Ёськин самовар

– Ну и дела… Сколько лет на базаре воюем, а тут выясняется – родня почти…

– А чего ж ты молчала, старая заноза? – отозвалась тетя Мотя, уже оправившись от внезапного волнения. – Я ж тебя каждый раз с яиц на творог переключала, думала, у нас и так взаимопонимание имеется!

– Ага, понимание! Ты ж мне за укроп дважды сдачи не дала! – не осталась в долгу Галина Николаевна, но в ее голосе уже не было язвительности, только игра, старая и привычная, как перетертая колода карт.

Между ними, чуть растерянно, стоял Иосиф – плечистый, с авоськой, фотоаппаратом на ремешке и все тем же взглядом слегка удивленного, но терпеливого наблюдателя. Он не знал, смеяться ему или вмешаться, но вдруг понял, что сейчас происходит нечто важное.

– Вот ведь… – сказала Мотя, кивнув в его сторону. – Родился черт знает где – за пять тысяч верст, а возьми и нас, двух старых кляч, свел! Не иначе как по судьбе.

Галина Николаевна хмыкнула:

– Герой. Мост на двух ногах. Соединил явное с невозможным.

– Что, поэтом заделалась? – прищурилась тетя Мотя, но без злобы. – Дай лучше руку, будем знакомы по-настоящему.

– Галя.

– Мотя. Только ты мне с этой "Матреной" не лезь – от этого имени у меня ощущение, будто я бабка из церковной лавки. Договорились?

– А для него кто? – Галина кивнула на Иосифа.

– А для него я, можно сказать, бабушка. Не по крови, конечно, но по жизни – считай, родная.

– А я тогда буду ему крестной. Мы ж с ним на перекрестке Глинки познакомились!

Иосиф не удержался от улыбки.

– Ну что ж мы тут стоим? – спохватилась тетя Мотя, хлопнув себя в подол. – Гость в доме! Айда, стол накрывать. Я, как чувствовала, водочку прикупила.

– Да брось ты, партизанка, – рассмеялась та, что с розовым зонтом. – Мы ж все свои, знаем: сама гонишь, и гонишь не хуже заводской.

– У меня к ней, кстати, отличные грузди, – тут же подключилась соседка в в поношенной куртке, – соленые, хрустящие. Щас принесу.

– А я пирожки! – подала голос первая. – С утра напекла, как на праздник.

Иосиф слушал их с улыбкой, ощущая себя в каком-то особом бабушкином кулинарном заговоре, где уже давно все знают друг о друге, но делают вид, будто открываются впервые.

Тетя Мотя занимала одну из трех комнат на втором этаже типового трехэтажного дома. Комната у нее была светлая, хоть и тесноватая, с огромным подоконником, заставленным цветами. В соседях – мать-одиночка с угловатым подростком лет четырнадцати, вечно гремящим магнитофоном и спорящим с миром. А третья комната принадлежала женщине, что в поношенной куртке. У нее оказалось непривычное для Иосифа имя – Груша.

– За что ж вас так назвали? – не удержался он, спросив как бы между прочим.

– Это по-простецки, – отмахнулась она, – по метрике так я Агриппина.

– Знаешь загадку? – вмешалась тетя Мотя, раздвигая разболтанный стол, за которым явно не одно поколение жильцов делило жизнь и хлеб. – Висит груша – нельзя скушать.

– Лампочка, – улыбнулся он. – В первом классе слышал.

– А вот и нет, – прыснула тетя Мотя. – Это Агриппина, дура, повесилась…

Смеялись все, кроме самой Груши. Та только покачала головой и пробурчала:

– Мотя, ну опять ты за свое. Договоришься у меня… Отравлю грибами.

Коммуналка снова залилась смехом.

– Слышь, Осип, – обернулась тетя Мотя к Иосифу, – ты не бойся, у нас тут и шутки, и грибы – все с душой.

Чуть позже они уже сидели за столом. В комнате стоял густой запах жареного лука, солений и свежеиспеченных пирожков, которые одна из соседок притащила в глубокой миске, прикрытой кухонным полотенцем. На подоконнике, рядом с астрами, стояла открытая банка с маринованными грибами – аромат уксуса едва уловимо щекотал нос. Из приоткрытого окна доносились звуки двора: щелканье мяча о стену, чей-то прерывистый смех, далекий крик «Маша, домой!», и теплый, чуть уставший ветер шевелил тюль, заставляя ее мягко колыхаться.

Бутыль с самогоном стояла посреди стола, словно почетный гость – пузатая, с толстым горлышком, из стекла, отливавшего зеленовато-серыми тенями. Внутри плескалась мутноватая жидкость – как будто дышала собственным, тяжелым духом. От нее тянуло хлебным теплом и крепостью, от которой перехватывало горло. Это угощение тетя Мотя наливала щедро – с уставшей, но точной уверенностью знатока. Как будто знала: без этого – не разговор.

Иосиф, обмахиваясь газетой от духоты в комнате, невзначай спросил хозяйку:

– А у вас что, огород есть?

– С чего бы? – удивилась та. – Разве что подоконник вон уставлен цветами.

– Так вы же с Галиной Николаевной из-за укропа ругаетесь?

– Ай да, малой! – рассмеялась она, покачав головой. – Внимательный! Неа, это чистой воды конспирация! Нарву на газоне травы, пару веток с деревьев – и готов тебе "набор для засола". Стою, машу этой зеленью, как приманкой, народ зазываю. А уж потом – хоп, из-под прилавка колбаска, конфеты. Все из Москвы. Тащу, как муравей, по чуть-чуть.

Она заговорщицки понизила голос:

– А Галочка у нас, выходит, фарцовщица по части одежды: джинсы, костюмы, сапоги – вся заграница, чешские фирмы!

Мотя кивнула, словно подводя итог:

– Может, и тебе чего подберем, чтоб не ходил, как сирота казанская. Крутимся, как можем. – Тут она вздохнула и тяжело опустила глаза. – На одну заводскую пенсию не проживешь. Приходится вот таким Макаром дыры латать.

***

В какой-то момент раздался звонок в дверь. Тетя Мотя пошла открывать. Вернулась в комнату, весело крутя над головой фартук:

– На танцы пригласили!

– Да кому ты, старая, сдалась?! – прогорланила Груша на весь дом. – Поди, Ефим с кладбища по твою душу пришел!

– Говорю же, на танцы. Но не меня, а Осипа! – небрежно бросила она передник в сторону соседки. – Наши дворовые стрекозы долго в невестах не засиживаются. Острый нюх у них. Враз новенького учуяли.

– Пойдешь? – повернулась она к Иосифу. Парень покраснел – то ли от смущения, то ли от самогона.

– Конечно же пойдет! – отрезала за него Галина Николаевна. – Годы молодые, пусть гуляет. Ему скоро в сапогах маршировать – не до веселья будет.

– А кстати, про обувь, – всплеснула руками тетя Мотя. – Галка, у тебя, поди, найдутся для Осипа какие-нибудь приличные кроссовки. Негоже парню перед городскими невестами в сандалиях щеголять.

– Да у тебя, небось, и самой что в закромах завалялось, – съехидничала Груша.

– Боюсь, не по размеру будут. Ну-ка, какой носишь? – повернулась к Иосифу.

– Сороковой, – немного неуверенно ответил он.

– Посмотрим, подберем что-нибудь. А ты, подруженька, – кивнула она Гале, – сбегай за джинсами. Не обеднеем. Пусть уж невесты глядят, кто к нам во двор приехал!

Тетя Мотя подошла и постучала в дверь соседней комнаты – той самой, где жила мать-одиночка с сыном. Эти жильцы за весь день ни разу не показались на глаза, в гулянье не участвовали.

– Дикари, – сдержанно, почти шепотом, пояснила Иосифу Груша. – Что мать, что ее оболтус, Сашка. Боятся даже на общей кухне варить. Купили керогаз в комнату и шифруются. Оно нам надо – что там завидовать их баланде?

– Нинка! – громко окликнула тетя Мотя, стуча кулаком в дверь, стараясь перекричать музыку, льющуюся из магнитофона. – Пусть мой Оська сейчас помоется. Знаю, что сегодня твоя очередь. Давай поменяемся, ладно?

Не дожидаясь ответа, тетя Мотя бодро проследовала в ванную, и вскоре оттуда послышался шум набирающейся воды.

В эту же минуту Груша шмыгнула в свою комнатушку, и почти сразу вернулась с полотенцем в руках.

– Я шмотками не барыжу, – пробурчала она Иосифу полушепотом. – Но махровку могу подарить.

– Вот и ладненько, – кивнула тетя Мотя, выглядывая из ванной с довольным видом. – С миру по нитке – голому рубаха.

– А куда это они собрались? В комбайновый, иль в наш, штамповский? – вслух поинтересовалась Груша, не сводя взгляда с Иосифа, словно прикидывая, как он будет смотреться под вечерним светом клубных лампочек.

– Конечно же в наш, заводской, – отозвалась тетя Мотя, будто вопрос был праздным и даже обидным. – Чего это по чужим клубам шастать? У нас и музыка, и девки – все свое.

– Так ДК Комбайнового ближе, – не унималась соседка. – И зал там побольше, и освещение новое поставили…

– Да угомонись ты, прошу тебя, – отмахнулась Мотя. – Ноги молодые, не сотрутся. А дух у нас лучше – свой.

– И девчата, между прочим, тоже у нас огонь, – добавила вернувшаяся Галина Николаевна, и с этими словами подмигнула Иосифу. Протянула ему завернутый в газету кулек. – Примерь!

Парень засмущался еще больше, но уголки его губ уже начинали выдавать внутреннюю улыбку: все шло куда веселее, чем он ожидал этим утром…

Когда он вышел из дома, на той же скамейке у подъезда, где пару часов назад его встречали три пожилые женщины в белых платочках, теперь сидели три девочки-подростка – словно будущее сменило прошлое на посту.

Одна – темноглазая, с заплетенными в две тугие косички волосами, в алом ситцевом платьице с белым воротничком, неотрывно вертела в руках зеркальце и подкрашивала губы.

Вторая – повыше ростом, в платье с мелким цветочным рисунком, по-взрослому накрашена тушью, при этом то и дело поглядывала на Иосифа с вызывающей улыбкой.

Третья – с самыми длинными ногами, сидела боком, постукивая каблуком по асфальту, и грызла семечки, лениво сплевывая шелуху прямо под скамейку, где уже собралась целая россыпь тонких серых лепестков.

– Танька, Маринка, Сонька. Чтоб вернули мне его в целости и сохранности! – донесся со второго этажа голос тети Моти. Она каким-то чудом умудрилась просунуть голову в форточку и теперь глядела вниз с таким видом, словно лично провожала сына в дальний поход.

Одна из девчонок, та, что с вызывающей улыбкой, задрав голову, весело отозвалась:

– А если вернем с прицепом?

– С каким еще прицепом?! – не поняла Мотя.

– С кольцом на пальце! – засмеялась она, лукаво стрельнув глазами в сторону Иосифа.

Парень густо покраснел. Местные девчата оказались бойкими, без стеснения. Но в их поведении не чувствовалось ни грубости, ни насмешки – просто открытая натура, какая бывает у детей рабочих окраин. Простые, как хлеб, и прямые, как рельсы…

Дом культуры самоварного завода, гордо носивший имя «Серп и Молот», возвышался на углу квартала. Спроектированный в стиле конструктивизма, он выглядел строго и внушительно – будто бы собрались архитекторы того времени изобразить силу индустриальной страны не только в металле и станках, но и в камне, стекле и железобетоне.

Серое двухэтажное здание с плавно закругленным фасадом, на острие пересечения улиц Чапаева и Плеханова, напоминало корабль. Четырехэтажные пристройки по бокам придавали силуэту величественность. Главный вход располагался прямо на углу, словно приглашая сразу со всех сторон. Небольшая колонная ниша вела в просторный вестибюль, залитый мягким дневным светом, который проникал сюда сквозь высокие окна даже в пасмурную погоду.

– Купишь нам билеты? – спросила Марина, та самая, что с вызывающей улыбкой и глазами, подведенными тушью по-взрослому.

– Конечно, – Иосиф поспешно полез в карман за деньгами. Но в тот же момент девочка протянула ему рубль.

– Так я же сказал, что заплачу за вас, – удивился он.

– У нас деньги есть, – быстро ответила Валя. – Только по возрасту нас не пропустят. Танцы с восемнадцати. Тебе поверят – ты старше выглядишь.

На часах было чуть за десять сентябрьского вечера. Лето отступало неохотно, словно не хотело покидать город. Воздух еще держался теплым, но в нем уже чувствовалась прохладная примесь. Асфальт под ногами отдавал тепло за день, и платьица девочек колыхались от легкого ветра, а под уличным фонарем цветочные узоры на ситце казались живыми, как в калейдоскопе.

Билеты Иосиф купил без проблем: строгая тетенька в кассе лишь мельком взглянула на него – плечистый, загорелый, с серьезным лицом – и шлепнула четыре тоненьких билета на стол. Никто не стал вглядываться в девочек. На проходе в клуб коротко кивнул вахтер, пропуская вперед.

Внутри уже звучала музыка – по залу раскатывался «Розовый вечер» Александра Барыкина, а потом заиграл ВИА «Самоцветы» – девочки сразу оживились. Мигающие цветные лампочки сверкали под потолком, отбрасывая разноцветные пятна на лица танцующих. Пахло перегретым деревом пола, духами «Красная Москва» и чем-то сладким – может, дешевыми леденцами, спрятанными в карманах.

Девочки смело пошли вперед, а Иосиф немного стушевался, стоя у стены, вглядываясь в незнакомые лица. Но Марина уже схватила его за руку:

– Пошли, че ты как мальчишка.

В этот момент Иосиф поймал себя на мысли, что эта тульская девочка – бойкая, с косичками, немного дерзкая, но притягательная – до странного напоминала ему его первую любовь. Марина, соседская внучка из Аккемира, была точно такой же – солнечной, как лето, и упрямой, как ветер в степи. Из-за нее его тогда прозвали “Маринатиком”. И тут, в Туле, даже имя совпало. Сердце отозвалось теплой волной – не болью, нет, а светлой благодарностью к тем далеким дням. Как будто часть прошлого снова улыбнулась ему.

И вот они уже в центре зала, под «Три белых коня», шаг влево, шаг вправо – все просто: круг, поворот, хлопок в ладоши, наклон головы. Для местных ребят это было привычным и почти автоматическим ритуалом. Тело само знало, когда притопнуть, когда повернуться, когда хлопнуть в ладоши в такт.

Иосиф же сконфузился. Он не владел этими движениями. У них в Аккемире все было по-другому: танцы – чуть медленнее, сдержаннее, без этой широкой пластики и легкого задора. Там музыка шла больше из магнитофона «Романтик», а танцевальные вечера устраивались в актовом зале школы или в дом культуре, где мальчишки стеснялись и прятались по углам, пока девочки не устанут звать. И, главное – движения были совсем другие. Скромнее. Неловкие кивки, шаги больше вперед-назад, чем вбок, и всегда опаска, как бы ничего лишнего.

А здесь все было нараспашку. Свобода в теле и духе. Танцы как язык – говори, и тебя поймут. Он учился – на ходу, подстраивался, повторяя за Мариной. Иногда опаздывал с движением, иногда попадал в такт – и в этот момент чувствовал в себе что-то новое, будто выпрямлялся изнутри.

Марина смеялась – не насмешливо, а по-доброму. Как будто говорила: «Ничего, все правильно делаешь, главное – не стой в углу». Эта ее легкость – без кокетства, без напряжения – словно развязывала узел где-то внутри. На секунду он оглянулся – как будто хотел убедиться, что все это на самом деле происходит с ним. И в этот момент почувствовал: он в Туле, не гость, не прохожий – он уже часть этой жизни, пусть пока и не знает, что будет дальше.

Таня и Соня давно растворились в толпе танцующих, мелькая то тут, то там, то с одними парнями, то с другими. Зал кипел, музыка не стихала ни на минуту: „Червона рута“, „Поворот“, „Увезу тебя я в тундру“.

Иосиф остался с Мариной. В какой-то момент зазвучала песня «Этот мир» в исполнении Аллы Пугачевой. Девочка по-взрослому обвила шею гостя из Казахстана обеими руками и положила голову ему на плечо. Семнадцатилетний юноша, немного неловко, но уверенно, обнял ее за талию и притянул ближе.

Танцевали в фойе. Вид широких двустворчатых дверей, ведущих в основной концертный зал, уже сам по себе вызывал желание подойти, дотронуться, войти. Иосиф не удержался… и воспользовался моментом.

В полумраке пустого зала, под хрустальными люстрами, чуть покачивающимися от гулких шагов и басов музыки из фойе, он остановился, как вкопанный.

Шторы сцены – тяжелые, бархатные – словно еще дышали репликами актеров, шептали недавние ноты. А над порталом – строгими белыми буквами: «ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ» – как пророчество, как знак.

Созерцатель не мог тогда знать, но в груди уже теплилось предчувствие: однажды он выйдет на эту сцену. Будет читать свои стихи – первые, еще неловкие, но горячие, с глотком из детства и жаждой быть услышанным.

А потом… пышных размеров женщина из окошка выдачи заводских пропусков вдруг плавно поплывет рядом с ним в грациозной, жгучей лезгинке. И он, Иосиф, – начинающий поэт и достаточно опытный танцор – будет танцевать с ней под искренние аплодисменты коллег…

Во время следующего медленного танца Марина сама приблизила лицо к Иосифу. Их губы встретились – сначала робко, будто случайно. Но это легкое прикосновение оказалось сильнее их обоих. В одно мгновение поцелуй стал горячим, дерзким, почти жадным – словно в нем прорвалось все, что копилось в взглядах и молчании. Самогон тети Моти, сладкий аромат духов Марины, перегретый воздух зала, перемешанный с запахом лака для волос – все это вплелось в атмосферу того вечера и кружило голову сильнее, чем танец.

Они вышли на улицу последними, когда уже начали гасить свет. Возвращались домой не спеша, в обнимку. Ночь была теплой, не по-сентябрьски мягкой. Над крышами домов висела огромная луна, как желтоватый фонарь, освещающий дорогу в неизвестное.

Парочка часто останавливалась – под деревьями, в темноте подворотен. Практически не говорили. Только целовались – долго, нежно, с легкой дрожью в губах.

Перед тем как разойтись, Иосиф с Мариной присели на скамейку у подъезда. Воздух был густой, напоенный ночными ароматами увядающего лета. Тихо шелестели листья, и где-то за домами потрескивало радио – кто-то, видно, засыпал под «Маяк».

– В понедельник опять в школу… – с досадой и легкой злостью выдохнула Марина, откидываясь на спинку скамейки. – Терпеть ее не могу. Когда она уже закончится, эта мука?

– В каком ты классе? – спросил Иосиф, словно прозревая.

– В восьмом, – бросила девочка, будто это тюремный срок.

Услышав это, он инстинктивно отодвинулся. «Да ей же и пятнадцати еще нет…» – кольнуло в голове. По щекам пошел жар.

– Так тебе еще три года учиться, – пробормотал он, лишь бы не молчать.

– Нее, – с вызовом усмехнулась она. – После восьмого брошу. Пойду на завод.

– А мне еще четыре года в училище. Грызть гранит науки, как говорится, – вздохнул он.

– Я бы не выдержала, – покачала головой Марина. – Это же неволя, все время под козырьком. Куда ни шаг – устав. Да и зарплата у офицеров не ахти… У нас на заводе сто рублей сверх. Мой отец, с переработками, под триста получает.

– Не ври, – удивился Иосиф. – У инженеров зарплата сто сорок.

– Клянусь, – серьезно ответила она. – Хочешь, спроси у баб Моти. Она знает.

Парень на секунду замолчал, глядя в окна многоэтажек. В некоторых все еще горел свет.

– Я б на твоем месте на завод пошла. – добавила Марина с искренней прямотой. – Там жизнь своя, настоящая. А у военных – все как будто напоказ…

В этот момент сверху раздался глуховатый, но вполне уверенный голос тети Моти:

– Все, хватит на сегодня! Пора спать. Осип, дверь я тебе оставила приоткрытой. Давай, поднимайся уже.

Он тихо вошел в квартиру, стараясь не шуметь. Свет из кухни мягко подсвечивал пол и углы комнаты. Оттуда, не оборачиваясь, донесся голос тети Моти – уже тише, почти шепотом:

– Вернулся? Ну и ладненько. Я тебе в своей постелила. Сама перекантуюсь у Груши. Спокойной ночи, служивый.

– Спасибо… – он тоже шепнул и улыбнулся в ответ.

В комнате, где пахло свежей постелью, Иосиф снял рубашку, сел на край расправленной ко сну кровати. На губах у него еще жила жара девичьих поцелуев.

Он лег. Потолок едва угадывался в слабом свете с улицы. Где-то далеко тек неспешный, мирный звук трамвайной линии.

А в груди – странное чувство. То ли влюбленность, то ли легкая тревога, а может быть, предчувствие. Как будто что-то важное уже началось. Что-то, что невозможно остановить.

И только шепот за окном, шелест веток под ночным ветром да невидимые шаги времени сопровождали его в сон.

Куда ни глянь – самовар

Разбудили Иосифа звуки радиоточки в углу комнаты. Сначала – короткие, уверенные «пип-пип-пип», будто отсчет нового дня. За ними последовала узнаваемая с детства бодрая мелодия – из кинофильма «Джентльмены удачи»:

Проснись и пой, проснись и пой,

Попробуй в жизни хоть раз

Не выпускать улыбку из открытых глаз.

Пускай, капризен успех, он выбирает из тех,

Кто может первым посмеяться над собой,

Пой, засыпая, пой во сне, проснись и пой.

Эфир слегка зашипел, а затем раздался глухой, размеренный голос диктора:

– Доброе утро, товарищи! Сегодня воскресенье, 12 сентября…

Иосиф зевнул, потянулся и понял: хоть он и в гостях, но пора вставать. На кухне уже звякала посуда – тетя Мотя, судя по всему, была на ногах. Коммуналка просыпалась.

– Как спалось? – спросила хозяйка комнаты, не оборачиваясь, продолжая ловко переворачивать блины на сковороде, от которой шел теплый, уютный аромат.

– Прекрасно! – ответил Иосиф, усаживаясь за стол, на котором мерцал теплым золотом электрический самовар. Он стоял, статный и пузатый, с изогнутыми ручками по бокам, словно протягивал их для приветствия. Отполированная до зеркального блеска поверхность отражала нехитрое убранство коммунальной кухни и сидящего напротив за столом парня, чуть искажая их очертания. Сквозь вырезанные звездочки в конфорке на крышке самовара, где сейчас подогревался цветастый фарфоровый заварочный чайничек, мягко просвечивали солнечные лучи из окна. А из носика самовара едва уловимо поднимался пар.

– Желание загадывал?

– Какое еще? Зачем?

– Так принято! – улыбнулась она. – Есть поверье: если перед сном на новом месте загадать что-то сокровенное – обязательно сбудется.

– А я не знал…

– Эх, упустил ты, малой, свой шанс, – рассмеялась гостеприимная хозяйка, подавая на стол стопку румяных блинов. – А мог бы уже сегодня быть миллионером… или как минимум лейтенантом!

Иосиф сидел за столом, медленно мазал сливочным маслом горячий блин. Он не смотрел на тетю Мотю – будто собирался с духом. Но, наконец, все же заговорил:

– Знаете… Я тогда, в июле, когда мы с вами в электричке из Москвы познакомились – я ведь вовсе не собирался поступать в это артиллерийское училище.

– А зачем тогда сюда ехал? – с полуулыбкой отозвалась женщина, продолжая жарить блины, но уже внимательнее прислушиваясь.

– Завалить экзамены. – Он выдохнул это слово, будто признался в преступлении. – Мне в военкомате предложили… Мол, съезди в большой город, погуляй, на государственном билете. А сдавать – не обязательно. Я и решил: поеду в Тулу, брат тут служит прапорщиком, живет недалеко, на улице Марата. Я на трамвае мимо его дома проехал. Только вот… брат оказался мне совсем чужим.

Тетя Мотя перевернула очередной блин чуть ли не со стуком.

– А потом, – продолжил он тише, – начальник училища, генерал, пожалел меня. Предложил на год остаться лаборантом, а через год, говорит, зачислим, как своих. Почти автоматом.

– Умный генерал, – буркнула Мотя, но глаз не подняла.

– Я вернулся в Аккемир. Думал, продолжу там работать и жить. С бабой Малей. А она… она будто меня уже вычеркнула. Там все как-то вдруг перекосилось. Внук с армии вернулся, жениться собрался. Я стал мешать. И мы… ну, разошлись. Я уехал.

Наступила пауза. В кухне стало слышно, как за окном по стеклу неспешно постукивают капли – утренний сентябрь начался с легкого дождя.

– А теперь, – он положил вилку, – теперь и вовсе решил: не хочу в армию. Не мое. Пойду на самоварный. Работать, как все.

Хозяйка медленно опустила сковороду и села напротив. Посмотрела на него пристально.

– Ну, Осип… Не скажу, что ты меня обрадовал. Ты у меня, считай, почти как внук, а я тебе бабка, значит, и скажу как бабка. Завод – это не только станки. Это мужики. И пьянки. И прогулы. И грязь – не только под ногтями. А в душе. Не дай себя в это затянуть. Ты ж не быдло, ты парень думающий.

Он молчал. Слушал. Кивал.

– В армии тяжело, да. Но там выправка, там порядок. Там ты каждый день сам себе и другим доказываешь, что ты человек. А на заводе… – она вздохнула. – На заводе таких, как ты, быстро ломают. Или от скуки сгниваешь, или сдуваешься.

– А если я не военный? – тихо спросил он. – Ну не мое это. Слушать команду, ходить по строю, шаг влево – самострел.

– А ты сам себе ответь, Осип. – Мотя взяла его ладонь в свои натруженные пальцы. – Где ты будешь чувствовать, что живешь по-настоящему? Не отсиживаешь, не прячешься – а живешь?

– Поработаю, присмотрюсь, – проговорил Иосиф, пробормотал Иосиф, ковыряя вилкой блин другой рукой. – А через год все равно в армию. Будет с чем сравнить…

Он усмехнулся – не то всерьез, не то для храбрости.

– Мне и в военкомате говорили, – добавил он чуть тише, – что во время срочной даже легче в училище поступить.

Тетя Мотя согласно кивнула, словно мысленно уже обсудила это решение с кем-то своим.

– Тоже логично. Армия – она характер выправляет. А там глядишь, сам и поймешь, твоя ли эта дорога.

Она потянулась к сковороде, ловко подцепила еще один горячий блин и переложила его на тарелку перед Иосифом.