Неудавшаяся империя. Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева

Румыния также доставила немало проблем Москве. Политические элиты этой страны не скрывали своих антисоветских и антирусских настроений и открыто обращались за поддержкой к британцам и американцам. Премьер-министр Николае Радеску и руководители «исторических» партий – Национал-царанистской (крестьянской) и Национал-либеральной – не скрывали своего страха перед Советским Союзом. Румынские коммунисты, вернувшиеся в Бухарест из Москвы, где они находились в эмиграции, создали Национальный демократический фронт, куда вошли социал-демократы. При негласной поддержке советских властей они спровоцировали государственный переворот против Радеску, что в конце 1945 года поставило страну на грань гражданской войны. Сталин направил в Бухарест Вышинского, который в ультимативной форме потребовал от румынского короля Михая отставки Радеску и назначения премьер-министром просоветского деятеля Петру Гроза. Для убедительности ультиматума Сталин приказал двум дивизиям выдвинуться на позиции в окрестностях Бухареста. Союзные западные державы не стали вмешиваться. Однако представители США в Румынии, и среди них посланец государственного департамента США Бертон Берри и глава американской военной миссии Кортландт ван Ренслер Скайлер, пришли в ужас от советских репрессий. С этого момента они стали с гораздо большим сочувствием относиться к румынским страхам перед советской угрозой. Учитывая растущее недовольство Запада, Сталин решил пока оставить в покое короля Михая, так же как и руководителей обеих «исторических» партий. В то же время в соседней Болгарии, где давление созников было слабее, Сталин требовал нещадно преследовать и арестовывать всех, кто мешал советским ставленникам строить «народную демократию»[112].

К югу от Румынии, на Балканах, партнером Сталина и главным его союзником было коммунистическое руководство Югославии. В 1944–1945 гг. Сталин полагал, что идея создания конфедерации славянских народов, в которой ведущую роль возьмут на себя югославские коммунисты, станет хорошим тактическим ходом в построении просоветской Центральной Европы, к тому же отвлечет внимание западных держав от советских планов по преобразованию политических и социально-экономических режимов этих стран. Однако у победоносного командира югославских партизан, коммуниста Иосипа Броз Тито, имелись собственные далеко идущие планы. Он и другие югославские коммунисты требовали, чтобы Сталин поддержал их территориальные притязания к Италии, Австрии, Венгрии и Румынии. Они также рассчитывали на помощь Москвы в строительстве «великой Югославии», которая бы включала в себя Албанию и Болгарию. Какое-то время Сталин подавлял в себе раздражение, которое вызывали у него югославские амбиции. В январе 1945 года он предложил югославским коммунистам создать с Болгарией «двуединое государство по типу Австро-Венгрии»[113].

В мае 1945 года судьба итальянского города Триест и прилегающих к нему территорий Гориции-Градиски стала дополнительной больной темой в отношениях Советского Союза с Югославией. Италия и Югославия оспаривали эти земли еще с 1919 года. Югославские войска захватили Триест, но западные державы потребовали вернуть город Италии. Сталин не желал ссориться с союзниками и принудил югославов отвести войска, чтобы уладить этот вопрос с англо-американцами. Нехотя югославское руководство подчинилось Москве, однако Тито не смог сдержать чувства разочарования. В одной из публичных речей он сказал, что югославы не желают «служить разменной монетой» в «политике сфер влияния». Сталина это явно раздражало, но пока ему приходилось терпеть самостоятельность своего сателлита[114]. В течение всего 1946 года, пока шли тяжбы с западными державами по разработке мирных договоров с бывшими союзниками Германии, кремлевское руководство поддерживало территориальные претензии Югославии в Триесте[115]. Похоже, в этот период идея панславизма еще не выветрилась из умов советских руководителей. К тому же Италия, с точки зрения Сталина, бесповоротно отошла к западной сфере влияния, а Югославия заняла ключевое место на южном фланге советского периметра безопасности.

В Восточной Европе и на Балканах Сталин действовал, мало считаясь с западными союзниками и мог быть беспощадным. Тем не менее он взвешивал и рассчитывал свои шаги, делая тактические уступки, когда это требовалось, чтобы избежать преждевременного столкновения с западными державами и не поставить тем самым под угрозу достижение других важных внешнеполитических целей. Особенно важной среди этих целей была задача создания советского плацдарма в Германии (см. главу 3). Другой важнейшей целью была предстоящая война с Японией и утверждение советских позиций на Дальнем Востоке.

В течение нескольких месяцев после Ялтинской конференции у Сталина появилась великолепная возможность получить большие территориальные и геополитические приобретения с полного согласия США, как вознаграждение за вступление СССР в войну против Японии. В 1945 году Сталин и советские дипломаты считали, что Китай после войны будет целиком зависеть от США. В этой связи они намеревались расширить как можно больше сферу советского присутствия на севере этой страны, чтобы выстроить там геополитический противовес США – а возможно и возрожденной Японии. В частности, Сталин добивался включения китайской Маньчжурии в советский пояс безопасности на Дальнем Востоке[116]. 24 мая, на торжественном приеме в Кремле в честь Победы, Сталин сказал присутствующим: «Не забывайте, что хорошая внешняя политика иногда весит больше, чем две-три армии на фронте». Что означают эти слова на деле, Сталин продемонстрировал во время переговоров с правительством гоминьдановского Китая в Москве в июле – августе 1945 года[117]. Ялтинские соглашения с Рузвельтом и негласная поддержка американским президентом советских притязаний на Дальнем Востоке были подтверждены Трумэном, не менее заинтересованным в советской помощи в войне с Японией. Это дало Сталину громадную фору в дипломатической игре с Гоминьданом. День за днем Сталин наращивал давление на китайское правительство, добиваясь от него согласия рассматривать СССР в роли гаранта китайской безопасности против вероятной японской угрозы после войны. Когда в Москву для переговоров явился министр иностранных дел Китая (и родственник китайского диктатора) Сун Цзывэнь, Сталин без обиняков потребовал от него вернуть СССР базу Порт-Артур и КВЖД, а также отказаться от Монголии, которая была когда-то частью китайской империи. Эти требования, заключил кремлевский правитель, «объясняются необходимостью усиления наших стратегических позиций против Японии»[118].

У Сталина имелись мощные рычаги и в самом Китае, которые, как он прекрасно сознавал, должны были сделать Чан Кайши более сговорчивым. Кремль был единственным возможным посредником в китайской гражданской войне между Национальным правительством и Коммунистической партией Китая (КПК), которая контролировала северные китайские территории, прилегавшие к Монголии. У Советского Союза был еще один ресурс: уйгурское сепаратистское движение в Синьцзяне было создано на советские деньги и вооружено советским оружием. Во время переговоров в Москве Сталин предложил Китаю гарантию территориальной целостности, то есть возвращение суверенного контроля над Синьцзяном, если Чан Кайши подпишет договор на советских условиях. «Что касается коммунистов в Китае, – сказал Сталин Сун Цзывэню, – то мы их не поддерживаем и не собираемся поддерживать. Мы считаем, что в Китае есть только одно правительство. Мы хотим честных отношений с Китаем и объединенными нациями»[119].

Руководство Гоминьдана упорно противилось давлению Кремля, особенно в вопросе о признании независимости Монголии, которая с 1921 года находилась под советским протекторатом. Однако выбора у Чан Кайши и его министра иностранных дел не было. Им было известно, что через три месяца после окончания военных действий в Европе, по договоренности между СССР и США, планируется вторжение Красной армии в Маньчжурию. Они опасались, что в этом случае Советский Союз передаст власть в Маньчжурии в руки КПК. 14 августа 1945 года гоминьдановское руководство Китая подписало Договор о дружбе и союзе с СССР. Поначалу казалось, что Сталин держит свои обещания: Мао Цзэдун вынужден был подчиниться директиве из Москвы и вступить в переговоры с Гоминьданом об условиях перемирия в многолетней гражданской войне. Впоследствии Мао утверждал, что Сталин его предал и сорвал его революционные планы. Однако в тот момент он вынужден был признать, что в действиях Сталина присутствовала определенная логика: США поддерживали Гоминьдан, и вмешательство СССР на стороне КПК означало бы разрыв американо-советского партнерства. Пока же, хотя американцы и видели, как давит Сталин на их китайского союзника, у них не было интереса вступаться за Чан Кайши[120].

Весомое участие Советского Союза в Ялтинской и Потсдамской конференциях, во время которых члены «Большой тройки» совместно вырабатывали решения о послевоенном устройстве Европы и Дальнего Востока, не только сделало необратимым предстоящее вторжение СССР на территорию Маньчжурии, но и дало Москве основание заявлять о своих особых правах в этом регионе. Трумэн не имел возможности открыто возражать против советского влияния в Монголии и Маньчжурии, и лишь призывал к соблюдению там американских принципов «открытых дверей» для торговли и бизнеса. Гарриман неофициально уговаривал Сун Цзывэня не поддаваться давлению Сталина, но даже ему пришлось признать, что китайцам «никогда не удастся достичь соглашения на более благоприятных условиях со Сталиным». В итоге Сталин вырвал у Гоминьдана уступки, которые даже выходили за рамки того, что было обговорено с Рузвельтом в Ялте и до нее[121].

Далеко идущие планы вынашивались Сталиным и в отношении Японии. В ночь с 26 на 27 июня 1945 года Сталин собрал членов Политбюро и высших военачальников, чтобы обсудить с ними военные действия против Японии. Маршал Кирилл Мерецков и Никита Хрущев защищали план высадки советских войск на севере Хоккайдо, самого северного из основных японских островов. Против этого предложения выступил Молотов, доказывая, что подобная операция будет в глазах США грубым нарушением достигнутых в Ялте соглашений. Маршал Георгий Жуков назвал предложение о высадке десанта на Хоккайдо авантюрой. На вопрос Сталина, сколько потребуется войск, Жуков доложил: четыре полнокровные войсковые армии. Сталин закрыл совещание, и будущее показало, что он склонялся к осуществлению этого замысла. Он считал, что занятие Красной армией северной части Японии может позволить Советскому Союзу играть роль оккупационной державы в этой стране и, следовательно, повлиять на ее будущее. В глобальных планах Сталина контроль над Японией и недопущение ее ремилитаризации в будущем был такой же ключевой задачей, как и контроль над Германией[122].

27 июня 1945 года в газете «Правда» появилось сообщение о том, что Сталину присвоено высшее воинское звание – Генералиссимус Советского Союза. Вождь советских народов достиг пика величия и мирового признания. Спустя три недели открылась Потсдамская конференция, которая подтвердила основные положения Ялтинских соглашений о сотрудничестве, достигнутых между тремя великими державами. Формат «Большой тройки» был очень благоприятен для сталинской дипломатии и осуществления его замыслов. С первых дней работы конференции в Потсдаме делегация Великобритании, которой вначале руководил Черчилль (затем, после его поражения на выборах, эту работу продолжили новый премьер-министр, лидер партии лейбористов Клемент Эттли и министр иностранных дел Эрнст Бевин), последовательно выступала против советской делегации по всем основным пунктам обсуждения. В частности, британские руководители подвергли острой критике действия советских властей в Польше, а также отвергли претензии СССР на долю репараций в виде промышленного оборудования из Рурской области. Советники Трумэна, в числе которых был американский посол в Москве Аверелл Гарриман, склоняли президента и его нового госсекретаря Джеймса Бирнса, поддержать жесткую линию Великобритании. Однако Трумэн все еще нуждался в СССР в качестве союзника в войне против Японии, и он не спешил идти на поводу у англичан. Более того, Трумэн и Бирнс с пониманием отнеслись к требованию Сталина участвовать в распределении репараций из западных зон оккупации Германии и согласились с советским предложением создать единую союзную комиссию по управлению Германией. Реагируя на тревожные новости о произволе советских властей и их союзников в Восточной Европе и на Балканах, Трумэн внес было предложение назначить союзную комиссию для наблюдения за ходом выборов в Румынии, Болгарии, Венгрии, Греции и других странах. Сталин на это возразил, что американцы исключили Советский Союз из союзно-контрольной комиссии по Италии, после чего Трумэн быстро свернул обсуждение этой темы. После окончания Потсдамской конференции Молотов сообщил Димитрову, что «основные решения конференции были в нашу пользу». Западные державы, добавил он, подтвердили, что Балканы останутся в зоне влияния СССР[123].

Удар молнии

6 августа 1945 года первая атомная бомба, созданная в США, уничтожила Хиросиму; через три дня другая бомба испепелила Нагасаки. Ведущий советский физик-ядерщик Юлий Харитон вспоминал, что в Москве эти шаги расценили как «атомный шантаж против СССР, угрозу новой, еще более ужасной и разрушительной войны»[124]. От послевоенной эйфории в советских верхах не осталось и следа. На ее место вновь пришла гнетущая неопределенность. Английский журналист Александр Верт вспоминал, как многие советские руководители говорили ему, что победа над Германией, давшаяся СССР с таким трудом, теперь, можно считать, «пошла прахом»[125].

20 августа 1945 года для руководства атомным проектом Генералиссимус Сталин создал Специальный комитет с чрезвычайными полномочиями, заявив, что создание собственного атомного оружия – это дело, которое должна поднять вся партия. Состав Специального комитета был впечатляющим. В него вошли Л. П. Берия (председатель); секретарь ЦК КПСС Г. М. Маленков; председатель Госплана Н. А. Вознесенский; нарком (министр) сельскохозяйственного машиностроения Б. Л. Ванников; два замнаркома внутренних дел – А. П. Завенягин и В. А. Махнев; а также физики-ядерщики И. В. Курчатов и П. Л. Капица. При Спецкомитете был создан Технический совет, который включал в себя научные комиссии по изучению атомной энергии, а при Совете народных комиссаров СССР – Первое главное управление (ПГУ). По замыслу Сталина, атомный проект стал первоочередным для Советского Союза, и отвечать за его осуществление будет вся партийно-государственная номенклатура, как она отвечала в 1930-е гг. за коллективизацию и индустриализацию. Атомный проект стал первым проектом, потребовавшим тотальной мобилизации всех ресурсов страны в послевоенное время. Советская атомная бомба создавалась в обстановке повышенной секретности и ее цена не известна до сих пор. Но косвенные данные говорят о том, что атомный проект оказался невероятно дорогостоящим. Руководителям военной промышленности, таким как Дмитрий Устинов, Вячеслав Малышев, Борис Ванников, Михаил Первухин, и еще сотням других, пришлось вернуться к тому образу жизни, который они вели во время войны против Германии – без сна и отдыха. Многие участники проекта позже сравнивали свою работу с боями на фронтах Великой Отечественной войны. Как вспоминал один из очевидцев, «работы приняли грандиозный, сумасшедший размах». Вскоре были запущены еще два грандиозных оборонных проекта: по созданию ракетной техники и по строительству системы противовоздушной обороны[126].

Среди американских историков до сих пор ведутся споры о мотивах, побудивших Трумэна принять решение сбросить атомные бомбы на японские города. Ряд ученых соглашаются с оценкой, что Трумэн сделал это не столько для того, чтобы выиграть войну и сократить американские потери, сколько для того, чтобы поставить на место Советский Союз[127]. Как бы там ни было, атомная бомбардировка произвела неизгладимое впечатление на советское руководство. Все тревожные сигналы, поступавшие до сих пор в Кремль из-за океана, обрели теперь отчетливые контуры реальной угрозы. Соединенные Штаты все еще оставались союзником СССР, но кто мог гарантировать, что в ближайшем будущем они не станут опять его противником? Внезапный рассвет ядерной эры, наступивший в самый разгар советского триумфа, усугубил состояние неопределенности, царившее в умах советских людей. В советском руководстве и среди должностных лиц установился своего рода заговор молчания по поводу атомной бомбы, прежде всего в общении с иностранцами. В декабре 1945 г. Литвинов писал Молотову: «Я всегда считал и считаю, что, поскольку разговоры об атомной бомбе полезных нам результатов дать не могут, нам выгоднее всего проявлять полное безразличие к этой теме, не говорить и не писать о ней, пока нас не спрашивают»[128].

Хиросима заставила советских руководителей сомкнуть ряды вокруг вождя, пытаясь скрыть за фасадом показной бравады тревогу о будущем. Власть Сталина покоилась на революционных мифах и страхе большого террора, но также и на мистическом авторитете, который он один умел внушить советским бюрократам, военным и миллионам простых советских людей. Только Сталин мог защитить страну от новой угрозы извне. Правящая верхушка также надеялась, что под руководством Сталина Советский Союз не упустит плоды своей великой победы и сможет построить завоеванную жизнями миллионов «социалистическую империю». Что касается простых советских людей, обескровленных многолетней бойней и измученных нищетой и лишениями послевоенной мирной жизни, то им оставалось лишь верить в безграничную мудрость кремлевского вождя и молитвенно заклинать: «Лишь бы не было войны».

Глава 2

Сталин на пути к холодной войне, 1945–1948

Я считаю верхом наглости англичан и американцев,

считающих себя нашими союзниками, то, что они не захотели заслушать нас, как следует… Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное чувство уважения к своему союзнику.

И. Сталин – В. Молотову, сентябрь 1945 г.

Не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду.

Ох, и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет.

Наш престиж падает, жутко просто.

За Советским Союзом никто не пойдет.

Из беседы советских генераловВ. Гордова и Ф. Рыбальченко,Москва, декабрь 1946 г.

18 июня 1946 года корреспондент Си-би-эс Ричард Хоттлет брал интервью у Максима Литвинова в его московской квартире. Американец был поражен откровениями старого большевика, бывшего наркома иностранных дел СССР. Хоттлет тщательно записал все, что он услышал, и вскоре эти записи через посольство США были доставлены в Вашингтон, где с ними ознакомился Трумэн и высшие чиновники Госдепартамента. Кремлевское руководство, по словам Литвинова, следует отжившей концепции безопасности – за счет расширения контролируемой территории. Бывший нарком опасался, что это приведет СССР к столкновению с западными державами, к вооруженному противостоянию на грани войны[129].

Решения Ялтинской и Потсдамской конференций Большой тройки не только подтвердили границы советской сферы влияния в Восточной Европе и советское военное присутствие в Германии, но и придали законную силу советской экспансии на Дальнем Востоке, в Маньчжурии. Несмотря на растущее напряжение между западными державами и Советским Союзом, формат переговоров «Большой тройки» осенью 1945 года еще оставлял руководству Кремля надежды на возможность получения репараций из западных зон Германии, на американские займы и расширение торговых отношений. Однако одновременно с продолжением переговоров с союзниками Сталин перешел в ряде случаев границы ялтинско-потсдамских договоренностей, действуя в одностороннем порядке и испытывая на прочность терпение западных держав. Пессимизм Литвинова был оправдан: поведение Кремля вело мир к новому конфликту. Почему Сталин остановил свой выбор на «отжившей концепции безопасности»? Какими расчетами и мотивами он руководствовался? Был ли этот выбор неминуем, предопределен его идеологическим мировоззрением, потребностями его жестокого режима?

Против «атомной дипломатии» США

Бомбардировка Хиросимы и Нагасаки опрокинула расчеты Сталина. Стало ясно, что США могут достичь победы над Японией без полномасштабной советской помощи. Опасаясь, что Япония может капитулировать до того, как СССР вступит в войну, Сталин отдал приказ советской армии ускорить нападение на Квантунскую армию Маньчжурии; атака началась на несколько дней раньше назначенного срока. Советские войска спешили: им надо было занять Маньчжурию и все острова Курильской гряды, включая «спорные» и по сей день Кунашир и Итуруп. Но именно советское вторжение привело к тому, что война на Тихом океане закончилась быстрее, чем хотелось бы кремлевскому вождю. Император Японии и его окружение опасались советской оккупации и поспешили принять американские условия капитуляции[130]. Эта поспешная капитуляция перечеркнула план Сталина оккупировать северную часть Японии. Уже после новости о капитуляции, 19 августа, Сталин направил письмо Трумэну, где просил его признать советскую оккупацию всей гряды Курильских островов. Он также просил «включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам северную половину острова Хоккайдо». Ссылаясь на историю японской оккупации Дальнего Востока в 1919–1921 гг., Сталин писал: «Русское общественное мнение было бы серьезно обижено, если бы русские войска не имели района оккупации в какой-либо части собственно японской территории». Трумэн признал за Советским Союзом право на Курилы, но решительно отказал Сталину в оккупации Японии. 22 августа генералиссимус был вынужден отдать приказ отменить высадку советских войск на Хоккайдо. Американские войска оккупировали всю Японию, и генерал Дуглас Макартур, убежденный противник сотрудничества с «Советами», фактически стал ее единоличным правителем[131].

Завершение войны на Дальнем Востоке, как и в Европе, обнажило разногласия между СССР и США по поводу устройства послевоенного мира. Вслед за Трумэном и Макартуром Госдепартамент США начал проявлять большую жесткость в отношении Москвы. Американские представители в Румынии и Болгарии получили указания от госсекретаря США Джеймса Бирнса, предписывающие им совместно с англичанами оказывать поддержку оппозиционным силам и протестовать против грубых нарушений «Декларации об освобожденной Европе» со стороны СССР. 20–21 августа американские и британские дипломаты поставили в известность короля Румынии, регента Болгарии и советских членов союзных контрольных комиссий в этих странах о том, что они не намерены признавать новые просоветские правительства в Бухаресте и Софии до тех пор, пока туда не войдут кандидаты от довоенных правящих партий. Это был первый случай, когда США и Великобритания выступили единым фронтом, настаивая на буквальном исполнении положений Декларации о совместных действиях трех союзных правительств в оккупированных странах. Получалось, что западные державы отнюдь не признали за Советским Союзом свободу действий на Балканском полуострове. На территориях, занятых советскими войсками, такое развитие событий возродило у местных элит надежды на помощь Запада и усложнило реализацию советских планов. От Латвии до Болгарии поползли слухи о том, что неизбежна война между США и СССР, что американцы сбросят на Сталина атомную бомбу и заставят его убраться из оккупированных европейских стран. Министр иностранных дел Болгарии, к большому неудовольствию коммунистов, объявил о том, что выборы в этой стране будут отложены до тех пор, пока не будут созданы условия для наблюдения за ними Союзной контрольной комиссии, состоящей из представителей всех трех великих держав. «Возмутительно! Капитулянтское поведение», – записал в своем дневнике Георгий Димитров. Советские источники в Софии сообщали Москве о сильном согласованном давлении со стороны англичан и американцев[132].

Озабоченность советских властей усиливало то обстоятельство, что Бирнс и британский министр иностранных дел Эрнст Бевин теперь действовали заодно, точно так же, как весной 1945 года Трумэн и Черчилль выступили по польскому вопросу. Сталин немедленно дал указание генералу Сергею Бирюзову, начальнику советских вооруженных сил в Болгарии: «Никаких уступок [западному давлению]. Никаких изменений в составе правительства». Вызванным срочно в Москву Димитрову, Коларову и Трайчо Костову Сталин выговаривал: «Вы перетрусили…перепугались и смутились. Никто не требовал от вас изменения состава правительства. Отсрочили выборы, ну и поставьте точку на этом». Вождь требовал от болгар поддерживать «нормальные отношения с Англией и Америкой» и стараться организовать карманную оппозицию, чтобы у Запада не было повода возмущаться. Сталин с презрением отзывался о правительстве лейбористов. Бевин, говорил он в узком кругу, «мясник, грубый, самоуверенный, малокультурный. А Эттли не имеет никаких особых качеств вождя. Дураки получили власть в большой стране и не знают, что делать с ней. Они эмпирики… своего плана по внешней политике не имеют»[133].