Мёртвый протокол. Книга 2

Все ждали – то ли команды, то ли конца.

Утро пришло медленно и почти незаметно. За окнами стоял мутный рассвет, в ангаре было ещё холоднее, чем накануне. Сквозняк ползал по полу, едва слышно поскрипывали нары. Дежурные менялись вяло, смены тянулись как одно длинное, чужое дежурство.

В карантинной клетке становилось всё теснее – за ночь туда привели ещё двоих. Некоторые держались крепко, другие быстро сдавались: у одного изолированного к утру начались судороги, он то бредил, то плакал, то бился о прутья. Другой с вечера тихо сидел у стены, а под утро вдруг стал молиться вслух и, кажется, забыл, где находится. Женщина, которую посадили с дочерью, всю ночь металась и теперь лежала на полу, уткнувшись лбом в колени – ребёнок прижимался к ней, время от времени вскрикивал во сне.

К утру симптомы у многих обострились – кто-то начал бредить и биться о прутья, кто-то совсем затих.

Солдаты держались от клетки подальше – обходили её по дуге, оружие всё время наготове. Гражданские тоже сторонились, садились дальше, шёпотом обсуждали, сколько человек «сломалось» за ночь.

Я старался не смотреть на решётку, но всё равно не мог не замечать, как быстро меняется состояние у людей по ту сторону.

Рука под бинтом саднила сильнее, чем днём. Иногда казалось, что кость внутри тянет к земле. Страх только крепчал – всё яснее становилось, что это конец.

В какой-то момент мужчина, которого ночью оторвали от семьи и посадили в изолятор, не выдержал. Он вскочил, бросился к решётке, хватаясь за сетку так, что ладони срывались в кровь.

– Выпустите! Я к своим! Там жена и сын, я должен идти к ним!

Солдаты тут же насторожились, сержант шагнул ближе:

– Назад!

– Сказали же, никто не держит… Я сам уйду!

Сержант усмехнулся:

– Выйти можно только одним путём – через карантин.

Он пытался пролезть между прутьями, звал жену, сына по имени, пока солдаты не скрутили его и не усадили обратно, подальше от выхода. В толпе за решёткой кто-то зло прошептал:

– Вот и вся их «свобода»…

В ангаре все замолчали. После этой сцены к выходу больше никто не приближался.

Ощущение тупика становилось всё острее.

Я всё чаще ловил себя на том, что прислушиваюсь к своим ощущениям, жду – не начнётся ли жар, не станет ли труднее дышать. Мысль крепла: если останусь – буду ждать конца, как все вокруг. Пора искать способ уйти, пока ещё могу идти сам.

Димка заметил моё состояние – посмотрел внимательно, но не стал спрашивать. Только кивнул.

Я поймал его взгляд. Мы оба уже всё понимали.

– Не вздумай за мной, – тихо сказал я.

Димка коротко качнул головой:

– Даже не думал.

Я чуть улыбнулся:

– Ты тут нужнее.

– Это уж точно, – он попытался усмехнуться, но взгляд оставался серьёзным.

Некоторое время мы просто сидели рядом.

– Если соберёшься – лучше ночью, – добавил Димка.

Я кивнул. Это был не просто совет – это было разрешение. Или прощание.

Внутри будто защёлкнулось: я уже шёл, даже если сидел. Решение принялось где-то раньше, но только теперь стало окончательным.

Димка посмотрел внимательно:

– Страшно?

– Уже нет, – ответил я.

Он вздохнул и поднялся:

– Ладно, Сань… Жаль только, что вот так.

На этом разговор закончился. Всё было ясно и без слов.

К вечеру ангар погрузился в полумрак. Свет угасал, печка почти не грела. Воздух был тяжёлый – сырость, усталость, запах трав и страха.

Гражданские теснились у буржуйки, многие молчали, кто-то плакал. За решёткой почти никто уже не вставал – несколько человек в бреду просто лежали, обняв голову руками.

Солдаты у клетки стояли с автоматами, офицеры приходили только для коротких перекличек. Медик забирал самых тяжёлых.

Ближе к ночи в карантине случилось то, чего все боялись. Мужчина, которого ещё утром поддерживали, вдруг резко поднялся, бросился к решётке:

– Откройте! Мне плохо! Пустите!

Солдат поднял автомат, не спуская глаз с офицера.

Офицер шагнул ближе и резко бросил:

– Стой! Не стрелять без приказа!

Мужчина не слушал, пытался пролезть между прутьями, звал кого-то по имени.

Офицер сказал коротко, тихо:

– Огонь.

Солдат выстрелил. Мужчина с глухим стуком упал на пол.

Казалось, даже воздух замер, и на минуту исчезли все мысли – осталась только эта короткая команда.

В ангаре повисла полная тишина. Даже дети молчали, только сильнее жались к матерям.

Я смотрел на всё это и понимал – выхода здесь больше нет. Дальше ждать нельзя. Эта ночь – мой последний шанс.

Если останусь – просто исчезну среди остальных, и никто не вспомнит, кем я был.

Глава 2. За периметром

Ночь была вязкой и бесконечной. База словно вымерла – только где-то вдалеке скрипнул кузов грузовика, послышались приглушённые шаги дежурных, но больше никто не шумел и не разговаривал. В казарме пахло сырой формой и металлом. Кто-то ворочался, кто-то тихо бормотал во сне. Автомат стоял рядом, у изголовья – как у всех.

Дежурные полусонно сидели у выхода, свет от планшета выхватывал их лица из темноты. Порой кто-то из них медленно обходил проход между койками, останавливался у двери, прислушивался к ночи.

Время будто спрессовалось, дни слились в одну вязкую смену. Даже сон теперь не давал отдыха: просыпаясь – не понимаешь, где находишься. Вся база дышала страхом и ожиданием.

Ещё недавно по этим коридорам ходили почти играючи – после учений возвращались с грязной формой, спорили, у кого каша хуже, кто, когда в увольнительную. Помню, как дежурный на складе давал чай в термосе, а офицер отпускал на час пораньше – «всё равно тут тишина». Тогда тишина была про отдых, не про пустоту. Сейчас даже шаг звучал иначе – будто чужой.

Ещё месяц назад я знал тут каждую тропу наизусть, ночью мог пройти с закрытыми глазами от казармы до склада. Теперь даже воздух казался чужим.

Я оделся без спешки, привычно, стараясь не издать лишнего звука. Сердце билось глухо, но внутри не осталось сомнений: если не уйду сейчас – второй попытки не дадут. Оставаться – значит ждать конца.

Любой шаг за пределами казармы мог стать последним: стоило кому-то из солдат заметить движение – и стреляли бы без предупреждения. Все были на взводе, никто не ждал объяснений: если заметят – будут стрелять сразу, даже не разбираясь, кто ты.

В коридоре, на выходе к служебному двору, меня встретил Димка. Он стоял в тени, будто ждал меня. Короткий взгляд, едва заметный кивок.

– Я сейчас отвлеку дежурных у выхода, – шепнул он быстро. – Как только отвлекутся – иди через склад.

Я просто кивнул. Димка двинулся к дежурным, заговорил с ними вполголоса – обсуждал что-то про смену и воду. В этот момент я скользнул в сторону, по коридору, минуя склады и подсобки. На улице пахло мокрым снегом и железом. Забор впереди, темнота и пустота за ним. За спиной оставалась база.

Я перехватил автомат, стиснул зубы.

Мне нужно было уйти. Уйти человеком, а не ждать, пока меня загонят в клетку.

Я не сразу решился. Сначала думал – может, утром уйду. Потом – может, приказ изменят. Потом просто ждал. Но ничего не менялось, только внутри медленно тухло. Стало ясно: ждать – значит, гнить на месте. Решение принялось не за секунду, а как будто собиралось из мелких ощущений: взгляд девочки на решётку, как Димка смотрел молча, как рука саднила – всё это говорило об одном: не тяни.

Я шагнул за ограду.

С каждым десятком шагов становилось труднее держать равновесие.

Плечо тянуло вниз, боль простреливала до самого затылка. В горле пересохло, будто проглотил пригоршню песка. Иногда я останавливался, садился прямо в снег – тело не слушалось, пальцы горели. Хотелось просто лечь и забыться, чтобы не вставать.

Приходилось заставлять себя двигаться – шаг за шагом, считал про себя: «десять шагов – отдохнуть». Каждая мелочь била по нервам: мокрая ткань у штанин, хруст снега под сапогом, резкий запах собственной одежды, которая за эти дни уже пропиталась усталостью и влагой. Снег за базой был рыхлый, тяжёлый, местами грязный. Стоило сделать шаг – ботинки тут же стали влажными, ноги быстро заныли от холода.

Лес впереди казался чёрным провалом – ни звука, ни огня, только редкие всполохи фонарей далеко позади, у забора.

Я остановился в тени, переводя дыхание. Сердце стучало неровно, в висках шумело. Вся рука под бинтом будто чужая – ломило до костей, пальцы подрагивали сами по себе. Жар поднимался к голове, тошнило, временами становилось трудно удержаться на ногах.

Время перестало ощущаться: казалось, я шёл то ли несколько минут, то ли целую ночь. Небо надо мной было всегда одинаково серым, как будто зима зависла между вечером и рассветом.

Иногда казалось, что сижу не здесь, а где-то в прошлом, где в казарме пахло кофе, а в окно светило тёплое утро. Там, в другой жизни, мы спорили о футболе и делили последний чай – сейчас всё это казалось чужим и невозможным.

Но это было так далеко, что почти выдумка.

В голове всплыла обрывочная мысль: ещё до побега, в казарме, я слышал разговор дежурных. Говорили про того самого парня в тёмной куртке, который спас людей в ангаре. «Он ушёл утром по просеке, не скрываясь. К старой дороге, скорее всего». Кто-то усмехался: мол, далеко не уйдёт, всё равно снегу по колено.

Я зацепился за этот обрывок, как за единственный ориентир. Если и был в этом всём хоть кто-то, кто знал, как выжить – может, это он.

Пусть даже просто спросить, что делать, чтобы не погибнуть вот так, по-дурацки, за забором.

Я заставил себя подняться. Лес был ближе, чем казался из окна казармы. Я двинулся к просеке – туда, где когда-то таскали воду, и где утром прошёл этот человек.

Дальше уже было всё равно. Главное – не оборачиваться, не возвращаться.

В лесу ветки хлестали по лицу, снег проваливался под ногами всё глубже. Каждый шаг давался тяжелее – то мутило, то в ушах стоял гул, тело будто становилось чужим.

Несколько раз я ловил себя на том, что вслух разговариваю с тенью, шагающей рядом. Иногда казалось, что голос не мой – то слышался хриплый смешок Димки, то мамин шёпот, то чей-то окрик со стороны казармы. В какой-то момент оглянулся – никого, только свой же хриплый голос в тишине.