Нулевой Канон

«ПРИХОДИ УВИДЕТЬ, КАК ТАНЦУЮТ ИСКРЫ».

Иона колебался. Это могла быть ловушка, подстроенная Адлером. Или приглашение от тех самых людей, которых он должен был разоблачить. Но сидеть сложа руки было невыносимо. Паранойя и любопытство вели ожесточенную борьбу в его душе, и любопытство победило.

Координаты привели его в промышленную зону на самой окраине «Лимбо» – кладбище ржавеющих заводов, оставшихся от До-Веритасной Эпохи. Это было место, которое даже городские картографы обходили стороной. Воздух здесь был густым, пах мазутом и холодной сталью.

Целью оказалась заброшенная котельная, гигантский кирпичный монстр с выбитыми окнами, похожими на пустые глазницы. Из одной из его труб поднимался тонкий, едва заметный столбик дыма.

У входа его никто не встретил. Дверь была приоткрыта. Иона шагнул внутрь и оказался в другом мире.

Пространство внутри было огромным, как собор. В центре, в гигантской топке старого котла, пылал огонь – настоящее, живое пламя, трескучее и непредсказуемое. Его мечущиеся отблески выхватывали из темноты фигуры людей. Их было около тридцати. Они не сидели рядами, а расположились кругом, как древнее племя у костра.

Атмосфера была странной смесью первобытного ритуала и интеллектуального семинара. Некоторые раскачивались в такт не слышной музыке. Другие сидели группами и вели оживленные, но тихие споры, яростно жестикулируя. Третьи просто смотрели на огонь, и на их лицах было написано трансовое, почти экстатическое выражение. Они не были похожи на террористов. Они были похожи на сектантов, нашедших своего бога.

На стенах вместо голограмм висели листы бумаги с нарисованными от руки символами. Иона узнал некоторые из них – алхимические знаки, фрагменты каббалистических диаграмм, перечеркнутые формулы из учебников по психологии. И повсюду – один и тот же символ: стилизованное изображение змеи, пожирающей знак бесконечности.

Его заметили. Разговоры стихли. Десятки пар глаз, горящих в полумраке фанатичным огнем, уставились на него. Но во взглядах не было враждебности. Было узнавание и почти благоговейный трепет.

«Архитектор», – прошелестело по кругу.

Из тени отделилась фигура и направилась к нему. Это была молодая женщина с выбритыми висками и татуировкой того самого змея на шее.

«Мы ждали тебя, – сказала она. Ее голос был полон сдержанного восторга. – Зара хочет тебя видеть».

Она повела его через расступившуюся толпу к огню. Жар был сильным, живым. Воздух пах дымом и чем-то сладковатым, похожим на ладан. Рядом с топкой на импровизированном троне из сваренных кусков металла сидел человек.

Он не был похож на лидера террористической ячейки. Он был молод, не больше тридцати, одет в простые рабочие штаны и старую футболку. Его волосы были растрепаны, а в глазах плясали веселые, озорные и в то же время пугающе умные искры. Когда он улыбнулся Ионе, тот почувствовал исходящую от него волну харизмы, такой мощной, что она была почти осязаема.

«Иона Крафт, – сказал он. Его голос был легким и мелодичным, полной противоположностью тяжеловесному баритону Адлера. – Великий деконструктор. Человек, который научил нас, что клетка построена не из стали, а из слов. Присаживайся. Погрейся у нашего скромного очага».

Он указал на пустой ящик рядом с собой.

Иона сел. Он чувствовал себя актером, вышедшим на сцену в середине незнакомой ему пьесы.

«Так это ваших рук дело? – спросил Иона, кивнув в неопределенном направлении, имея в виду хаос в городе. – Весь этот… перформанс?»

«Перформанс! Какое точное слово! – рассмеялся молодой человек. – Да. Это наша небольшая инсталляция на тему „Истинная природа Порядка“. Тебе нравится?»

«Люди страдают», – сказал Иона.

«Конечно, страдают! – воскликнул тот, и его глаза заблестели еще ярче. – Рождение – это всегда страдание. Нельзя вылупиться из яйца, не разбив скорлупу. Мы не приносим им боль, Иона. Мы просто позволяем им почувствовать ту боль, которая уже была в них, которую система Адлера так старательно анестезировала. Мы возвращаем им право на трагедию».

«Зачем?»

«Зачем? – он подался вперед, и его лицо оказалось в нескольких дюймах от лица Ионы. Жар от огня был не таким сильным, как жар, исходящий от этого человека. – Потому что ты научил нас. Твой „Анти-канон“… это не просто книга, это отмычка. Ты показал, что их Бог Разума – такой же пустой идол, как и все остальные. Но ты остановился. Ты испугался своего же открытия и сбежал. А мы… мы решили довести твою мысль до конца. Если старый Бог умер, а новый Бог – ложь, значит, пришло время человеку самому стать богом. Не в том жалком гуманистическом смысле, о котором лепечет Адлер, а в настоящем, дионисийском! Человеку, который способен смотреть в бездну и смеяться! Человеку, который может танцевать на руинах всех смыслов!»

Он говорил с упоением, со страстью пророка. И люди вокруг слушали его, затаив дыхание, ловя каждое слово. Они не были его последователями. Они были его паствой. Дети Диониса.

«Зови меня Зара», – сказал он, откидываясь назад и снова улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой.

Иона смотрел на него, на этих людей, на огонь, на пляшущие тени. И он понял. Адлер искал «нулевого пациента». Но здесь не было больных. Здесь были верующие. Адлер думал, что борется с терроризмом. Но он столкнулся с новой, молодой, яростной религией.

А ее невольным пророком, ее Мессией, которого они так долго ждали, был он сам. Иона Крафт. Автор священного текста, который он пытался сжечь.

Глава 14: Говорит Зара

Иона сидел на шатком ящике, и жар от огня заставлял его щуриться. Он смотрел на Зару, пытаясь разглядеть за его сияющей харизмой того «нулевого пациента», о котором говорил Адлер. Но он не видел патологии. Он видел волю – сконцентрированную, веселую и абсолютно безжалостную.

«Так ты читал мою работу», – сказал Иона. Это был не вопрос.

«Читал? – Зара рассмеялся, и смех его был легким, но с металлическим призвуком. – О, нет. Я не читал ее. Я пил ее. Я вдыхал ее. „Анти-канон“ – это не тот текст, который читают, Архитектор. Это тот текст, которым живут. Он стал кровью в наших венах».

Он поднялся со своего импровизированного трона и начал ходить перед огнем, его фигура то превращалась в темный силуэт, то озарялась пламенем. Он двигался с пластикой танцора или хищника.

«Помнишь, что ты написал в главе „Филология Идола“? – спросил он, не дожидаясь ответа. – „Каждое слово – это надгробие над умершим понятием. Говоря „справедливость“, „истина“, „порядок“, мы лишь вызываем бледных призраков, чья плоть давно истлела. И самый великий обман – верить, что эти призраки реальны“. Гениально! Ты дал нам язык, чтобы описать нашу тюрьму».

Зара остановился и посмотрел на своих последователей. Они смотрели на него с обожанием.

«Посмотрите на них! – он широким жестом обвел толпу. – „Эго-Аналитикс“ называют их маргиналами, носителями когнитивных искажений. Но знаешь, кто они на самом деле? Они – поэты. Художники. Музыканты. Философы. Те, кого система не смогла полностью переварить. Те, в чьих душах остался уголек подлинного, дикого огня. Твоего огня, Иона. Они были разрозненны, потеряны. Твоя книга стала для них знаменем».

«Я писал ее не для того, чтобы создавать знамена, – жестко сказал Иона. – Я писал, чтобы их сжигать».

«Именно! – Зара снова рассмеялся, и в его смехе не было обиды, только восторг от интеллектуального поединка. – Именно в этом твой гений и твоя… трусость. Ты показал, что трон пуст. Но, показав это, ты испугался пустоты и убежал в свою пещеру, к своим книжкам и пыльному блюзу. А что делать нам, тем, кто остался стоять перед этим пустым троном?»

Он подошел к Ионе и наклонился к нему, его голос стал тихим, доверительным, но от этого еще более напряженным.

«Природа не терпит пустоты, Архитектор. Ни физическая, ни духовная. Если ты разрушаешь одну иллюзию, ты должен предложить взамен другую, более сильную. Иначе хаос поглотит все. Адлер и его кастраты предлагают иллюзию Комфорта. Иллюзию стерильной, безболезненной безопасности. Вечное детство в манеже под присмотром строгого, но справедливого отца. Самая жалкая, самая презренная из всех иллюзий!»

Его голос снова набрал силу, и он выпрямился, обращаясь ко всем.

«Они говорят нам: не чувствуйте! Боль – это симптом, который нужно лечить. Страсть – это гормональный сбой. Любовь – химическая реакция. Они превратили жизнь в уравнение, которое нужно решить! Но мы говорим – НЕТ! Мы говорим, что боль – это доказательство того, что ты жив! Мы говорим, что страсть – это огонь, который плавит старые цепи! Мы говорим, что любовь – это прыжок в бездну с надеждой, что у тебя вырастут крылья!»

Толпа отозвалась одобрительным гулом.

«Я не предлагаю им анархию, – Зара снова посмотрел на Иону. – Анархия – это лишь обратная сторона тирании, такой же скучный порядок, только вывернутый наизнанку. Я предлагаю нечто большее. Я хочу дать им новую Иллюзию. Сильную, прекрасную и жестокую. Иллюзию Человека-Творца. Того, кто не ищет смысл, а создает его. Того, кто не следует правилам, а пишет их своим танцем. Того, кого ты сам, в своих черновиках, назвал „Homo Saltans“ – „Человек Танцующий“».

Сердце Ионы замерло. «Homo Saltans». Этот термин он использовал в самых ранних, самых радикальных набросках, которые, как он был уверен, сжег первыми.

«Откуда ты знаешь?..» – прошептал он.

Зара улыбнулся загадочной, почти лукавой улыбкой. «О, Архитектор, ты недооцениваешь преданность своих учеников. Некоторые вещи не горят».

Он отошел от Ионы и взошел на свой трон. Огонь позади него обрамлял его фигуру, делая его похожим на языческого бога.

«Сегодня мы лишь качнули их башню. Показали им, что их порядок стоит на песке. Но это только начало. Мы разрушим их иллюзию Комфорта до основания. Мы вернем в этот город страх, и трагедию, и экстаз. Мы устроим великий пожар, в котором сгорит все слабое, больное и отжившее. И на пепелище этого мира мы будем танцевать. Мы родим нового человека. Сверхчеловека, о котором ты лишь осмелился мечтать в своих книгах».

Он замолчал, и наступила тишина, наполненная треском огня и тяжелым дыханием его паствы.

Иона смотрел на него и понимал. Зара не был просто сумасшедшим фанатиком. Он был художником, который выбрал в качестве холста целый город, а в качестве красок – человеческие души. Он был самым гениальным, самым последовательным и самым чудовищным интерпретатором его работы, какого только можно было вообразить. Он взял текст Ионы, который был актом тотального сомнения, и превратил его в догму абсолютной веры.

«Ты чудовище», – тихо сказал Иона.

Зара услышал его. Он снова улыбнулся, но на этот раз в его улыбке не было веселья.

«Конечно, – ответил он. – Чтобы родилась танцующая звезда, в душе должен быть хаос. Ты сам это написал».

Глава 15: Война Текстов

Иона покинул котельную, как человек, вынырнувший из горячечного сна в холодную, трезвую реальность ночного города. В ушах все еще звучал страстный, убежденный голос Зары, а перед глазами стояло пламя, пляшущее на восторженных лицах его последователей. Воздух «Лимбо», еще недавно казавшийся удушливым от паранойи, теперь воспринимался как спасительный глоток прохлады.

Он шел по пустынным улицам, не разбирая дороги. Его разум лихорадочно пытался сложить воедино две половинки одной расколотой картины.

С одной стороны был Арно Адлер. Человек науки, верховный жрец храма Разума. Для него «Анти-канон», или, точнее, то явление, которое он породил, был болезнью. Опасной мутацией в коллективном сознании, рецидивом древнего невроза. Он видел в Ионе специалиста по патогенам, которого наняли, чтобы изучить вирус под микроскопом, понять его структуру и помочь создать вакцину. Для Адлера текст Ионы был симптомом, историей болезни, которую нужно было понять, чтобы изолировать и вылечить ее носителя. Он хотел препарировать текст, чтобы убить его дух.

С другой стороны был Зара. Человек веры, харизматичный пророк новой, жестокой религии. Для него «Анти-канон» был священным писанием, откровением, евангелием. Он видел в Ионе невольного мессию, который принес в мир истину, но сам испугался ее света. Он и его «Дети Диониса» не анализировали текст. Они толковали его. Они превратили его в догму, в призыв к действию, в оправдание своего священного джихада против иллюзии Комфорта. Они хотели воплотить текст в жизнь, не заботясь о том, сколько жизней будет принесено в жертву этому воплощению.

Иона остановился посреди пустой площади. Он посмотрел налево, в сторону сияющей «Башни Рацио», – крепости логики, порядка и тотального контроля. Затем направо, в сторону темных промышленных зон, где в заброшенной котельной горел языческий костер.

Он оказался между двумя жерновами.

Его книга. Его мысли. Его боль, изложенная на бумаге. Она стала полем битвы. Это была не война армий или идеологий. Это была война интерпретаций. Война текстов.

«Эго-Аналитикс» и «Дети Диониса» были двумя фундаменталистскими сектами, поклоняющимися одному и тому же божеству – его рукописи, – но видящими в ней диаметрально противоположные лики: Демона и Бога. Одни хотели изгнать его, другие – короновать. Но и те, и другие были одержимы им. И те, и другие лишали текст его главной сути – сомнения.

Адлер хотел превратить его работу в еще один параграф в своем бесконечном учебнике по психиатрии. Зара – в еще одну священную книгу, требующую слепой веры. Оба хотели одного и того же: присвоить текст, лишить его многозначности и заставить служить своей цели. Убить его, сделав либо научным фактом, либо религиозной догмой.

Внезапно Иону пронзила горькая, убийственная ирония. Он, написавший целую книгу о том, как любая система и любой текст становятся тюрьмой, как только их начинают воспринимать как абсолютную истину, теперь наблюдал, как его собственная книга превратилась в самую страшную из всех тюрем. Одна группа использовала ее, чтобы оправдать существующий порядок. Другая – чтобы построить новый. Но никто не хотел оставаться в том неуютном, свободном пространстве, которое он пытался открыть. В пространстве без ответов.

Он – автор – был наименее важной фигурой в этой войне. Его личность, его намерения, его воля не имели никакого значения. Текст начал жить своей собственной жизнью, оторвавшись от создателя. Он стал вещью в себе, зеркалом, в котором каждый видел то, что хотел видеть.

Иона сел на холодную скамейку. Город вокруг молчал. Видимо, система контроля на время пришла в себя или ее просто отключили, чтобы предотвратить дальнейший ущерб. Но тишина больше не была ни успокаивающей, ни угрожающей. Она была пустой. Это была тишина поля боя после того, как смолкли орудия, а противники разошлись по своим окопам, готовясь к новой атаке.

Что он должен делать? Примкнуть к Адлеру, чтобы остановить безумие Зары, и тем самым помочь укрепить стены тюрьмы, которую ненавидел? Или встать на сторону Зары, чтобы разрушить эту тюрьму, и тем самым развязать кровавый хаос, который приведет к построению новой, еще более страшной?

Любой выбор был предательством. Предательством самого себя и своей работы.

Он достал из кармана маленький, завернутый в бархат сверток. Развернул его. В тусклом свете уличных фонарей он снова посмотрел на обожженную страницу своего прошлого.

«…мы строим их, чтобы отгородиться от той пустоты…»

Они оба были правы. И Адлер, и Зара. Человек боится пустоты. Он готов поверить во что угодно – в порядок, в хаос, в науку, в безумие – лишь бы не оставаться с этой пустотой один на один.

Иона понял, что его война – не на стороне Адлера и не на стороне Зары. Его врагом были они оба. Его врагом была сама идея абсолютной, непогрешимой интерпретации. Он должен был бороться не за ту или иную версию правды.

Он должен был бороться за право своего текста оставаться непонятым. За право на сомнение.

Это была почти невыполнимая задача. Как можно бороться с теми, кто считает тебя либо пациентом, либо богом?

Он не знал ответа. Но впервые за долгие годы он почувствовал не только усталость и страх, но и что-то еще. Что-то, похожее на гнев. Холодный, ясный гнев автора, чье самое сокровенное творение было в корне неверно понято, искажено и превращено в собственную противоположность.

Они украли его текст.

И он решил, что вернет его. Даже если для этого ему придется сжечь весь их мир дотла. На этот раз – по-настояшему.

Глава 16: Музыка из стен

Вернувшись в квартиру, Иона не стал включать свет. Он привык ориентироваться в полумраке, среди силуэтов книжных стеллажей, похожих на древние, молчаливые деревья. Но сегодня темнота была другой. Она казалась гуще, словно воздух в комнате был наполнен невысказанными словами, эхом тех битв, что бушевали в его голове.

Он опустился в свое кресло. Тишина была почти абсолютной. После хаоса на улицах и первобытного треска огня в котельной, это безмолвие действовало на нервы. Оно было неестественным, как затишье перед бурей. Он положил сверток с драгоценной страницей на столик рядом, но не стал его разворачивать. Простого знания, что он здесь, было достаточно.

Именно в этой плотной, выжидающей тишине он впервые услышал ее.

Музыку.

Это была не та музыка, которую он ставил на своем проигрывателе, и не гармонизированный эмбиент Веритаса. Мелодия была тонкой, почти неосязаемой, как нить паутины. Она доносилась, казалось, отовсюду и ниоткуда одновременно – из-за стены, из-под пола, из самой структуры здания.

Это была фортепианная пьеса. Простая, меланхоличная, с повторяющимся мотивом, который был одновременно и знаком, и совершенно чужд. Она звучала так, будто ее играет призрак в соседней, несуществующей квартире. Звук был приглушенным, слегка расстроенным, как у старого, давно забытого пианино, клавиши которого не касались много лет.

Иона замер, прислушиваясь. Он знал наизусть тысячи классических и джазовых произведений, но эту мелодию не мог опознать. Она была похожа на Сати, но ей не хватало его иронии. Она напоминала о Шопене, но была лишена его романтического надрыва. Это была чистая, дистиллированная печаль, переведенная на язык музыки.

Он встал и подошел к стене, разделяющей его квартиру с соседней. Приложил ухо к холодному бетону. Музыка стала чуть громче. Он был уверен, что за стеной никто не жил. Та квартира пустовала уже несколько лет. Он постучал. В ответ – лишь глухое эхо его собственных костяшек. Но музыка не прекращалась. Она лилась, не обращая на него внимания, как подземный ручей.

Это было невозможно. Абсурдно. Но это происходило.

Город продолжал говорить с ним. Но теперь он сменил тон. Он больше не угрожал и не предупреждал. Он делился своей грустью.

Иона вернулся в кресло. Он не чувствовал страха. Только странное, почти сюрреалистическое спокойствие. Если мир решил сойти с ума, сопротивляться было бессмысленно. Оставалось только наблюдать.

Он сидел и слушал эту призрачную мелодию, пока она не растаяла в тишине так же внезапно, как и появилась. В комнате снова стало тихо. Но тишина была уже другой. Теперь в ней было воспоминание о музыке.

Именно в этот момент Кот спрыгнул с подоконника. Он двигался с необычной целеустремленностью. В зубах он что-то держал. Это была мышь. Маленькая, серая, с уже остекленевшими глазками-бусинками. Иона не видел живых мышей в своей квартире уже много лет.

Кот подошел к столику, где лежал сверток, и ловким движением головы положил свой трофей. Он положил мертвую мышь прямо на развернутый кусок бархата, рядом с обожженной страницей «Анти-канона». Маленькое тельце на фоне выцветших чернил и слов о пустоте.

Иона смотрел на этот натюрморт, и его разум отказывался проводить очевидные аналогии. Кот, охотник, принес свою добычу к ногам своего хозяина. Подарок. Жертва.

Но что это был за подарок? Что он означал?

Кот сел рядом со своим подношением и посмотрел на Иону. Его зеленые глаза в полумраке горели потусторонним светом. Во взгляде не было ни гордости, ни ожидания похвалы. Была лишь констатация факта. Вот. Возьми. Это тебе.

Мышь – маленькая, живая, теплая вещь, ставшая холодной и мертвой.

Страница – абстрактная, опасная идея, которая отказалась умирать и оказалась теплее и живее всего вокруг.

Иона вдруг понял. Это не было два разных странных события. Это было одно послание, сказанное на двух языках. Музыка из стен была плачем по утраченному, по тому, что умерло и не может вернуться. А мертвая мышь была напоминанием о том, что живет. О хищной, жестокой, непреложной реальности, которая существует вне всяких текстов и теорий. О природе.

Мир давал ему подсказки. Он подсовывал ему символы, такие же древние, как сама культура. Искусство и Смерть. Мелодия и Жертва.

Зара говорил, что он, Иона, – Архитектор. Но он ошибся. Он был не архитектором. Он был переводчиком. Он сидел между миром идей и миром вещей, и оба они требовали от него ответа.

Иона протянул руку и осторожно убрал мышь со страницы. Он почувствовал, как ее маленькое тело остывает в его ладони. Затем он взял страницу. Бумага казалась почти теплой.

Он сидел в тишине, держа в одной руке смерть, а в другой – бессмертную, опасную идею.

И где-то в глубине его сознания, как эхо призрачной мелодии, начала складываться первая строчка ответа.

Глава 17: Библиотека Душ

После ночи, наполненной призрачной музыкой и зловещими подношениями, Иона понял, что не может действовать в одиночку. Его мир стал слишком странным, слишком зыбким. Ему нужен был якорь, кто-то, кто стоит на твердой почве, даже если эта почва – горы старых книг. Он снова пошел к Магде.

Он застал ее за странным занятием. Она сидела за своим столом и с помощью тонкого скальпеля и специального клея реставрировала старую, разорванную книгу. Ее движения были точными, сосредоточенными, как у хирурга, оперирующего хрупкое сердце.

«Снова здесь? – спросила она, не отрываясь от работы. – Не можешь спать? Это хорошо. Сон – это для тех, у кого нет вопросов».

«Вопросов у меня больше, чем ответов, – ответил Иона, опускаясь на стул напротив. – И мир, кажется, подкидывает мне их в виде музыкальных ребусов и мертвых грызунов».

Он рассказал ей о ночных событиях. О музыке из стен. О коте и его зловещем подарке. Магда слушала молча, не выказывая удивления. Когда он закончил, она аккуратно отложила свой инструмент.

«Коты всегда были проводниками между мирами, – сказала она просто. – А музыка – это язык, на котором миры разговаривают. Ты жаловался, что город говорит с тобой. Может, тебе стоит начать его слушать, а не анализировать?»

Она встала и посмотрела на него так, словно принимала какое-то важное решение.

«Знаешь, ты не единственный, с кем говорит этот город. Он говорит со многими. Только большинство разучились его слышать, – сказала она. – Идем. Я хочу тебе кое-что показать. Мой настоящий архив».

Она повела его не в потайную комнату за занавеской, а к неприметному участку стеллажей в самом дальнем углу магазина. Она нажала на корешок одной из книг, и вся секция со скрипом отодвинулась в сторону, открывая узкий проход, ведущий вниз, в подвал.