Ёськин самовар

– Я сказал, что должен подумать… – Иосиф чуть помедлил. – Хотя тогда врал. Хотел остаться жить в поселке. Переживал за бабу Малю. Она уже старая, одной тяжело. Да только у нее – свои планы. Семейные. Внук из армии должен вернуться, жениться собрался. Его невеста из Золотоноша уже с животом. А жить – негде.

Парнишка тяжело вздохнул.

– Вот мне и пришлось уйти. Освободить место. А теперь, – он посмотрел прямо в глаза собеседнице, – похоже, другого пути у меня нет. Только в Тулу.

– Все правильно, Осип, – Матрена Федоровна кивнула и, не отрывая от него взгляда, добавила: – Главное – дорога. А уже на ней сам поймешь, куда и зачем идешь.

Она на секунду задумалась, потом вдруг лукаво прищурилась:

– Кстати… а где мой тульский пряник? Я же просила! А ты обещал…

И, не дожидаясь ответа, громко рассмеялась:

– Да я шучу. Минимум пять лет теперь будешь рядом – еще натаскаешь мне целую гору этих медовиков!

– Ты хоть задержишься в Москве? – спросила Матрена Федоровна, заглядывая в лицо парня. – Куда бы мне тебя сводить? Что показать? Я, правда, не фанатка музеев и картинных галерей… Не разбираюсь особо.

Иосиф немного замялся, потом с надеждой в голосе произнес:

– А можно… в мавзолей?

Она удивленно приподняла брови, а потом рассмеялась:

– А почему бы и нет? Мне к ночной смене не привыкать. А ты у нас, по рассказам, жаворонок. Ранний.

– Мавзолей что, по ночам открывают? – удивился Осип.

– Конечно, нет. Но очередь туда лучше с вечера занимать. Сейчас по дороге купим пельменей, позавтракаем или пообедаем, немного поспим. А вечером – термос с чифиром, пару бутербродов – и марш к Кремлю. Глядишь, завтра к открытию будем первыми. Я, между прочим, и сама там ни разу не была. Все только по рассказам знаю…

Она улыбнулась, глядя на Иосифа, как будто предвкушая это небольшое приключение. А он, впервые за долгое время, почувствовал нечто похожее на детский восторг.

Ночь опустилась на Москву прозрачной дымкой, в которой дрожали огни улиц. Сентябрь напоминал о себе легкой прохладой – не стужей, но и не теплом. Матрена Федоровна, кутаясь в старую шерстяную кофту с вытянутыми рукавами, поежилась и плотнее запахнулась. На плече у нее висела сумка с термосом и парой бутербродов, а под мышкой – клетчатый плед, которым она тут же заботливо укрыла плечи своего Осипа.

– Не простудись, – пробормотала она, усаживаясь на складной табурет и с видимым удовольствием откусывая кусочек курта. – Вот вещь! Хоть сейчас на фронт бери…

Круглые, сухие, чуть солоноватые шарики творога она грызла с азартом. Каждый – с хрустом, с короткой паузой на чай. Запах крепкой заварки из термоса заполнял воздух, перебивая даже бензин и старый асфальт, которыми пахла ночная Москва.

Иосиф хотел было спросить, почему Матрена Федоровна упомянула «фронт»: неужели ей пришлось воевать? Но он постеснялся задать этот вопрос при людях.

Очередь выстроилась вдоль Кремлевской стены – длинная, извивающаяся цепочка людей. Кто сидел, кто стоял, кто тихо разговаривал вполголоса. Тут и там были слышны шутки, кто-то ворчал на холод, кто-то предлагал чай соседям. Время тянулось, как теплый пластилин, но утро неумолимо приближалось.

Парень – все же немного сонный – периодически поглядывал на высокие стены и башни Кремля. В лучах восходящего солнца они светились рубиновым светом. Иосиф невольно подумал: кто и как долго возводил эту крепость? Он всматривался в кладку жженого кирпича, понимая его прочность – в отличие от их саманных мазанок в казахстанском селе, которые приходилось каждый год обмазывать глиной и затирать трещины.

Время пролетело почти незаметно. Очередь неожиданно оживилась и пришла в движение. Контроль, затем – шаги по звенящей утренней брусчатке Красной площади.

Иосиф и Матрена Федоровна действительно оказались одними из первых в мавзолее. Внутри воздух оказался резким, холодным, почти металлическим. Низкие потолки, стены – черные, как ночь, лишь еле светящиеся линии у пола и потолка указывали путь. Все было предельно просто и бесстрастно. И только за стеклом – лежал Он.

Желтое, восковое лицо, тонкие, чужие руки. Иосиф замер, смотрел, не дыша. Сердце билось как-то неровно. Парень ожидал чего-то… большего? Чего-то всепоглощающего. А вышло – будто мимо прошел. Будто это не он здесь, а какой-то другой человек. Часть его хотела повернуться и уйти. Но ноги сами двигались дальше, по полутемному коридору.

Через полминуты посетитель оказался снаружи. Первый вдох свежего утреннего воздуха – словно возвращение из-под воды. Рассвет окрасил небо в дымчато-розовые цвета. Над рекой поднимался пушистый туман, а в городе просыпалась суета.

– Ну что? – спросила Матрена, вглядываясь в его лицо.

– Не знаю… – тихо ответил Иосиф. – Я посмотрел…

Она кивнула, будто поняла больше, чем он сам. И, натянув кофту плотнее на плечи, добавила:

– Все правильно, Осип. Главное – что ты там побывал. А мысли… они потом придут. С годами.

Тула встретила поцелуями

И все, что было до, вдруг стало прошлым.

В городе назначения он объявился лишь в субботу. Тульский железнодорожный вокзал встречал не суетой, а какой-то степенной, уравновешенной уверенностью. Над главным зданием возвышалась надпись из красных букв: «ТУЛА – ГОРОД-ГЕРОЙ».

Высокие сосны под боком перрона, почти до самой крыши вокзала, – как почетный караул вечно на посту. Ветер лениво гонял облака по небу. Солнце играло на проводах и вагонах.

Иосиф ступил на перрон города, не знавшего его по имени и, в сущности, не ждавшего. Но, возможно, именно здесь начиналась та дорога, которой ему было суждено идти. Город встречал его мокрыми после дождя улицами, тонким, едва уловимым запахом листвы и железа, и прохладным ветром, скользящим меж домов – как будто сам воздух напоминал: начинается осень.

Ему пришлось пройти в город сквозь зал ожидания. Над дверью тикали часы, вдоль стен стояли старые деревянные скамейки. Пастельно-зеленые стены, высокий потолок с лепниной, колонны – слегка облупленные, но не утратившие своего ореола – создавали атмосферу размеренной, провинциальной торжественности.

На выходе он замер – в нерешительности, в раздумье. Со стороны, на фоне величественного фасада, он наверняка казался случайной пылинкой у подножья монументального здания: белоснежный фронтон, массивные колонны, крыша, как у античного храма, и яркие, торжественные буквы – «МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ». Все здесь дышало величием, уверенностью и важностью. Он чувствовал себя крошечным. Почти как та самая блоха, которую, по преданию, подковал тульский умелец Левша. В совхозной библиотеке родного Аккемира Иосиф не раз читал об этом и теперь вдруг вспомнил – и сравнил себя с этой козявкой. Мельчайшее существо на фоне необъятной державы.

За широкой Вокзальной площадью раскинулась гостиница «Москва». Еще в июле, с первого взгляда она поразила приезжего из казахстанской глубинки своими размерами и городским величием. Семиэтажное кирпичное здание строгой прямоугольной формы выделялось на фоне окрестных построек массивностью и сдержанным фасадом. Чередование темных и светлых полос придавало ему особую ритмику, а ровные ряды окон подчеркивали его строгость и масштаб.

Для Иосифа, выросшего среди мазанок и одноэтажных сельских домов, гостиница «Москва» в Туле выглядела почти как небоскреб – монументальная, деловая, чужая, но оттого еще более привлекательная. Огромное кирпичное здание строгой геометрии на пересечении улицы Путейской и Красноармейского проспекта нависало над площадью, словно хранило в себе какой-то особый городской ритм. И теперь он наконец мог запечатлеть его – на свой собственный фотоаппарат.

***

Еще утром, в столице, выйдя из мавзолея, он с наивной прямотой заметил:

– Была б у меня фотокамера – щелкнул бы щас Ленина в гробу… В Аккемире потом все обзавидовались бы!

Матрена Федоровна прыснула со смеху и только махнула рукой:

– Осип, да ты что! Фотоаппарат бы тебе не помог. Там даже дышать положено строго по уставу, не то что снимать! Ты что, вывеску при входе не видел?

Он растерянно покачал головой.

– Запрещено это! Категорически.

Он промолчал. В ту минуту до него дошло, насколько мимолетным оказалось это прикосновение к «вечному».

– Ну что, чем займемся? – спросила москвичка, ссутулив плечи. У нее был выходной, и она выглядела чуть потерянной – как человек, которому вдруг разрешили пожить для себя, но он не знает, что с этим делать.

– Твоя электричка через три часа, – добавила она.

Иосиф развел руками, пожал плечами – идей у него тоже не было.

– А я знаю! – озорно блеснула глазами фельдшер. – Пошли. Успеем.

И он пошел за ней – не спрашивая куда.

После выхода из мавзолея они, не спеша, прошлись вдоль Красной площади. Осеннее солнце, наконец, поднялось над московскими крышами, подсушило булыжную мостовую, и воздух стал чище, легче – будто и сам город немного выдохнул.

– Тут недалеко ГУМ, – Матрена Федоровна подхватила парня под локоть. – Когда еще у тебя будет возможность туда заглянуть?

Иосиф вновь пожал плечами: он ни разу не был в настоящем магазине, где продают «все и сразу». Для него ГУМ был чем-то вроде сказки – знакомым по телевидению, но абсолютно нереальным. А теперь он сам шел мимо фасадов с арками, из которых веяло богатством и столичной сдержанной роскошью. Высокие витрины, кованые фонари, внутри – полумрак и светящиеся вывески. Люди мерили костюмы, примеряли туфли, выбирали духи. И он – среди них.

– Подожди, – сказала вдруг Матрена Федоровна, и, оставив его у прилавка с сувенирами, быстро нырнула в соседний отдел. Вернулась с небольшой коробочкой, обернутой тонкой, чуть блестящей бумагой.

– Это тебе, – протянула она, глядя ему в глаза.

– Нет… Вы что… – растерялся Иосиф, – не надо… Я не могу принять…

– Можешь, – твердо сказала она. – Это не прихоть. Это приказ. Будешь мне каждую неделю письма писать. И фотографии туда вкладывать. Чтобы я знала, как ты живешь, как меняешься. Обещай!

Он молча кивнул, чувствуя, как в горле встает ком. В руках у него лежала пластмассовая коробочка с надписью «Смена-8М» – та самая, о которой читал раньше в совхозной библиотеке. Простая, но настоящая. Его первая фотокамера. Его собственная.

Из открытых окон ГУМа доносился запах ванили и свежеиспеченных вафель. Кто-то смеялся, кто-то щелкал семечки. А он стоял посреди этого столичного гомона с фотоаппаратом в руках и чувствовал, как невидимая нить тянется от этой женщины – незнакомой, но ставшей такой родной – прямо к его будущему…

***

Ехать с Тульского вокзала сразу в военное училище показалось ему нелогичным.

«У генерала наверняка выходные, а других я там и не знаю. Пока все объяснишь – только время потеряешь», – рассуждал он.

На самом деле, Иосиф просто боялся признаться себе, что не спешит – не горит желанием добровольно запереть себя в стены военного заведения.

Сама погода будто нашептывала: не спеши, погуляй еще, побудь вольным, надышись воздухом юной беспечности.

И у него быстро созрел план.

– Здрасьте, – окликнул он проходившего мимо мужчину в засаленной спецовке, от которой пахло мазутом и металлом. Судя по виду, тот был железнодорожным ремонтником. – Не подскажете, как добраться до самоварного завода?

Рабочий прищурился, махнул рукой в сторону улицы:

– Садись на трамвай-тройку, в сторону Щегловской засеки. Выйдешь на остановке Глинки. А там уж рукой подать.

Предписание прибыть в военное училище к 1 сентября было уже давно просрочено, но Иосиф решил попытать свое счастье.

Он подошел к трамвайному киоску и, поеживаясь от осенней прохлады, спросил у кассирши:

– Мне талон покупать или я, как курсант, могу бесплатно?

Он помнил, как в казахстанском Кандагаче ему без проблем обменяли просроченный билет до Москвы, выданный еще в июле в стройотделе тульского училища. Может, и здесь прокатит?

Женщина в киоске выглянула из крошечного окошка – на ее тусклом лице мелькнула теплая улыбка.

– Езжай так, конечно. У меня самой сынок служит, – сказала она почти шепотом, с материнским участием.

Через мгновение, она даже не поленилась – выскочила из своей будки, поправляя халат, и, подпоясавшись, добежала до подъехавшего трамвая №3. Придержала дверь, впустила Иосифа внутрь и громко крикнула куда-то в салон:

– Ирка! Малой – артиллерист. До самоварного, бесплатно!

– Ясно! – отозвался хриплый голос из глубины вагона.

Трамвай дернулся. Иосиф, ухватившись за поручень, прошел вглубь вагона, занял место у окна. Металлический корпус заскрипел на повороте, и вот они покатили вперед – неспешно. Время давно перевалило за полдень, было уже около четырех, и казалось, будто сам город, устав от будничной суеты, выдохнул и позволил себе замедлиться. Сентябрьское солнце клонилось к горизонту – мягкое, рассеянное, почти ленивое.

Окно было немного запотевшим, и он провел пальцем по стеклу, оставив прозрачную дорожку. Перед его взглядом медленно проплывали улицы: покосившиеся деревянные заборы, бревенчатые одноэтажные домики с резными наличниками, редкие прохожие, неспешно шагающие по обочинам. Осень только-только вступала в свои права – в кронах деревьев мелькали первые желтые листья, и воздух был наполнен влажным спокойствием, словно город отдыхал от жары, но еще не напрягался к зиме.

Сидевшая рядом с ним пожилая женщина в клетчатом пальто украдкой посмотрела на него, заметив наплечную сумку и фотоаппарат, свисающий на ремешке.

– Не местный? – спросила она без любопытства, просто из вежливости.

– Нет… Я в училище, в артиллерийское, – ответил он, чуть смутившись.

– А… ну, значит, скоро в форме будешь щеголять, – кивнула женщина одобрительно. – Хорошее у нас училище. У меня племянник в том году с медалью окончил. Теперь служит в Венгрии, в группе разминирования.

Иосиф кивнул, но не ответил. Его мысли были не о погонах. Он смотрел вперед, сквозь дрожащую рамку стекла, за пределы остановок, вывесок, антенн, ища в этом новом городе хоть какую-то зацепку – знак, намек, что он здесь не зря.

На повороте, за запотевшим стеклом трамвая, промелькнула "Катюша" – легендарная боевая машина на постаменте. Словно застыла в атаке, с поднятыми к небу направляющими, она стояла одна среди редких деревьев и разбросанных клочков земли, напоминая о грозных днях, когда Тула держала оборону.

И про эти времена, о которых кричала своим безмолвием «Катюша», Иосиф много читал в поселковой библиотеке Аккемира. Читал взахлеб – о подвиге туляков, о том, как заводы работали без передышки, как женщины вставали к станкам, а школьники собирали металлолом. Все это казалось тогда далекой и чужой легендой. А теперь вот – наяву, за окном трамвая, среди улиц, где все еще живо эхо тех суровых лет.

– Только ты, поди, заблудился, – продолжила соседка по сиденью, приглядываясь к нему. – Училище-то на проспекте Ленина. Это тебе совсем в другую сторону.

– Я знаю, – кивнул Иосиф. – Просто… у меня тут одна знакомая бабушка. Хочу ее проведать.

– А зачем тогда на самоварный едешь?

– Тетя Мотя сказала, что работает вахтером в мужском общежитии самоварного завода.

– А, ну тогда тебе действительно до остановки "Глинки". Только там смотри: не спускайся вниз, к Патронному заводу. Иди в противоположную сторону, к стадиону. За ним, на улице Шухова, как раз и находится то общежитие.

В этот момент трамвай неторопливо проехал мимо трехэтажного здания строгой формы – светлый камень, узкие окна, сдержанный фасад. Над входом возвышался бетонный козырек, к нему вели массивные ступени с аккуратными металлическими перилами. По бокам – клумбы с цветами, ухоженные, хоть и простые. Все здесь дышало деловитой аккуратностью: типичная советская архитектура с легкой ноткой официальной важности. Вдоль асфальтированной дорожки – два щита со снимками: «Гордость Пролетарского района» – десятки лиц, выстроенные в ровные ряды.

Рядом, сразу за серым, безликим зданием райисполкома и покосившимися деревянными избушками, вдруг потянулись дома совсем другой породы. Они бросались в глаза – вытянутые, ровные, будто вытесанные по лекалу, с идеальной кладкой красного кирпича, с карнизами над окнами, балкончиками с фигурными перилами и аккуратными светлыми вставками в верхних этажах. В этой сдержанной, немногословной архитектуре было что-то чужеродное, непривычное.

Иосиф смотрел на них с удивлением. Такое он видел впервые – не на картинках, не в книгах, а вживую.

– Немцы строили, – тихо пояснила попутчица. – Военнопленные. Вот уж кто умел на совесть делать. Каждый мечтает квартиру в таком заполучить.

Парень невольно потянулся за фотоаппаратом и сделал подряд несколько щелчков – будто хотел сохранить этот странный, неровный контраст.

Внутри же что-то откликнулось – тепло и больно. Тянуло вовсе не потому, что это было как и он – «немецкое». Нет. Дело было в другом.

В каждом кирпиче, в каждой линии, в каждом тщательно оштукатуренном откосе чувствовалось: делали не абы как, не для отчета, а с уважением к делу. С ощущением меры. С понятием «на века».

Он и сам таким хотел быть. Всегда, сколько себя помнил, в том же совхозе или на элеваторе, старался делать все «как для себя». На совесть. Хоть забор, хоть кормушку, хоть крышу на курятнике. И потому чужое здесь казалось не чужим – наоборот, своим. Тем самым, о чем мечтается, к чему тянется.

Женщина мягко толкнула его локтем:

– Твоя следующая. Глинки.

Иосиф поблагодарил, поднялся и осторожно сошел по ступенькам. В этот момент его попутчица будто спохватилась:

– Погоди-ка, я тоже тут выйду. Там можно через стадион срезать, а ты сам точно не найдешь.

Трамвай звякнул дверьми и, набирая ход, укатил дальше, оставив Иосифа на краю незнакомого маршрута. Но он не чувствовал страха – рядом шла добрая, разговорчивая женщина, в присутствии которой становилось как-то уютно, по-домашнему.

– Как вас зовут? – поинтересовался он.

– Галина Николаевна, – охотно ответила спутница.

– Как мою маму, – удивился и почти обрадовался Иосиф. – Правда, у нее отчество другое было. Агеевна.

– Неужто уже померла?.. – с мягким ужасом прошептала Николаевна и даже остановилась. – Или?..

– От рака, – ответил он, сдержанно, но без натуги. – Пять лет прожила после отца.

– Да Господи ж, прости и упокой… – прошептала женщина и несколько раз подряд перекрестилась. Она покачала головой, прижала к груди авоську с покупками. – Так ты, выходит, сиротинушка, круглый… Ничего, ничего! Хорошо, что ты в военные пошел. Там на казенном довольствии – и кров над головой, и харч, и порядок. А жизнь все еще может тебе улыбнуться, милок. Вот увидишь…

Они пересекли трамвайные рельсы и попали на узкую улицу, которая терялась в зелени. На углу первого кирпичного дома, где за листвой прятались окна, висела синяя табличка с названием – «Глинки 1». Белые буквы слегка поблекли от времени, но все еще были различимы. Указатель казался обычным, неприметным – как и сама улица, скрытая от глаз торопливого города.

Иосиф успел сделать несколько кадров внутренних дворов домов из красного кирпича, возведенных когда-то немецкими военнопленными, прежде чем они свернули на улицу, тянувшуюся вдоль зеленой стены деревьев. Мощные кроны нависали над тротуарами, словно оберегая прохожих от полуденного солнца. Каштаны и липы – старые, разлапистые, местами накренившиеся, с шероховатой корой и тускло-блестящими листьями – тянулись вверх, образуя живой свод. Все здесь дышало размеренной тишиной и спокойствием.

Асфальт под ногами оказался местами потрескавшийся. Шли они не спеша, будто подстраиваясь под ритм этого тихого уголка Тулы.

По левую сторону, сразу за перекрестком, протянулся длинный забор. Между массивными каменными столбами, обветренными и местами потрескавшимися от времени, тянулись черные металлические секции с редким, почти декоративным узором. Местами в них застревала трава и сорные стебли, будто сама природа пыталась заглянуть за эту границу. За оградой, в глубине, среди листвы угадывались силуэты построек – полускрытые ветвями, таинственные, будто забытые.

– Здесь у нас городская больница. Девятая, – пояснила на ходу Галина Николаевна, не сбавляя шаг. Она кивнула в сторону массивных ворот. За густой зеленью деревьев, за спинами прохожих и шорохом листвы, внезапно открылся вид на въезд в городскую больницу. Небольшая, но солидная проходная с облупившимися белыми колоннами, массивные ворота с табличкой «Проезд запрещен» и выкрашенная в темно-красный цвет охранная будка. Позади ворот, в конце чистой, аккуратной дорожки виднелось основное здание больницы – прямоугольное, белое, строго симметричное, с колоннами и темными окнами.

И хотя здание больницы вполне заслуживало того, чтобы попасть в кадр, Иосиф решил не тратить на него пленку. Знать бы ему тогда, что совсем скоро именно здесь ему придется бороться за жизнь…

Через десяток шагов Иосиф с Галиной Николаевной уперлись в старинную арку, словно перенесенную сюда из другого времени. Беленая штукатурка, кое-где облупившаяся, придавала строению потертый, но достойный вид. Небольшие арочные проемы, колонны по бокам, тяжелая лепнина под крышей – все напоминало о довоенной архитектуре – строгой, основательной, немного тяжеловесной, но по-своему торжественной. Такой, какую Иосиф знал по черно-белым фильмам и старинным открыткам: с барельефами атлетов, в позах, полных пафоса и силы, с венками, гирляндами и надписями в духе "в здоровом теле – здоровый дух". Арка словно сошла с одной из таких открыток – настоящий вход в эпоху, где спорт был делом государственной важности, а каждое здание – монументом.

– Это стадион имени Кирова, – пояснила пожилая женщина. – Принадлежит Патронному заводу. Тут по выходным гулянья были – считай, весь город сходился.

Она даже немного выпрямилась, словно вспоминая что-то особенное.

– А ты знаешь, – добавила с заметной теплотой и гордостью, – тут, на «Кировце», в пятьдесят девятом свой первый международный матч наши сыграли. «Труд» против датчан. Победили, между прочим – пять три.

Покрытые ржавчиной ворота входа в стадион скрипели от каждого порыва ветра и оказались заперты на цепь с огромным висячим замком. Но Галина Николаевна знала лазейку. Взяв Иосифа за руку, она повела его в обход арки – туда, где за густыми кустами в заборе пряталась приоткрытая щель. Они протиснулись внутрь.

То, что предстало взору, трудно было назвать стадионом. Пустырь – вот слово точнее. По одну сторону – многочисленные, полусгнившие, обвалившиеся деревянные скамейки. На старой беговой дорожке, заросшей травой, прогуливался с собачкой на поводу какой-то пожилой мужчина.

Они хотели перейти поле стадиона наперекосяк, но недавний дождь превратил землю в кашу. Пришлось идти в обход – по беговой дорожке, где под ногами ощущались остатки утрамбованного шлака и просевшего песка.

Трехэтажные дома на улице Шухова, что тянулись сразу за стадионом, выглядели крепко и добротно. Красный кирпич фасадов потемнел от времени, нижние этажи – с отбеленной штукатуркой, местами облупившейся, с глубокими подоконниками и частыми окнами, за решетками. Они словно вросли в зелень – утопали в густых кронах многолетних деревьев. Липы, березы, клены – все это зеленое царство обволакивало дома, отбрасывая ажурную тень на стены и окна. Солнечные блики, пробиваясь сквозь листву, двигались по фасадам, придавая им живое, дышащее выражение. Воздух был напоен листвой и сыростью земли.

Искать тетю Мотю им дальше не пришлось. Прямо у первого бокового дома, на скамейке у подъезда, сидели три пожилые женщины, словно сговорившись – все в белых платочках, но каждая со своей неповторимой статью. Одна – в поношенной куртке, с небольшой сумкой через плечо, другая – с палочкой и розовым зонтом, аккуратно пристроенным на коленях, третья – с прямой спиной и особенно живым, внимательным взглядом. Именно она выделялась среди остальных: и ростом, и уверенностью в движениях. Это была тетя Мотя – та самая, о которой говорил Иосиф. Ее голос, кажется, мог перекричать двор, а взгляд сразу ловил в себе внимание прохожего.

– Так я же ее знаю, – не то чтобы разочарованно, но с легкой досадой пробормотала Галина Николаевна, словно самой себе. – Твою Мотю… По базарчику. То она ко мне насчет цены придирается, то я ее за фарцовку журю. Считай, кажный божий раз. И уже годы. А вот имя ее – впервые слышу…

Не успела она договорить, как тетя Мотя, сидевшая до того вальяжно, будто командуя скамейкой, вдруг буквально подпрыгнула, словно электрический ток прошел по деревянной спинке. Ее глаза округлились, на лице промелькнуло узнавание – и радость, без тени сомнений. Она вскочила, широко раскрыв объятия:

– Ой, гляньте бабоньки, кто к нам пожаловал!.. Осип! Мой казахстанский орел!

Галина Николаевна остановилась в шаге от скамейки, прищурилась и, уперев руки в бока, пробормотала, будто обращаясь к небу: