мощности стали работать в противоход всему этому новому, несимпатичному и неизбежному. Вероятно, родители сразу просекли мой настрой и тоже отнеслись к этому с креативом.

Достаточно взглянуть на общую фотографию из первого класса. Присмиренные дети в синих костюмах с белыми воротниками, кто-то просто рассеянно смотрит в камеру, кто-то (мой будущий друг) – свирепо сверлит взглядом фотографа, в руке сжимая расческу. Возможно, я угваздал свой школьный костюм или мне его еще не успели пошить, но среди всех этих ребят я стою в бежевом пиджаке. Взгляд мой не направлен на фотографа – он обращен на люстру или что-то еще более интересное (возможно, на спичку, прижженную к потолку). Классная руководительница держит меня за руку. Требование перестать «витать в облаках» было достаточно частым, чтобы перестать его воспринимать и продолжать свое «витание».

Природный ум позволял мне парить на бреющем полете в статусе троечника. И даже перейдя из одной школы в другую, я сохранил свою приверженность оценке «удовлетворительно».

Но десятый класс вдруг стал озарен такой нежной влюбленностью, что я наконец обрел весомую причину, чтобы приходить в школу. Алина. Так звали маленькую девушку с карими глазами, с умилительно проблемной кожей на щеках и очень закрытым характером. Моя главная ошибка заключалась в том, что я поставил ее на более низкую ступень в школьной иерархии, что могло бы позволить мне, новичку с проблемным прикусом, рассчитывать на взаимность. Сейчас, через всю толщу дней и секунд (из тех, что запоминаются), не прорваться к тому чувству. Есть только воспоминания о нем. След стихии, владевшей пятнадцатилетним мальчиком, у которого даже голос еще не начал ломаться. А мне в те годы казалось, что, когда у меня наконец изменится голос, – придет абсолютно все: деньги, женщины, власть.

При упоминании ее имени в моей душе возникал карнавал, праздник существования другого человека.

Она не находила вульгарным усесться ко мне на колени и начать что-нибудь болтать.

– Хочешь, нарисую дракона?

– Хочу.

На моем запястье появлялся овал, затем его перерезает ломаная линия.

– Жди, когда вылупится.

На информатике нас посадили вместе. Это были блаженные минуты симбиоза, когда моя надежда крепла, нахально жирела. Стоило Алине наклониться через меня, чтобы сказать что-то своей тогдашней подруге, – а без касаний это было сделать невозможно, – как во мне взрывался чувственный снаряд. Я попадал в стратосферу наслаждения.

Через полгода у нее случился роман с одноклассником (у того уже росла щетина, как у мужчины), закончившийся вместе с выпускным.

Спустя еще год я попытался ухаживать за ней, приезжая к институту, в котором она училась. Я провожал Алину от института практически до дома. И в один из таких моментов я не удержался и обнял ее прямо перед дверями маршрутного такси, на что услышал крайне холодное: «Глеб, что ты делаешь?» После этого я отпустил ее в переполненную маршрутку уже навсегда.

Главное проклятье этой безответной любви заключалось в том, что я сравнивал чувства к каждой новой девушке, появляющейся на горизонте, с чувствами к Алине. Сверял и разочарованно засовывал образец обратно в сферический тубус своего сознания, бешено крутящегося на одном месте. Но с Элей моя несовершенная природа поступила по-своему деликатно.

* * *

Со школы прошло уже пять лет. За это время я встретил Алину пару раз. Но в тот август мои встречи с ней стали более прогнозируемы.

Дело в том, что в то лето она устроилась работать на местный целлюлозно-бумажный завод, путь к которому шел мимо моего дома. Часов в шесть вечера я позволял себе выйти во двор, чтобы погладить нашего пса Джека, начесать его шерстяные жабры и заодно проводить взглядом Алину, помахать ей рукой, как бы говоря: «Ты ходишь на работу, а я лодырь, который больше не любит тебя, пока!»

Глаза мои к тому времени уже были близоруки, однако я продолжал ходить без очков. В тот день, уже немного заждавшись и сняв с Джека все сосновые иголки, я наконец увидел в отдалении голубое пятно – фигуру девушки со знакомыми очертаниями. Оставалось лишь дождаться, когда она пройдет мимо моего дома, уточнившись в чертах, но вдруг Алина повернула в сторону озера. Есть такой эффект в видеомонтаже – размытие, когда две склейки растворяются друг в друге и получается плавный переход. Тогда это случилось в моей голове.

Я забрался на крышу еще недостроенного соседнего дома. Зрения хватало для того, чтобы распознать в озере туши щук, греющихся на солнце, – они были похожи на маленькие занозы. Но понять, что за расплывчатая девушка забралась на остатки бетонных укреплений, мне не удавалось (даже когда я сформировал для фокусировки маленькую ромбовидную дырочку из кончиков четырех пальцев). Я только смог разобрать, что она постелила на землю что-то красное.

Я сходил за фотоаппаратом и сделал снимок. Затем вернулся домой и на компьютере оценил результат. До того момента голубое пятнышко жило с душой другого человека, но, увеличив резкость, я увидел Элю. Удивительно было то, что вместо укола разочарования я почувствовал прилив радости. Очевидно, в то мгновение Алина была полностью изгнана из дома моих надежд и упований.

В каком-то авантюрном предвкушении я помчался на карьер. Порыв был несколько притушен перезрелым камышом, стукнувшим меня по лбу. Убирая пух с переносицы, я поинтересовался у Эли, можно ли к ней присоединиться. Она дружелюбно кивнула.

Ей тогда было шестнадцать, а мне двадцать один год, и я чувствовал громаду лет, разделяющую нас. Я считал, что должен испытывать к ней, так сказать, отеческие чувства. Но их не было. Она сидела на своем красном худи. Сеял мелкий дождь.

– Вы когда-нибудь здесь купались в грозу?

– Да, много раз, хотя родители запрещали.

– И чего, не страшно было?

– Довольно страшно, но и маняще до жути. И красиво, и вода теплая. Когда дождь капает, как не искупаться?

– А вот интересно. Это правда, что в этом озере женщины не тонут?

– Ну да, считается, что оно забирает только мужчин. Возможно, это потому, что женщины пьют осторожнее.

– А если вдруг, пока все плавают, молния ударит прямо в озеро, что тогда?

– Кирдык тогда.

– Только мужчинам или женщинам тоже?

– Вопрос интересный, ведь убивает в данном случае не вода, а электрический разряд. Так что озеро будет ни при чем, если вдруг это произойдет.

– Ну… Это не совсем так. Ведь если бы молния ударила на суше, тогда их можно было бы спасти.

– Тогда, видимо, озеру пришлось бы всех ударенных женщин подогнать к берегу.

Эля кивнула, и я продолжил:

– Но так-то на этот случай дедушка недавно соорудил оберег.

– Оберег?

– Ага. Не для этих целей, но ты, наверное, видела антенну на доме?

Эля обернулась в сторону поселка.

– Теперь видела.

– Дедушка – радиолюбитель и часто мастырит антенны. Нам в дом уже один раз попадала молния. Тогда это была антенна, снятая с какого-то БМП или чего-то в этом роде. На нее были насажены металлические бляшки, как шашлык на вертел, и, когда молния ударила, они разлетелись по всему двору. Мы до сих пор их находим иногда в огороде. Считаем, что это на удачу.

– И это все последствия?

– Ну еще телевизоры стали показывать другим цветом на какое-то время. А уж ущерб для нашей психики не поддается подсчетам.

– Знаешь, мне кажется, что мой папа всегда хотел стать таким человеком, как твой дедушка, – спроектировать и построить такой огромный дом, сделать так, чтобы все жили вместе. Но ему чего-то всегда не хватало.

– А кто он по профессии?

– Анестезиолог.

– О, у таких людей с терпением все должно быть хорошо.

– Наверное, но у нас вся квартира в каких-то его бумагах, рисунках, набросках проектов… При этом ни один не доведен до конца. Он говорит, что его посещает муза, только когда пациент спит.

– Этого времени недостаточно?

– Достаточно, чтобы потом «мастырить», как ты говоришь, какие-то проекты, чертежи.

– Может, в этом и заключается его главный кайф?

Эля погрустнела, задумалась.

– Не знаю. Если так, то это ужасно.

– Ну, если он получает от этого наслаждение, может, не так и ужасно?

Она решила не развивать тему.

– Еще мне сказали, что тут на дне карьера трактор остался, это правда?

– Не уверен, но, по нашей семейной легенде, это произошло потому, что дедушка боролся с обрушением участка и ночью насыпал в двигатель трактора сахар.

– А зачем?

– До того, как карьер заполнился водой, тут раньше добывали глину для кирпичного завода, а так как карьер расширялся, был большой риск, что наш участок обрушится. Вот дедушка и вспомнил свое военное прошлое и стал совершать диверсии. От сахара двигатели подыхают.

– Хорошая легенда.

– Героическая. Но когда водолазы периодически исследуют дно этого карьера, они говорят, что никакого трактора там нет.

– Получается, скрыл улики?

Меня это предположение насмешило, и я почувствовал какую-то новую близость с Элей.

– Такая вода спокойная… Не то что наше море, – сказала вдруг Эля с неожиданным сожалением.

– Это еще не спокойная… Вот когда она становится как зеркало, у нас говорят: «Вода натихла».

* * *

Когда мы расстались в тот день, так приятно было мысленно продолжить этот разговор наедине с собой, что я заранее влюбился в идею нашего дистанционного общения.

Впрочем, она еще не уехала.

Поскольку гостям нужно было показывать не только наш поселок, но и сам Петербург, мы попросили знакомого художника, чтобы он провел экскурсию по Русскому музею. Я решил присоединиться к делегации. Иосиф Александрович водил нас от картины к картине, подробно углубляясь в детали техники написания полотен и в знаковые моменты биографий авторов. Иногда мы сидели на диванчиках. В эти моменты я сокращал расстояние между собой и Элей до микроскопического – такого, что чувствовал ее тепло, как от парного молока. Когда это происходило, я замирал и пытался пережить нечто потустороннее, что могло бы вынуть меня из Русского музея. Прости, бог культуры.

Помню, в момент, когда я остался с Элей наедине, от незнания, что ей сказать, я достал из кармана штанов активированный уголь и предложил с формулировкой: «Не хочешь закинуться?»

* * *

Видимо, пришло время немного объясниться. Дело в том, что я рос в мальчишеской своре, состоящей из братьев и соседских приятелей. Старших сестер, которые могли бы обучить науке взаимоотношений с девушками, у меня не было, если не брать в расчет кузеншу, страдающую шизофренией. А правящая элита нашей своры так тщательно выбирала окружение, что за время ее существования к нам не присоединился ни один новый человек. Да, мы были токсичны. Что уж говорить о контактах с девушками.

Лет в десять я пытался завести дружбу с какой-то приезжей дачницей, но тут же был подвергнут бойкоту со стороны своих товарищей.

Несмотря на сопротивление среды, каждое лето, избавленное от школьной повинности, мне лично обещало лирическое приключение, которое каждый раз сужалось до каких-то примитивных кадетских радостей.

Одним из главных развлечений было купание в озере, благодаря которому дом наполнялся запахом озерной тины. Контакты с девушками на пляже не запрещались, но, учитывая полное отсутствие опыта, даже старшим из стаи приходилось надевать маску надменности, чтобы избежать сближения.

Следом шли турник и поедание даров сада. Тут нужно оговориться, что незрелость плодов в июне вовсе не останавливала нас. И даже предсказанная взрослыми оракулами диарея не влияла на решительность.

С годами правящая верхушка разделилась. Один из них, так и не открыв в себе интереса к женщинам, с нарастающим вниманием и затаенным страхом присматривался к особям своего пола. Другой же, устланный прыщами, судя по слухам, принялся неумело искать взаимности у бывших врагов – даже среди своих ближайших родственниц, конечно же, не включенных в свору. Я же, почти самый младший из них, смотрел на все это глазами обманутого дольщика.

Мне кажется, что именно в связи с этим, в двадцать один год, я все еще принадлежал к могучему, но тайному братству девственников.

Оно было столь тайным, что даже сами члены этого общества друг о друге ничего не знали – до тех пор, пока кто-нибудь не покидал его. Наше братство всегда стабильно велико, и те понурые ребята, что только вступают в переходный возраст, с завистью смотрят на потные затылки счастливцев, выходящих из позорного клуба. В нашем братстве медалей за выслугу лет не дают – скорее чем дольше ты в общине, тем ниже твой социальный статус.

Никто не совершает каминг-аута. Членство – это черная метка, которая всегда с тобой. Да девственник это и сам прекрасно понимает. Он никому не сообщает о своем статусе, а сам меж тем чувствует себя человеком, лишенным полноценного права состоять в человеческом обществе. Девственник двулик, и в момент неудобного вопроса он всегда готов что-нибудь наврать о недавнем соитии.

Кстати, в социуме девственность у женщин – это маркер чистоты и высоких свойств души, говорящий об утонченном чувстве прекрасного и изысканной избирательности. Мужская же девственность в обществе воспринимается как человеческая несостоятельность, заслуживающая лишь осторожного сострадания, о ней принято молчать – или же, если ты романист или киношник, высмеивать. Говорить серьезно на эту тему не принято. Только девственник знает, насколько мучителен его статус.

Но, что самое удивительное, несмотря на все эти характеристики, душою поздний девственник, как правило, гораздо интереснее лихого юноши, рано разобравшегося со своей проблемкой. Здесь я заканчиваю эссе и возвращаюсь к своей истории.

* * *

После Русского музея память вклеивает воспоминание о моем дне рождения.

Столы расположились под отяжелевшими августовскими яблонями. День был сух и прохладен.

Настя с Элей зашли во двор, у Насти в руках был самодельный пирог, а Эля, несмотря на неутихающий лай нашего пса, подошла к нему и протянула два кулачка. Джек смолк, и, после дежурной процедуры обнюхивания, сел и принялся бешено вилять хвостом, взбивая пыль.

Обе девушки подвели глаза: Настя желтым, а Эля голубым карандашом – под цвета своих свитеров. Они будто еще только нерешительно нащупывали способы, с помощью которых женщины украшают себя, пытаются стать более желанными. В волосы подруги вплели луговые цветочки, вот только Эля, как городской житель иного климатического пояса, не знала, что самые красивые колокольчики вянут быстрее остальных.

Вечером, испытав невероятный прилив нежности, я помог вынуть один из них и оставил себе. Честно сказать, пах он весьма неприятно.

Ближе к ночи я предложил всем забраться на плоскую крышу недостроенного дома. Согласились те, кому было меньше или около двадцати лет. Дедушка сначала тоже подошел к недострою, подержался руками за лестницу – и передумал. Озеро было тихим, гладким, еще вспоминало закат желтыми разводами. С одного боку торчало доросшее до второго этажа дерево сливы, больше напоминавшее куст. Миша, кантор местной лютеранской церкви, сорвал сливу, обиделся на незрелость плода и швырнул его в озеро. Слива не долетела и приводнилась в осоке, не дав нарушить озерную гладь.

Рома, мой старший брат, стал показывать, как махать двумя жестянками «по-македонски», преуспевая в разгоне мошкары. Эле стало интересно, как это – «по-македонски», и Рома без церемоний зашел ей за спину, взял ее руки в свои и стал водить ими нужным образом. Эля довольно быстро выскользнула из этих преподавательских объятий и подошла к нашей стайке, состоящей из меня, младшего брата Леши, кантора Миши и моего школьного друга Димы.

– Теперь вода точно «натихла»? – спросила Эля.

Миша удивленно поднял брови. Мол, откуда ты, иноземная девчонка, знаешь наш фольклор?