Повести и Новеллы

После этой трагедии ряд частных домов снесли, чтобы построить вместо пострадавшей две самые современные школы России.

Ларе тогда досталась однокомнатная квартира, потому что отец и братья никак не могли смириться с её избранником, с которым она жила уже несколько лет.

Не помогло даже то, что Лара ожидала ребёнка.

Она обиделась и кое-как выживала, но никогда не обращалась к ним за помощью.

Когда умер её муж, семья вполне искренне горевала о его уходе, как вообще бы горевала об уходе молодого ещё человека.

Лара решила, что эта двойственность могла иметь место, потому что они понимали, что одна с ребёнком она остаётся ещё менее защищённой, чем даже при нём, не имевшем работы в республике, вступившей в тотальную безработицу после развала советской промышленности.

В это время из-за границы появился тот самый певец, которого многие помнили в детстве в виде чёрного, как цыганёнок, со свесившимися на глаза кудрявыми лохмами, и ещё двоих таких же смоляных и лохматых брата и сестру – их было трое у матери, работавшей день и ночь, чтобы прокормить без отца эту буйную ораву.

Лара знала их с самого детства и, считаясь с этим дальним родством, заботилась о детях его беспутной сестры, которая и пила, и слыла наркоманкой.

Его сестра, чем труднее жилось, тем легче заводила детей, обещая им такую же бедность, если не большую, в какой выросла сама, – она не работала, как её трудолюбивая мать, а бросала детей на сердобольных окружающих, среди которых чаще всего бывала Лара.

Теперь с таким же смирением Лара взялась поднимать со дна певца, который поначалу пускал всем пыль в глаза, а потом сорвался и запил.

По его приезде на родину в некоторых газетах Владикавказа, и даже в Москве, появились статейки о нём как о барде, потому что он действительно имел концерты в Бельгии и раздаривал диски с этих концертов.

Вначале это произвело впечатление, но когда он неожиданно быстро опустился, стало невмоготу даже его друзьям детства, которые и сами-то едва выживали в трудное время российского разлома.

Верила в него только Лара. К тому времени ему удалось уже твёрдо поселить в её сознание картину относительного благополучия в европейской стране на социальное пособие для беженцев – не менее пятисот евро, а то и все семьсот, на которое и сам существовал, и даже не растерял своих сверхамбиций.

Лара жила с ребёнком на тысячу российских рублей в месяц, которые складывались из детского пособия, порой годами не выплачиваемого, и небольшой доплаты всем детям в городе после теракта в школе.

Но самое удивительное, что она научилась выживать на эту несчастную тысячу!

Певец морочил ей голову рассказами о Бельгии, о возлюбленной Natali, которую приобщал к искусству тем, что купил ей вечернее платье для богемных тусовок. А по пьянке признавался, что это та самая стерва и шлюха, которая всякий раз вызывала полицию и демонстрировала синяки от «российского бандита», как только он хотел с ней разобраться.

Он делал ей бесплатно ремонт, тратя все свои силы, необходимые для карьеры певца. На пути к вершинам богемы он много раз скатывался в тот самый момент, когда надеялся победить.

Лара поддалась на его мечту о Нидерландах, на его предложение ехать с ним, где он, снова встав на ноги, поможет встать и ей с ребёнком. Она продала квартиру и отдала всё до копейки в его распоряжение.

Певец купил поясной кошель, положил туда все деньги, и с тех пор с этой амуницией не расставался. Ещё он купил себе новые джинсы и майки, мобильный телефон и прочие необходимые для зарубежных гастролей атрибуты и обещал никогда больше не возвращаться в Беслан, кляня последними словами всех и вся: страну, свою малую родину и сородичей.

Он перестал пить, вновь взял гитару и запел, но с тех самых пор приобрёл над Ларой власть и тон, вначале покровительственный, затем всё чаще приказной, а когда они уже покинули Беслан и достигли Москвы, тон уже был неисправимо хамским.

Как оказалось, в певце бедное детство взрастило сильный комплекс неполноценности, который был особо грубо проявлен, как только в его руках оказались деньги Лары.

В канун их отъезда в мае подоспел день рождения Лары, он решил заодно отметить и прощание с родиной выездом на природу, для чего пышно заказал два микроавтобуса, угощение, и вся компания отъехала на берег реки.

Тут-то мы и познакомились с нею, потому что я была приглашена певцом с большой торжественностью как ещё одна личность из бесланской школы № 2.

Я захватила бутылку дорогого коньяка из запасов моего брата в нашем родительском доме, куда мы оба приезжали из Москвы.

Ни я, ни Лара не подозревали, чем обернётся для нас обеих эта встреча.

Певец сказал, что в Москве у него много возможностей, и предложенная мною помощь с приютом вряд ли потребуется.

На самом деле, едва появившись в Москве, он сбросил ко мне Лару с ребёнком, как балласт, и нырнул в какие-то московские глубины.

Через две недели он позвал Лару в дорогу, да так, что она почти бежала с ребёнком на руках, едва не падая, боясь не успеть к назначенному им времени.

А во мне осталась вполне ощутимая тревога за судьбу Лары и её ребёнка.

Встреча в Пуле

Уже неделю певец и Лара с ребёнком жили на полуострове, где хорваты испокон веков перемешаны с итальянцами, потомками тех римлян, что простёрли когда-то одно крыло своей могучей империи над этой землёй.

Но Истрия, как ничто другое, напоминала и русское, изначальное, из Киевской Руси, откуда славяне принесли с собой имя реки, которое трижды встречалось на их родине.

Истрия – явление исторически невероятное, потому что для Руси варварами всегда были те, кто шёл войной на неё, но сюда, во владения Западной Римской империи, однажды тучей пришли сами славяне.

Изначальная и утраченная родина иллирийцев, обитавших здесь до нашей эры, до римлян и славян, византийцев и венецианцев, венгров, турок и австрийцев – всех, кто претендовал на эту благословенную землю, родившую, кроме красоты гор и моря, людей, чей генотип состоял из смешения почти всей индоевропейской расы.

Даже кровожадная Медея, убившая своих детей от Ясона и собственного брата, как оказалось, именно здесь ощутила человеческую потребность в доброте и успокоении.

И это возвышенное чувство красоты вполне разделял Интерпол, считая Далмацию и Истрию самыми спокойными местами в Европе для международного туризма.

Древняя Пула, ставшая после всех своих мучений от бесконечных нашествий и завоеваний тихой гаванью, хранила минувшее величие Римской империи, открывая объятья всем, кто хотел прикоснуться к вечности.

И сюда же в девяностые годы прошлого столетия – время развала всего социалистического лагеря – хлынула волна новообразованных авантюристов всех мастей.

Купив визу от туристического агентства в Москве или в любой другой столице бывшего СССР, они имели свои виды на границу со Словенией, формально открытую для хорватов.

Дальше пролегал дешёвый и самый короткий путь в любую европейскую страну.

Среди прочих авантюристов был столь же заинтересованный в любой лазейке на пути в Нидерланды певец, который и завёз сюда хитрыми путями Лару с ребёнком.

Хитрый путь был открыт накануне вечером, когда певец после долгих стараний нашёл, наконец, способ примкнуть к группе, вылетающей по горящим путёвкам рано утром из московского аэропорта Домодедово на юг Хорватии – в Пулу и Пореч.

Теперь он рыскал по Пуле, чтобы найти путь в Словению, и ему подсказали, что надо перебраться в Загорье, где всего в километре находится граница со Словенией.

В кафе за столиком он попросил у мужчины, явно хорвата, зажигалку для сигареты – на самом деле, чтобы завязать разговор.

Ему повезло, это был Штефан, который зашёл выпить кофе и рюмочку векии[1].

Часть II

Приди в мой дом

Прекрасный Цветлин – мой мир и мой дом…Из гимна Цветлина

Гости Штефана

– Будем же честны, граждане славяне и итальянцы, – громко произнесла удивительно красивая, светловолосая, идеального сложения девушка возле бывшего римского форума, ровесника христовой эры.

– А ведь если задуматься о том, что храм императора Августа использовали во времена социализма как зернохранилище, то разве в этом было больше кощунства, чем попасть в него авиабомбой от англо-американских союзников во Вторую мировую войну?! – вещала она, как экскурсовод, приставучему парню неславянской внешности, причём, на русском языке.

Шедшая впереди женщина с двухлетней девочкой удивлённо обернулась и засмеялась. Так они тогда и познакомились – Лара и Лена.

Вместе они прошлись по центральной площади Гардини, при этом к ним несколько раз приставали местные «чайки» – профессиональные ухажёры по всему побережью Адриатики в Далмации, и девушкам пришлось заинтересоваться выставкой «Разведение олив и виноградарство в античную эпоху», сделав вид, что сейчас же спустятся в выставочный полуподвал.

На самом деле они нырнули в крошечное кафе у старой ратуши, заказали себе по чашечке кофе, а малышке – взбитые сливки. Кто-то опять попытался пристать, но они дружно, по-русски, отмели его.

– Что ты здесь делаешь, Лара?

– Еду в Нидерланды, меня везёт мой дальний родственник.

– В Нидерланды? – заинтересовалась Лена.

И Лара рассказала свою короткую историю Лене, русской девушке из Сибири.

Штефан через небольшой промежуток времени тоже знал историю будущих бельгийских иммигрантов, ещё не видя Лары, не подозревая, что она вырвалась побродить по городу, чтобы прийти в себя от грубости и хамства певца, становившегося всё более труднопереносимым с тех пор, как они покинули Беслан.

Поздно вечером он привёз их в Вараждин, где ни в одной гостинице мест не нашлось от июльского наплыва туристов.

Массагетская царевна мгновенно приникла к душе Штефана. Едва только он взял её, как котёнка, на руки, чтобы отнести в свою машину, она крепко прижалась к нему своим крошечным телом, обвив ручками шею, чего никогда не делала с певцом.

Мать Штефана была известна сельчанам как самая добрая и сердечная женщина, особенно с детьми. Тогда ещё Цветлин был густо населён, детей было много, и все любили тётю Минкицу. Она собирала целебные травы и цветы, как древняя ведунья, и возила их на продажу в Словению. Стараясь прокормить двоих детей после смерти мужа, она продавала также разные деревянные поделки: ложки, лопаточки, половники.

Возвращалась Минкица всегда с полной торбицей за спиной, и дети Цветлина ждали её с нетерпением, стараясь помочь, а по дороге жевали розданные им гостинцы. Многие, кто был ещё беднее, находили еду и приют в этом доме.

Когда этот незнакомый измученный ребёнок доверчиво прижался к Штефану, и он услышал стук маленького сердца, что-то отозвалось у него из глубин души.

В конце концов, ему ничего не оставалось, как поздно ночью привезти их к себе домой и уложить спать, выделив Ларе с ребёнком спальню, а певцу – комнату с террасой над двором.

Как он понял, эти двое не были ни супругами, ни любовниками.

Но на следующий день всё будущее благополучие Лары в Нидерландах вмиг лопнуло, и началось то, что не могло присниться ей в страшном сне ни в Беслане, ни в Москве, ни по приезде в древнюю и роскошную, как мечта, Пулу.

С утра Штефан отвёз певца к тем, кто мог переправить его с Ларой через границу, сам же вернулся домой, не подозревая, что певец уже всё решил для себя и развернул широкую рекламную кампанию в гостильнице.

Он предлагал каждому «настоящую российскую жену», добавляя в это понятие, кроме чрезмерного трудолюбия, ещё и восточный элемент рабской покорности.

Обо всём этом Штефан узнал позднее от своего знакомого, к которому певец тогда обратился непосредственно.

В то же время певец намётанным глазом уже оценил ситуацию одинокого и вполне благополучного Штефана с особняком, усадьбой, хорошим автомобилем, поймав однажды его внимательный взгляд на Лару и заметив мгновенно возникшую детскую привязанность «пираньи» к доброму Штефану.

Он сделал надлежащие выводы, и ещё через день, когда уже была достигнута договорённость с теми, кто брался помочь перейти в Словению, попросил Штефана завезти его к своему парикмахеру, чтобы тот привёл его в более подходящий для Запада вид.

Штефан был так ошеломлён, когда увидел певца, преображённого почти в негра-альбиноса с белой гривой вокруг тёмного лица с широким носом, что остальное пропустил мимо внимания.

На самом деле гораздо важнее было то, что певец передал для Лары 350 евро и обещал появиться завтра, а сейчас он явно спешил всё по тому же пограничному делу.

Штефан принёс деньги Ларе, и та долго смотрела на них, разгадывая в этом символе гораздо больше, чем Штефан.

По-видимому, через какое-то время, оглядываясь назад, певец в результате своих нечистых помыслов вдруг открыл для себя, что ничего преступного ему вменить нельзя, потому что судьба Лары неожиданно для него самого складывается удачно.

Он не продал её подобно сутенёру, не бросил с ребёнком в чужой стране, он просто оставил её со всеми проблемами Штефану, судя по всему, приличному одинокому мужчине, что как нельзя лучше должно было устроить всех.

И навсегда исчезнув из Цветлина, он продолжал названивать ей весёлым голосом, демонстрируя родственные чувства и не остывавшую заботу о ней и «малышке», которую прежде называл не иначе как «пираньей».

Звонил он из Словении, якобы посаженный в тюрьму полицией, отобравшей все его деньги, затем позвонил из Голландии, ещё позднее он звонил уже из Бельгии, судя по его телефонной карте, номер которой она знала.

А Лара сидела в доме у Штефана, оглушённая шоком, в состоянии думать лишь об одном – не больший ли ужас ждал её, когда певец готов был не только продать её любому, кто снимет с его плеч заботу о ней, но ещё выпрашивал под свою опеку её ребёнка, которого порой, похоже, ненавидел?!

Штефан, вручив Ларе крохи от её средств, посланные заботливым родственником, не подозревал, кому помог выбраться из страны.

Про свои деньги Лара сказала ему не сразу, а только когда пришла в себя и обратила, наконец, внимание на хозяина дома, под крышей которого продолжала жить и пользоваться радушным гостеприимством.

Массагетская царевна уже постоянно висла на нём, весело смеялась, принимала подарки от всех, кто заходил проведать Штефана, и была вполне счастлива в его доме, как не была уже счастлива в своей маленькой жизни, ставшей такой трудной, кочевой.

Иво и Габриэл, цветлинцы

А потом пришёл Иво со своей улыбкой и сладостями, массагетская царевна полюбила и Иво.

Братья Иво и Габриэл, оба из когорты непримиримых противников графини, жили рядом со Штефаном.

Иво, с нежным, как у девушки, лицом, с вечной полуулыбкой, так сторонился всего чужого и чуждого, что отказывался где-либо работать за пределами Цветлина.

Ещё была жива мать Иво и Габриэла, когда Штефан взял его с собой в Австрию, где работа, на взгляд Штефана, была не бей лежачего, но Иво, вернувшись, пожаловался матери, что ему было невыносимо трудно.

Штефан, со всей своей ответственностью за всё, за что брался, не мог понять его, проще было решить, что тот не хочет работать, и больше никуда его не тянуть.

Однако со временем стало ясно, что Иво – человек Цветлина, со всеми его предрассудками, псевдомужскими принципами и заблуждениями. Оттого он не мог задержаться ни в Италии, ни в Швейцарии, куда ещё дважды кто-то всё же его вытаскивал для хорошо оплачиваемой работы каменщика.

Денег у братьев хватало, когда их приносил старший брат Габриэл, работавший в фирме, где шили чехлы для завода автомобилей.

Иво пил тихо и дома, с такими же смирными друзьями.

Габриэл пил шумно в любом баре, а если в своей гостильнице, то с другом громко пели там до полуночи.

Когда спускались все деньги, пригождался талант Иво вести домашнее хозяйство. В сарае у него всегда были традиционные осенне-летние заготовки: квашеная капуста, сушёные грибы, картофель, фасоль и прочее. Готовил Иво, как когда-то их мать, фантастически вкусно.

Друзья пили виноградное вино, принесённое от Томо или Симона, имевших лучшие виноградники в бывшем лесу графа Драшковича.

Иво не был ленив, наоборот, был способен работать день-деньской, он жил и делал всё, что необходимо для человека в этих горах, кроме ловли зайцев капканом и убийства кабанов.

Друзья приносили ему мясо убитого в соседнем лесу дикого кабана или ползайца, но уже разделанное, как из магазина.

Чувствовалось, что Иво по рождению пацифист, хотя и отслужил в Приштине солдатом в регулярной армии, но то было ещё бескровное время до распада Югославии.

Он не тронул ни одной куницы, которые в благодарность съели всех его кур, заведённых ещё матерью.

Иво убирал в доме, колол дрова, сам стирал бельё в их доме, который на фоне остального Цветлина выглядел бедным бунгало, но в нём была вся необходимая бытовая техника, в том числе стиральный автомат.

Из года в год он поддерживал огонь в огромной изразцовой печи старинной печной архитектуры, дававшей тепла больше всех других печей в селе.

Никто в своём новом особняке не мог повторить эту уникальную печь. Она обогревала дом так, что бесполезно было пытаться со своего балкона угадать, в каком состоянии находятся братья, если у них на морозе не вьётся дым из трубы и даже настежь открыта входная дверь.

«Эта печь настоящих мужчин», – похвалялся Габриэл, ни разу не разжёгший огонь в её очаге.

Иво готовил на ней еду и приносил очередное блюдо Штефану. Ни центр, ни гостильницу он не посещал, кофе, сахар и сигареты привозил ему Штефан. Однако для массагетской царевны в кармане у него всегда находились конфеты.

И всегда на нежном лице Иво, которого все любили за простодушие и непорочность, играла улыбка, полная природного обаяния.

Все знали, что Иво чист, как слеза Господа, и что весь его темперамент забрал Габриэл.

Как ни странно, но здесь присутствовала некая гармония, ибо в улыбке младшего брата было что-то от высшего, старший был ему полной противоположностью.

Габриэл на тот момент положил глаз на девушку, обслуживавшую его с друзьями-выпивохами в гостильнице, которая, возможно, и ответила бы ему взаимностью: Габриэл был красивым и соблазнительным для женщин.

Но когда однажды его приволок в бар один из друзей, и был он в пиджаке и туфлях с носками, а внизу на нём были шорты до колен, похожие на семейные трусы в цветочек, и подавать векию было бесполезно, потому что он и так уже ничего не соображал, а лишь мычал, девушка решительно и навсегда его отвергла.

Женитьба любого из братьев была бы катастрофой для обоих.

Их дядя, считавший себя обязанным после смерти родителей позаботиться о мальчиках, заложил во дворе фундамент нового дома, который теперь смотрелся как археологические раскопки ещё одного римского амфитеатра.

Габриэл не обращал внимания на ветхость дома, пока однажды во время своего ночного концерта не проткнул гитарой стену. Тут он заметил, что и потолок готов свалиться ему на голову. С тех пор в свободное от работы время одно занятие Габриэла – пить вино – сменяло другое – чинить бунгало.

Единственной особой женского пола в обоих домах долгое время была Мица, Мицика, шестнадцатилетняя собака Штефана, с великолепными зубами и шерстью, помесь ротвейлера и эскимосской самоедской лайки, белоснежный цвет которой бесследно утонул в чёрном. Но ничего от ротвейлера не было у Мицики в характере, она была слишком добра.

Мицика жила на два дома, как, впрочем, и кот: если первое блюдо они съедали у Иво, то за вторым приходили к Штефану, и наоборот.

После перенесённой тяжёлой операции эта мудрая собака смотрела на мир как из вечности. Она нисколько не злилась на Лару за то, что теперь не спит на втором диване в комнате Штефана, что её не возят на заднем сиденье автомобиля, как прежде, что она уступила все свои блага чужой женщине и ребёнку.

Мица умела радоваться за хозяина, с которым раньше делила не только его еду, но и его одиночество.

Даже на ветеринара, который ежегодно делал ей прививки, она не обижалась, а всякий раз доверчиво подходила поздороваться, и в это время он втыкал ей в шею шприц с очередной прививкой.

Лена и Марко

– Здравствуй, Лара, ты меня помнишь?

– Конечно, ты Лена. – Хотя Лара и не сразу узнала Лену, а только когда вгляделась в её измученное лицо и похудевшую фигурку.

– Ты изменилась! – невольно вырвалось у неё.

– Да, было от чего. Убежала из Ливии, вырвалась через наше посольство в этой самой Джамахерии. Да какие посольства, если бы сын хозяина притона не помог!

И она рассказала, как Манукян с Иосей Шифнером переправили её туда, пообещав большие деньги, как только завершится договор о работе манекенщицей, на самом деле они продали её в сексуальные рабыни.

Как в подвале день и ночь она обслуживала самых грязных феллахов, от которых воняло потом хуже солярки. Когда она воспротивилась, не имея больше сил выдерживать такую жизнь, её приковали к железной кровати.

Лена задыхалась, подставляя своё тело так, чтобы всё скорее закончилось, и мечтала умереть. Она впадала в транс, и снова в тайге двигался грузовик её отца, и она ждала его у окна, маленькая, с двумя хвостиками, уже без бантиков, когда они остались вдвоём после смерти мамы, и безработный отец в новой жизни ещё не спился.

– И что ты намерена делать? – спросила Лара, выслушав леденящий душу рассказ.

– Не знаю. В Россию нельзя, Иося с Манукяном найдут – убьют. Я и здесь их боюсь, у них повсюду агенты, такие же подонки, конченая мразь. Сейчас новую партию девочек отлавливают по Украине и России и переправляют в разные страны. Наши теперь по всему миру. А где найдёшь защиту?

– Давай к нам в Цветлин, пока тебя не хватилась полиция, – решительно сказала Лара. – Тот гуманоид смотрит на нас.

«Гуманоидом» был охранник высокого роста, наголо бритый, в чёрной форме. Он внимательно смотрел, пока они стояли в узкой улочке, напротив особняка российского посольства.

– Сейчас подъедет мой муж, и мы поедем к нам. Отдохнёшь, придёшь в себя, а там решишь.

Лена при слове «муж» удивлённо подняла брови.

– Да, да, муж! По дороге расскажу всё. Только уедем поскорее из Загреба. У меня ведь тоже ничего не получается с документами вовремя, хотя я теперь хорватская жена. Разные законы: у них на каждый случай выдают свидетельство о рождении, а у российского гражданина – один раз и навсегда, когда он родился, остальное его копии. И это только одна деталь. Замучились мы со всем этим!

Они спустились вниз по улочке к автомобилю Штефана. Тот вышел, чтобы познакомиться с Леной, вскоре они уже мчались по шоссе, ведущему на север Хорватии.

Лара не открылась, что, увозя несчастную Лену, она надеялась на чудо, какое произошло с нею. Тогда кто-то из цветлинцев найдёт своё счастье, а Лена – любовь и покой в Цветлине.

И едва Лена вышла солнечным утром к Брежанским горам, как по верхней дороге спускавшийся Марко даже зажмурился от видения – волосы у неё светились золотым ореолом вокруг синих, как цветы, глаз.

Позднее, когда Марко, совсем переставший пить, сел за руль, чтобы повезти её в Лепоглаву, Лена, увидев первое же придорожное распятие Христа, выбежала из машины, обняла его подножье и, как простые славянские женщины, разрыдалась в голос. Её узкая спина и плечи так содрогались, что Марко, не выключая мотора на трассе, где только и сновал Горан-полицай, выскочил за ней, чтобы поднять с колен и прижать к своей груди.

И это была вторая пара Цветлина, освобождавшегося от своего Принципа.

Ёжи и Кира

Ёжи-цветлинец когда-то захотел попасть в книгу рекордов Гиннеса и ничем иным, как пятиметровым стеблем конопли. Он вырастил такую коноплю и попал в знаменитую книгу, а вместе с тем попал на три года в хорватскую тюрьму за разведение марихуаны.

Выйдя из тюрьмы, он сразу оказался на войне – то с боснийцами, то с сербами.

Навоевавшись, он пил, иногда беспробудно, потому что было нечто такое, чего он, как ни старался, забыть не мог.

Ёжи погибал, пока полгода назад не вытащил из летней сутолоки возле Церкви Девы Марии Киру, растерянную, неизвестно как попавшую туда и неизвестно куда стремившуюся бежать дальше.

В этот зимний вечер они снова заехали в супермаркет под Бедней, над крышей которого всегда светился сакраментальный вопрос «ЧТО?». Ёжи набрал несколько бутылок пива, светлого и тёмного, чтобы пить до одурения.

Пока он ставил машину в гараж, Кира успела разжечь камин, они устроились возле него на полу, покрытом ковром, упираясь спинами в тяжёлые кресла, и пили бутылку за бутылкой. После пятой бутылки Ёжи неожиданно сказал:

– Всё ничего – и гашиш, и тюрьма, ушло и всё! Но я убил его!..

И заплакал, как плачут дети.