Мёртвый протокол. Книга 2

Тар Алексин

Мёртвый протокол. Книга 2

Глава 0. Пролог. Край

В этих краях снег сходит медленно – дороги засыпаны, просеки заметает за несколько часов, по ночам держится мороз, а днём промозгло и сыро – так, что всё равно не отогреться.

Мы стояли на охране резерва: старые армейские склады в лесу между просёлками и заброшенными станциями, километрах в десяти от ближайшей деревни – на границе Пермского края и Свердловской области.

Когда связь пропала, никто не удивился – тут это обычное дело. Но в этот раз ничего не возвращалось ни к вечеру, ни наутро. Магазины не открылись, автобусы не вышли на маршрут, даже почтовую машину никто не видел уже несколько дней.

Невозможно было понять сколько дней прошло. Всё смешалось: дежурства, каши, короткие команды, холод. Иногда казалось, что и утро, и вечер – одно и то же. Снег падал не переставая, но никто уже не чистил дорожки. Форма не просыхала. В глазах дежурных стояла не усталость, а пустота.

Потом появились слухи о нападениях, исчезновениях, странных людях в лесу и по дорогам. Мы сами встречали только последствия: разбитая машина на обочине, пустой дом с выбитыми окнами, следы крови на снегу.

Командование ничего не объясняло – приходили короткие приказы: усилить охрану, готовиться к приёму эвакуированных, никого не впускать без проверки. На базе поставили дополнительные палатки, разожгли печки, ночами дежурили по сменам, днём ждали указаний.

Паники не было, армия работает по уставу. Каждый делал своё дело. Офицеры молча курили у ворот, дежурные оборудовали места для прибывающих: подтаскивали матрацы, проверяли печки, проводили воду к рукомойникам. Жаловались редко – устав не велит.

Ещё неделю назад между сменами можно было услышать смех у печки, редкие байки про службу или жалобы на кашу. Теперь всё стихло – разговоры ушли, осталась только рутина.

Иногда казалось, что эти ночи ничем не отличаются от десятков других на учениях: те же армейские байки, тот же костёр – только теперь никто не смеётся, а в воздухе висит пустота.

Людей начали свозить со всех окрестных деревень, из лесных изб, даже из отдалённых деревень. Кто-то приходил пешком, кто-то добирался на старых санках, кто-то тащил детей на плечах. Многим уже довелось столкнуться с «больными», но никто ничего не рассказывал – их просто размещали в ангарах, кормили горячим, отогревали у печки.

Что происходит – никто толком не знал. Только слухи и обрывки сообщений по рации из штаба. Мы стояли на постах, меняли смены, не задавали лишних вопросов.

Зима (или то, что от неё осталось) держалась крепко. И армия – тоже.

В последние дни среди наших появились странности. Раньше срочники только и делали, что нудели о доме – кто про Казань, кто про Тюмень, кто про Нижний. После первых тревожных ночей кто-то пытался смотаться, рвался за забор, писал рапорты. Но потом будто что-то переломилось – один за другим становились тихими, замкнутыми. Ни разговоров, ни улыбок, только выполняют приказы – и всё, без вопросов. Было что-то неправильное в их молчании. Словно не страх заставлял замолкать, а что-то внутри – упорядочивалось, гасло. Некоторые люди, с которыми я раньше делил смену, теперь будто и не узнавали – не потому что забыли, а как будто не надо было больше ничего помнить. Просто шаг, команда, тишина.

В столовой шептались: «Наши того… как в отключке, пустые глаза, будто робот». Офицеры только отмахивались: «Психика не выдерживает, у некоторых и раньше случалось». Кто-то предположил, что командование вкололо какое-то успокоительное, «для профилактики возникновения паники». Никто не знал, что на самом деле – сами такие же были с первого дня.

Я видел, как несколько раз кто-то из «молодых» начинал метаться к воротам, а потом вдруг замирал, поворачивался – и шёл в строй, даже не оборачиваясь. На вопросы не отвечал, мог стоять на посту по шесть часов, не шевелясь.

Тогда я ещё думал – мало ли, нервы, на морозе у всех крыша едет…

Автобус остановился у ворот ближе к полуночи – не первый и не последний раз за эти дни. В эту ходку удалось собрать сорок три человека: матери с детьми, старики, несколько мужиков, которые, судя по всему, шли сюда пешком от самой трассы. Вышли тихо, по одному – никто не спешил, никто не толкался.

Солдаты по привычке выстроились у входа в ангар. Старший офицер прошёлся со списком, коротко махнул рукой:

– Все внутрь, – и люди двинулись, натягивая воротники, утирая носы. Дети спрашивали вполголоса: «А покушать дадут?» – женщины только кивали.

Внутри – бетонный пол, вдоль стен нары и самодельные лежаки. В углу – печка, вокруг неё теснота: сюда первым делом жмутся те, кто промёрз за дорогу.

Солдаты быстро отмечали фамилии, бегло спрашивали: нет ли раненых, не нужна ли помощь. Кто-то молчал, кто-то только отмахивался, стараясь занять угол у стены или поближе к теплу.

Те, кто был здесь уже несколько ночей, наблюдали за новенькими с молчаливой настороженностью – не из вражды, а от усталости и страха. Среди старожилов редко кто заговаривал первым, но если видел, что дети совсем замёрзли, мог поделиться кружкой чая или дать старый плед.

Иногда кто-то вполголоса рассказывал, что видел по дороге: брошенный трактор, тёмный дом, где ночью кто-то ломился в двери, незнакомые тени между деревьев.

Двое новеньких устроились прямо у выхода – один из мужиков быстро укрылся курткой, другой аккуратно уложил сына, приглушённо шепча ему+ что-то на ухо. Оба были какие-то слишком тихие, будто не до конца верили, что всё это происходит на самом деле. Через несколько минут оба уже спали, свернувшись калачиком у стены.

Я стоял у двери, сверяя списки, слушал отрывки разговоров. В такие вечера все старались не поднимать глаза, не задерживать взгляд на чужом лице.

Офицеры распределяли наряды, дежурные ходили по периметру, проверяли, всё ли спокойно.

Когда все улеглись и в ангаре воцарилась относительная тишина, я вышел к воротам. Димка только кивнул, не спрашивая ничего.

С ним слова были лишними – мы прошли вместе не одну смену, делили сухпай и молчание у печки, знали, когда просто постоять рядом – лучше, чем спрашивать о семье. Никогда не суетился, но, если что-то шло не так, всегда был первым, кто становился плечом к плечу.

Он стоял с автоматом, чуть приплясывая на месте – не от страха, а от холода. Вечно жевал жвачку, даже когда нельзя, и морщился на свет от прожектора. В таких, как он, держится порядок – вроде ничего особенного, но, когда рядом был Димка, все почему-то успокаивались.

В кармане – старый телефон, почти разряжен. Иногда доставал его машинально – вдруг сеть вернётся, вдруг моргнёт хоть одна палка.

Последнее сообщение от мамы пришло три дня назад: «Папа опять кашляет. Не пропадай, напиши, если сможешь. У нас всё хорошо».

Ответить уже не удалось. Потом – только пустой экран и короткие сны между дежурствами.

Иногда вспоминал, как мама ругалась за то, что забывал звонить. Сейчас бы отдал всё, чтобы услышать её голос хотя бы секунду.

В такие ночи особенно хотелось верить, что завтра всё вернётся: заработает связь, придут обычные новости, всё как прежде.

Но телефон молчал. Привычка всё равно осталась: класть его в нагрудный карман, держать под рукой, ждать хоть какого-то сигнала.

Постоял немного на морозе, прислушиваясь к ветру за воротами.

Потом вернулся к ангарам – смена ещё не закончилась.

За родителей тревожно было до одури. Мысленно прокручивал дорогу в Казань – знал, что смог бы уйти. Но если уйду – что дальше? Всю жизнь буду помнить, что бросил своих, что мог спасти кого-то ещё. Да и не так просто это – армейский устав крепче любых желаний.

Да и кто знает – если все на своих местах, может, и до родителей кто-то дотянется, поможет, как и мы тут, помогаем чужим.

Ночь в ангаре была глухая – только треск печки и тяжёлое дыхание.

Всё шло как всегда, пока из дальнего угла не донёсся сдавленный крик. Сначала никто не понял, что происходит: женщина вскочила, попыталась напасть на людей, находящихся рядом, ребёнок вдруг начал биться в судорогах.

Почти сразу в проходе стало тесно – люди в панике начали вставать, тянуть друг друга к выходу, кого-то звали по имени, кто-то хватался за руки. В проходе уже кричали, несколько мужчин пытались взбесившихся людей на месте.

– Не трогай его! Назад!

– Не толкайся! Здесь ребёнок!

Один из новых бросился к выходу, сбил кого-то с ног, лицо искажено, глаза – пустые. За ним двинулись ещё двое. Всё смешалось: крики, беготня, гул голосов.

Солдаты поначалу действовали по инструкции, кто-то пытался оттащить заражённого, другой закрыл проход, чтобы не было давки.

– Периметр держать!

– Там гражданские! Не стреляйте!

– Чёрт, уводите их! Мы не можем прицелиться!

На мгновение показалось, что всё можно остановить: несколько человек бросились удерживать одного из нападавших.

Кто-то закричал:

– Держите его!

– Помогите!

Кто-то из гражданских рванул за ребенком, кто-то пытался держать двери.

В этот момент что-то щёлкнуло внутри. Будто не мысль, а команда:

>Режим угрозы: активирован

>Боевой режим: активирован

>Контроль: полный

Всё вокруг стало тусклым. Палец сам лёг на спуск. Рядом командир сорвался на крик:

– Огонь!

Сначала пошли одиночные хлопки – некоторые солдаты целились в потолок, кто-то пытался остановить заражённого выстрелом по ногам. Солдаты сбивались с темпа, стреляли коротко, будто проверяли, можно ли остановить это.

Я заметил среди гражданских, парня в тёмной куртке – он не метался, не кричал, только коротко прицеливался и бил в упор, сразу по двум заражённым. Его движения были точные, спокойные, почти беззвучные – как у машины, а не человека. Даже наши так не действовали. Только позже понял: это был не солдат.

В толпе мелькнули лица – несколько женщин держали детей на руках, кто-то тянулся в мою сторону, кричал, но слов не было слышно. Я знал: сейчас пуля попадёт и в тех, кто не виноват. Но остановиться было нельзя – приказ стал сильнее любой мысли.

Всё перемешалось: хлопки выстрелов, вспышки света, люди мешались под ногами, пытались закрыть собой детей.

Стреляю – тело работает само, не думая. Всё будто во сне: автомат, очередь, ругань и плач.

Чужой голос внутри:

>Тактическое подавление: разрешено

>Приоритет – устранение заражения

Кто-то схватил меня за рукав – грязные руки, потом – резкая боль, зубы впились в запястье. Я рванулся, вырвался, только кровь потекла по руке. Не помню лица́ – только белки глаз, выдох и дикая, звериная хватка. Кожа вспыхнула как от ожога. Под тканью стало липко, как будто в поры загнали ледяную грязь. Я выдохнул резко, но даже голос прозвучал как чужой. В голове мигнуло: бинтовать? жечь? доложить? – и всё тут же потонуло в сером гуле. Только боль и хруст ткани под курткой. Внутри что-то затихло.

Всё закончилось внезапно: крики стихли, воздух был густой от пороха и чужого страха.

Я опустил автомат, смотрел на ладонь – кровь сочилась между пальцами, сердце билось слишком быстро.

В руке появилось лёгкое покалывание, будто кожу стянуло морозом сильнее обычного. В груди что-то ёкнуло – странное, тревожное, но не то чтобы больно. Решил, что просто устал – слишком много всего за ночь.

В ангаре было тихо. Кто-то стонал на полу, кого-то звали по имени.

Я видел, как тот парень, который помог, стоял у стены, не двигаясь, весь в чужой крови, но с живыми глазами. На его лице не было ни страха, ни злобы – только усталость и то же пустое отчаяние, что теперь жгло внутри меня.

Я стоял, прижимая рукав к ране, ощущая только слабую ломоту внутри, будто что-то во мне выключили навсегда.

Всё кончилось быстро. Люди лежали на полу, кто-то молился, кто-то стонал. Я стоял, прижимая рукав к ране.

Попытался включить телефон – экран погас.

Мама так и не узнает, что было дальше.

Дороги обратно нет.

Долгое время в ангаре стояла такая тишина, что казалось – даже печка погасла.

Запах пороха, крови, мерзлый дух зимнего утра вползали под кожу.

Я всё ещё держал автомат, не замечая веса – пальцы онемели, словно чужие. Сердце билось, как после бега, но внутри – только пустота.

Печка дотлела, кру́жки валялись на полу, разорванные одеяла тянулись до двери. Всё вокруг замедлилось: раненых перетаскивали ближе к стенам, дежурный собирал разбросанное оружие, солдаты молча выносили тела. Несколько женщин плакали, уткнувшись лицом в ладони. Мужчина у стены не сводил взгляд с одной точки.

Остальные лежали на полу или сидели, будто приросли к месту, не решаясь пошевелиться. Я машинально попытался смахнуть кровь с руки, но только размазал по запястью.

Сквозь мутное сознание пробивались обрывки мыслей – голос командира, звон упавшей гильзы, крик мальчишки:

– Это не мой папа!

Никто ничего не объяснял.

Не было приказов, только общий гул и этот осадок внутри – будто вся твоя жизнь осталась по ту сторону ночи.

Когда всё стихло, парень в тёмной куртке медленно поднялся, посмотрел на ангар и подошёл к выходу. В темноте он прошёл мимо, не глядя. Не остановился, не сказал ничего. Я вроде бы хотел окликнуть – не знаю зачем. Спросить? Извиниться? Поблагодарить? Но язык не шевельнулся. Мы просто разминулись. Как будто и не было этого всего. Никто не остановил, никто не спросил, зачем. За ним никто не последовал.

В голове только одна мысль: «Назад уже не вернуться. Всё случилось на самом деле».

Дальше была только тишина.

Глава 01. Карантин

В ангаре не было ни утра, ни настоящей тишины – всё, что осталось от ночи, висело в воздухе. Пол был усеян бинтами и лоскутами формы, в лужах застывшей крови валялись обломки мебели. Пахло порохом, железом и чем-то едким – смесь ужаса и бессонницы впиталась в стены.

Дежурные обходили людей, собирали оружие, снимали пустые магазины, выуживали гильзы из-под нар. Тела погибших накрыли куртками и аккуратно вынесли за ворота – никто не провожал, не прощался.

Гражданские вжимались в стены: женщины плакали открыто, не стесняясь слёз, у кого-то истерика переходила в глухой вой. Дети всхлипывали и жались к взрослым, периодически срываясь на крик, звали по именам родителей или братьев, которых уже не было рядом.

Иногда кто-то из детей замолкал, потом вдруг спрашивал вслух – будто просто проверяя, услышит ли ответ:

– А мама скоро придёт?

Никто не отвечал. Один из солдат, услышав такое, просто вышел наружу. Другой крепче сжал ремень на автомате, будто хотел затянуть что-то внутри себя.

Взрослые мужчины сидели, опустив головы, кто-то срывался на тихий мат или замирал, когда слышал знакомую фамилию среди погибших.

В ангаре висело напряжение – люди исподтишка оглядывали солдат, с опаской и обидой. Ещё вчера в военных искали защиту, а сегодня видели в них угрозу. Украдкой отворачивались, прижимали детей к себе, шёпотом запрещая им смотреть на солдат.

Многие пытались пересесть подальше от поста или просто отворачивались, когда мимо проходил дежурный. В каждом взгляде – немой вопрос: «Почему так?»

Никто не говорил вслух, но если бы была возможность уйти, большинство предпочло бы даже ночь в лесу, чем ещё одну такую смену в ангаре.

С утра считали потери – погибших больше тридцати, раненых и укушенных с десяток: среди них трое военных, шестеро гражданских, двое подростков, женщина с ребёнком. Не всех нашли сразу – после паники часть людей просто исчезла.

Когда закончилась переклички, списки сверили, а дежурные ещё собирали гильзы и бинты с пола, командир подошёл ближе к центру ангара. Он задержал взгляд на толпе и, не повышая голоса, бросил:

– Все, кто был укушен или получил подозрительную рану этой ночью, шаг вперёд.

Сначала никто не сдвинулся с места. Несколько человек нервно переглянулись, кто-то отвёл взгляд, будто прятался за спинами других. На короткое время в ангаре повисло глухое напряжение.

Солдаты быстро поняли, что ждать толку нет, и начали осматривать людей сами. Проходили вдоль рядов, требовали закатывать рукава, снимать куртки, показывать руки, шею, иногда – даже грудь и спину. У кого находили кровь, рваную ткань или дрожащие пальцы – сразу отводили в сторону.

– Это просто царапина, вчера ещё была…

– Пуля зацепила, не зубы!

– Я не знаю, как порезался…

Сержант слушал коротко, без сочувствия, не верил ни одному слову:

– Любой подозрительный след – в сторону. Не верю никому. Даже себе.

Было видно: сержанту самому тошно от происходящего, но приказ всегда важнее любой жалости.

В этот момент началась паника – кто-то из женщин бросался защищать детей, другая пыталась спрятать руку под платок, но солдат безжалостно выдернул бинт, и обеих тут же увели в карантин. Один из подростков рыдал, цеплялся за мать, но его оторвали и тоже отправили к заражённым. Другого парня остановили, когда заметили, как он вытирал кровь о штанину, будто надеясь скрыть след.

По команде сержанта дежурные быстро сварили у дальней стены что-то вроде клетки – наспех, из труб, остатков металлических сеток и уголков. Внутрь, под дулами автоматов, загоняли всех, кто попал под подозрение, не разбирая – укушенный или просто не повезло оказаться рядом.

В руках у часовых автоматы, в глазах – только усталость и равнодушие.

– Не дергаться. Ближе не подходить. Нарушишь – карантин строже, – коротко бросил сержант.

Внутри клетки быстро стало тесно – люди кричали, рыдали, некоторые просто садились на пол, уткнувшись лбом в колени. Родственников уже не подпускали, даже если кто-то умолял разрешить увидеться с близкими или разрешить передать ему тёплый платок.

Я держался ближе к стене, пряча руку в кармане, надеясь остаться незамеченным.

Под бинтом начало жечь сильнее – как будто кожа под ним перестала быть моей. Иногда казалось, будто что-то внутри двигается – не боль, а тревожное ощущение ползущего под кожей жара. Я сжал пальцы, но ощущение не ушло.

Димка оказался рядом – привычно стоял плечом к плечу, как всегда на сменах. Он молчал, только иногда бросал короткий взгляд, будто проверяя, цел ли я.

Когда дежурный позвал добровольцев разносить воду, Димка вышел первым и сразу потянул меня за собой:

– Саша тоже пойдёт.

Сержант посмотрел, кивнул, не заметив ничего подозрительного.

Димка вёл меня вдоль стены, заслоняя от чужих взглядов, и тихо сказал:

– Вместе как-то спокойнее.

Мы взяли бак, начали разносить воду уцелевшим, стараясь не выделяться и не встречаться глазами ни с военными, ни с гражданскими. За спиной всё ещё слышались крики и стоны – туда, за решётку, уже никого не пускали.

Я понимал: стоит только кому-то из солдат заметить мою рану – окажусь там же, среди обречённых.

Впервые пришло отчётливое ощущение: выбираться отсюда будет каждый сам по себе.

Время в ангаре словно застыло. Всё вокруг было тусклым и выцветшим: и лица, и потолок, и снег за окном. Даже военные теперь почти не разговаривали – короткие команды, переклички да редкая ругань у входа.

Карантинная клетка стала отдельным миром: там, за решёткой, сидели изолированные – укушенные и подозрительные. Некоторые ещё держались – просто смотрели в пол или медленно перебирали пальцами край одеяла. Другие сдавались быстрее: у кого-то начинался озноб, губы синели, глаза стекленели; кто-то метался во сне, кто-то бормотал бессвязные фразы.

Я наблюдал за ними, стараясь не попадаться на глаза дежурным. Со стороны всё казалось одинаково страшным: одна женщина с ребёнком к обеду начала бредить, малышка хрипела во сне и стонала, пока мать просила воды и не отпускала её ни на секунду.

Молодой парень, которого привели с рваной рукой, сперва спорил, кидался на решётку, требовал выпустить – а к вечеру просто сел у стены и затих.

Другой заражённый за час сдался полностью – теперь только дрожал, обняв колени.

Среди гражданских стояла тяжёлая тишина. Кто-то обнимал ребёнка, один из них стискивал в руках крестик и тихо что-то шептал себе под нос, будто молитву.

Рядом с решёткой долго стоял пожилой мужчина – просто смотрел, пока его не увели в сторону.

В углу женщина качала девочку, гладила по волосам и не отрывала взгляда от клетки. Иногда слышалось:

– Не смотри, родная. Всё пройдёт…

Девочка ни о чём не спрашивала, просто прижималась к матери крепче.

Кто-то судорожно рылся в вещах, будто искал что-то нужное, и вдруг начинал плакать, прикрывая рот ладонью.

Солдаты, что ещё утром кричали и махали руками, теперь смотрели на карантин издалека, обходили клетку стороной, не приближаясь. Оружие всегда наготове, взгляды – пустые, уставшие.

Всё чаще ловил себя на мысли, что невольно слежу за каждым движением за решёткой. Казалось, между мной и ими всего несколько шагов, но это пропасть.

Рука под бинтом саднила, ломило пальцы. Я убеждал себя, что всё в порядке, но тревога только нарастала.

Иногда казалось, что кто-то из карантина смотрит прямо на меня, ловит мой взгляд – и тогда становилось совсем не по себе.

Иногда мне казалось, будто за решёткой машут мне рукой или зовут по имени. Я моргнул – там только затихшие, потерянные лица.

Всё, что оставалось – ждать. И наблюдать, как болезнь и страх ломают людей быстрее, чем любой приказ или очередь автомата.

Порядок держался на уставе и усталости. Офицеры ходили по ангару, курили у двери, переговаривались вполголоса – никто не выглядел так, будто знает, что делать дальше. В одной из общих тетрадей аккуратно выводили пометки: кто ещё жив, кто пропал ночью, кто оказался за решёткой.

Сержант перекладывал сухари из одной коробки в другую, потом долго смотрел на пачку, будто забыл, что хотел сделать.

– Кто на ногах – помочь с водой и едой! – крикнул он, и голос прозвучал куда тише, чем обычно.

Два подростка поднялись, взяли фляги. Солдат, что ещё вчера прикрикивал на гражданских, теперь молча раздавал хлеб, почти не поднимая глаз. Другой собирал кружки – всё это походило скорее на автоматизм, чем на заботу.

У одного из солдат, раздававших хлеб, руки тряслись сильнее обычного. Он вытирал пот со лба, теребил рукав, часто оглядывался на дверь. Сержант это заметил быстро:

– Ты чего бледный?

Солдат отвёл глаза, спрятал руку за спину:

– Да ничего, просто ночь тяжёлая…

– Руку покажи, – жёстко приказал сержант.

Парень помедлил, но всё же закатал рукав. На запястье виднелась свежая царапина, кровь уже запеклась.

Сержант даже не стал слушать оправданий:

– Всё. Сдаёшь оружие – в карантин.

Он махнул дежурному:

– Заберите его.

Солдат коротко вздохнул, опустил голову и пошёл к выходу без лишних слов.

Рядом женщина, получая свою кружку, подняла глаза:

– А вы хоть раз видели, чтобы после укуса кто-то вернулся?

Сержант на секунду замялся, потом пожал плечами:

– Лично я – ни одного не видел.

Помолчал и добавил тише:

– Может, где и вытаскивали… У нас всех сразу в изолятор. Назад никто не возвращался.

Мужчина из очереди тихо пробормотал:

– А если только за одежду схватил?

Сержант смотрел прямо:

– Приказ один – любой контакт, и в изолятор. Не нравится – вон дверь.

После этого все молча брали хлеб и отходили, не глядя ни на сержанта, ни на солдат.

Офицеры чаще смотрели на вход – будто ждали, что сейчас появится кто-то с новым приказом, и всё вернётся к старым правилам. Но никто не приходил.

Между сменами слышались только обрывки разговоров о доме, кто-то вполголоса рассказывал старые армейские анекдоты, которые больше не смешили никого.

Кто мог – тянулся к делу. Дежурные таскали воду, кто-то чинил буржуйку, кто-то латал нары или таскал ящики с консервами. Каждый старался не попадаться на глаза начальству – слишком много было лишних вопросов, на которые никто не хотел отвечать.

Солдаты и офицеры расходились по углам: одни уходили на улицу курить, другие засыпали прямо у печки, кто-то сидел с пустым взглядом, глядя в одну точку. Даже среди своих разговоры стали скупыми – каждый замыкался в себе.

Я смотрел, как армейский порядок держит этот хаос на грани – но внутри всё уже начало расползаться. Каждый из нас пытался просто дожить до вечера, не привлекать внимания, не делать лишних движений.