Разговор в «Соборе»

– Извиняюсь, сморило меня, – он потер ладонью лицо, откашлялся. – Вы – сеньор Бермудес?

Подле ужасной женщины стоял теперь мужчина лет сорока, с брюзгливо-неприязненным выражением лица. Он был без пиджака, в одной сорочке, под мышкой держал маленький чемоданчик. Широченные брюки закрывали носы башмаков. Вот так клеши, успел подумать лейтенант, как у моряка или у рыжего в цирке.

– К вашим услугам, – промолвил этот человек как бы досадуя. – Давно ждете?

– Собирайте-ка скоренько свое барахлишко, – радостно сказал лейтенант, – повезу вас в Лиму.

Его слова не произвели ожидаемого действия. Человек не улыбнулся – глаза его не выразили ни удивления, ни тревоги, ни радости, а продолжали смотреть на лейтенанта с прежним безразличием.

– В Лиму? – медленно повторил он, все так же тускло глядя на лейтенанта. – Кому это я там понадобился?

– Самому полковнику Эспине! – В голосе лейтенанта зазвенела триумфальная медь. – Министру нового нашего правительства, не больше и не меньше. – Женщина открыла рот, но Бермудес глазом не моргнул. Все то же отсутствующее выражение было на его лице, потом подобие улыбки на секунду согнало с него сонную досаду, и тотчас оно стало опять скучливо-брюзгливым.

«Видно, у него печенка не в порядке, – подумал лейтенант, – раз ему жизнь не в радость, еще бы – тащить на горбу такую бабу».

Бермудес бросил на диван свой чемоданчик.

– Да, я слыхал вчера по радио, что Эспина стал членом хунты. – Он достал из кармана пачку «Инки», без особой любезности предложил сигарету лейтенанту. – А не говорил вам Горец, зачем я ему?

– Нет, не говорил, только приказал срочно вас доставить. – «Что еще за Горец такой?» – подумал лейтенант. – Велел привезти вас к нему хоть под дулом пистолета.

Бермудес сел на стул, положил ногу на ногу, выпустил целое облако табачного дыма, закрывшее его лицо. Когда же дым рассеялся, лейтенант увидел: улыбается, словно одолжение мне делает или глумится надо мной.

– Сегодня мне совсем не с руки уезжать из Чинчи, – сказал он с обескураживающей вялостью. – У меня тут еще дельце в одном имении поблизости, надо бы его довести до конца.

– Дельце можно и отложить, раз министр вызывает, – сказал лейтенант. – Прошу вас, сеньор Бермудес.

– Два новых трактора, отличная сделка, – пояснил Бермудес, обращаясь к мушиным разводам на стене. – Мне совсем не до поездок нынче.

– Тракторы? – Лейтенант не справился с нахлынувшим раздражением. – Вы, пожалуйста, думайте, что говорите, и не будем больше терять времени.

Бермудес затянулся, полузакрыв холодные глаза, медленно выпустил дым.

– Человеку в таком бедственном положении, как я, только о тракторах и следует думать, – сказал он, словно ничего перед этим и не видел и не слышал. – Передайте Горцу, я приеду как-нибудь на днях.

Сбитый с толку, позабавленный, растерянный, лейтенант воззрился на него: ну, теперь, сеньор Бермудес, и правда пришла пора доставать пистолет и тащить вас в Лиму силком, вот теперь все будут потешаться над ним. Но он, представьте себе, как ни в чем не бывало вместо уроков являлся в поселок, и все женщины пальцем в него тыкали, гляди-ка, Роса, кто пришел, перешептывались и хихикали. Ну а Росита как на крыльях летала: еще бы, сын самого Коршуна к ней ходит, таскается в такую даль. Нет, она с ним не разговаривала, ломалась, убегала к своим подружкам, хохотала с ними, кокетничала, словом, как могла. Но его такой прием ничуть не охлаждал, а вроде бы, наоборот, раззадоривал. Ох, она и сметлива была, дон, девчонка эта, в кино такой не увидишь, а уж на мамаше ее, на Тумуле-молочнице, и вовсе пробы негде ставить. Всякий бы понял, что дело нечисто, а он – нет. Он все подкарауливал, выжидал, бродил вокруг: вот увидишь, негр, моя она будет, мне достанется, а достался-то он им. Как вы не видите, дон Кайо, что у нее к вам – никакой благодарности, только чванится тем, что вы ее заметили? Пошлите ее подальше, дон Кайо, лучше будет. Но его как будто опоили чем, не мог от нее отлипнуть, и вот пошли слухи да толки. Очень много судачат про вас, дон Кайо. А он: да плевал я на все пересуды, он ведь делал, только что его левая нога захочет, а левая нога ему велела непременно Росу улестить и с нею переспать. Ладно. Казалось бы: что тут такого – присох белый к индеаночке, желает добиться своего, кому какое дело, кто его упрекнет, верно, дон? Но он-то преследовал ее по-настоящему, словно и впрямь рехнулся. А еще большее безумие – то, что Роса позволяла себе кобениться, пренебрегать им. Верней сказать, делать вид, что пренебрегает.

– Мы уже заправились, и я обещал вернуться в Лиму к половине четвертого, – сказал лейтенант. – Можем ехать, как только будете готовы.

Бермудес переменил сорочку, надел темно-серый костюм. В руке он держал свой чемоданчик, на голове – измятая шляпенка, на носу – темные очки.

– Это все ваши вещи? – спросил лейтенант.

– Нет, в багаже еще сорок чемоданов, – буркнул Бермудес сквозь зубы. – Поехали, я хочу сегодня же вернуться в Чинчу.

Женщина смотрела на сержанта, проверявшего уровень масла. Передник она сняла, тесное платье туго обтягивало отвисший живот, расползшиеся бедра. Простите, сеньора, – подал ей руку лейтенант, – что приходится похищать вашего супруга. Она не улыбнулась его шутке. Бермудес уселся на заднее сиденье джипа, а она смотрела на него так, подумал лейтенант, словно ненавидела или прощалась навеки. Он тоже забрался в машину, увидел, как Бермудес вяло помахал женщине, и сержант тронул с места. Пекло солнце, улицы были безлюдны, тошнотворное испарение поднималось с мостовой, сверкали оконные стекла.

– Давно не бывали в Лиме? – попытался завязать светскую беседу лейтенант.

– Я езжу туда раза два-три в год, по делам, – отвечал тот, и в его медленном металлическом голосе не было ни оживления, ни ответной учтивости, а одно только недовольство всем на свете. – Представляю там несколько агротехнических компаний.

– У меня тоже была жена, хотя обвенчаться мы с нею не успели, – говорит Амбросио.

– Дела, должно быть, хорошо идут? – сказал лейтенант. – Здешние помещики – богатеи, наверное, а? Много хлопка?

– Была? – говорит Сантьяго. – Поругались, что ли?

– Раньше было недурно, – ответил Бермудес, и лейтенант подумал: нет, он, конечно, не самый противный человек в Перу, потому что полковник Эспина еще жив-здоров, но уж после полковника – на первом месте. – А теперь, когда ввели контроль за ценами, они перестали зарабатывать на хлопке прежние деньги, и нынче в три узла завяжешься, пока сумеешь всучить им хотя бы лампочку.

– Да нет, ниньо, померла она у меня в Пукальпе, – говорит Амбросио. – Остался я с дочкой.

– Вот-вот, для того-то мы и свершили революцию, – благодушно воскликнул лейтенант. – Весь этот хаос позади. Теперь, когда за дело взялась армия, мы выберемся на верную дорогу. Вот увидите, как славно заживем при Одрии.

– Вы так считаете? – зевнув, ответил Бермудес. – В нашей стране меняются только правительства, а прочее остается в прежнем виде.

– Да неужели вы газет не читаете, радио не слушаете? – улыбчиво напирал лейтенант. – Уже начались чистки. Всех апристов, коммунистов и прочее жулье – за решетку. Всех крыс выловим, всех до единой!

– А что ж ты делал в Пукальпе? – говорит Сантьяго.

– Этих выловите – явятся другие, – сухо сказал Бермудес. – Чтобы очистить Перу, надо бы взорвать над нею пару бомб и стереть нас с лица земли.

– Как что делал? Работал, – говорит Амбросио. – Верней сказать, искал работу.

– Это вы шутите или всерьез? – спросил лейтенант.

– А папа знал, что ты там? – говорит Сантьяго.

– Я к шуткам не склонен, – сказал Бермудес. – Я всегда говорю серьезно.

Джип пересекал долину, в воздухе запахло моллюсками, вдали показались красноватые песчаные холмы. Сержант, зажав в углу рта сигарету, крутил руль, лейтенант пониже нахлобучил фуражку; пойдем, негр, пивка попьем, потолкуем. Потолковали, дон, по-дружески, я ему зачем-то нужен, понял Амбросио, и очень скоро речь зашла о Росе. Он уже раздобыл крытый грузовичок и уговорил своего дружка. Горца этого. Но ему потребовался еще и он, Амбросио, на всякий случай. На какой еще случай, хотелось бы знать? Ведь у нее ни отца, ни братьев? Нет, только мать, Тумула, она не в счет. Да он бы с дорогой душой помог, Тумулы он, конечно, не боится, и соседей тоже, но как ваш папенька на это посмотрит, вот штука-то в чем? А он ничего и не узнает, он едет в Лиму на три дня, а к его возвращению Роса уже будет дома. Амбросио развесил уши, дон, согласился помочь, потому что его обдурили. Согласитесь, одно дело – украсть девчонку на одну ночь, подержать и отпустить, и совсем другое – жениться на ней. Этот дон Кайо обвел вокруг пальца и его, Амбросио, и Горца. Всех обманул, всех. Кроме Росы и мамаши ее. Вся Чинча судачила о том, какое счастье привалило дочке Тумулы-молочницы: то молоко на ослике развозила, а то вдруг стала настоящей сеньорой и снохой самого Коршуна. Вот она-то и оказалась в выигрыше, все прочие проиграли. И дон Кайо, и его родители, и даже Тумула, потому что дочки-то она лишилась. Вот какие обнаружились у Росы министерские мозги. Кто б мог подумать, что эта пигалица вытянет такой счастливый билет? Вы спрашиваете, дон, что должен был делать он, Амбросио? К девяти прийти на площадь, там прогуливаться и ждать, а те его подберут на машине. Покрутились по городу, а когда народ спать лег, подогнали свой грузовичок к дому Маурокруза, глухого как пень. Дон Кайо сговорился с Росой встретиться там в десять. Разумеется, она пришла, еще бы ей не прийти. А когда пришла, дон Кайо вышел ей навстречу, а те остались в машине. То ли он ей сказал что-то, то ли она сама догадалась – так или иначе, кинулась бежать, а дон Кайо кричит: «Держи ее!» Ну, Амбросио – вдогонку, поймал, схватил, принес, посадил в грузовичок. Вот тут-то и выяснилось, дон, что попались они на ее удочку: не пискнула, не крикнула, только отбивалась, царапалась и брыкалась. Чего же проще было – подай голос, позови на помощь, из всех дверей повыскакивают люди, полпоселка сбежится. Как по-вашему? Она хотела, чтоб ее похитили, она надеялась, что ее похитят. Вот ведь тварь, а? Вы скажете, что она перепугалась до смерти, дара речи лишилась. Ага. А ведь она отчаянно отбивалась, пока Амбросио ее волок, а в грузовичке сразу стихла, закрыла лицо руками, вроде как заплакала, но Амбросио видел, что она и не думала плакать. Горец запер кузов, и машина понеслась напрямик, срезая путь. Приехали на место, дон Кайо вылез, а за ним и Роса – сама, заметьте, вытаскивать ее не пришлось. Амбросио пошел спать, раздумывая, что будет, если Роса расскажет Тумуле, а та – его матери, и какую выволочку она ему устроит. Но он и представить себе не мог, как повернется дело. А повернулось так, что ни Роса не вернулась на следующий день, ни дон Кайо. Не вернулись ни наутро, ни к вечеру, никогда, короче говоря, они не вернулись. В поселке, где жила Тумула, стоял плач и стон, в Чинче донья Каталина устроила то же самое, и Амбросио просто не знал, куда деваться. На третий день приехал из Лимы Коршун, сразу сообщил в полицию, и молочница тоже. Вы представьте, дон, какие слухи и толки ходили по городу. Встречаясь на улице, Горец и Амбросио делали вид, что знать друг друга не знают, у Горца тоже душа в пятках была. Появились те двое только через неделю, дон. Никто его не принуждал жениться, никто не приставлял дуло к виску: пойдешь под венец или в фоб ляжешь. Он по своей воле нашел священника. Рассказывали, как они вышли из автобуса на Пласа-де-Армас, он вел Росу под ручку, и таким вот манером явились в дом Коршуна, словно с прогулки. Вы представьте, представьте себе, как вытянулось лицо у Коршуна, когда дон Кайо и Роса предстали перед ним, и сынок достал из кармана брачное свидетельство и сказал: мы поженились.

– Это что, они так крыс ловят? – скупо усмехнувшись, Бермудес показал в сторону Университетского парка. – Что там происходит, в Сан-Маркосе?

На всех четырех углах стояло оцепление – солдаты в касках, штурмовые гвардейцы и конная полиция. «Долой диктатуру!» – кричали плакаты со стен университета, – «Только АПРА спасет Перу!» Центральный вход в университет был закрыт, на балконах покачивались траурные полотнища, и на крыше фигурки, казавшиеся снизу, с земли, крошечными, следили за действиями солдат. Доносился многоголосый гул, взрывавшийся время от времени рукоплесканиями.

– Кучка апристов сидит здесь с двадцать седьмого октября, – сказал лейтенант, подзывая к себе полицейского прапорщика, командовавшего оцеплением на проспекте Абанкай. – Им хоть кол на голове теши.

– А почему бы не открыть огонь? – спросил Бермудес. – Так-то армия начинает чистку?

Командир патруля подошел к джипу, откозырял и стал изучать пропуск, протянутый ему лейтенантом.

– Ну-с, как наши смутьяны? – осведомился тот, кивнув на Сан-Маркос.

– Орут, – ответил прапорщик. – Камнями кидаются. Можете следовать, господин лейтенант.

Полицейские развели «рогатки», и машина поехала по Университетскому парку. Ветер пошевеливал черные креповые полотнища с белыми надписями: «Мы оплакиваем нашу демократию!», кое-где были намалеваны череп и кости.

– Я бы давно всех перестрелял, – сказал лейтенант, – но полковник Эспина хочет взять их измором.

– А как дела в провинции? – спросил Бермудес. – Воображаю, что творится на севере. Апристы всегда были там сильны.

– Да нет, все спокойно. Не верьте басне, будто АПРА пользовалась в стране поддержкой, – ответил лейтенант. – Чуть началось, ее главари кинулись по посольствам просить убежища. Небывало бескровная революция, сеньор Бермудес. Ну, а с этими горлопанами из Сан-Маркоса можно было бы в пять минут покончить, но начальству виднее.

На центральных улицах войск не было, и только на площади Италии вновь замелькали каски. Бермудес вылез из машины, сделал, разминая ноги, несколько шагов, нерешительно потоптался у входа, поджидая лейтенанта.

– Вы никогда не бывали в министерстве? – подбодрил его тот. – Не смотрите, что такой обшарпанный фасад, кабинеты там роскошные. У полковника там и картины, и все.

Вошли они, значит, и тут, буквально через две минуты, вылетели обратно, дон Кайо и Роса, а за ними – сам Коршун, разъяренный до последней степени, ну просто в бешенстве, орет и ругается страшными словами. К Росе-то он ничего не имел, он ее вроде даже и не заметил, а вот сыну досталось по первое число. Он его сшибал с ног, пинками поднимал и так вот прогнал до самой Пласа-де-Армас. Убил бы, если б не отняли. Не мог он согласиться, что этот молокосос женился, да как женился и, главное, – на ком! Так и не простил никогда, и велел дону Кайо на глаза ему не показываться, и денег не давал. Пришлось ему самому и себя кормить, и Росу. А он и коллеж не успел кончить, а ведь какие надежды подавал, какую карьеру ему Коршун прочил. Если бы они не обвенчались, а просто зарегистрировали брак у алькальда, Коршун в два счета обтяпал бы это дело, но ведь с Господом Богом сговориться трудно. Верно, дон? Да и донья Каталина чересчур была рьяная и ревностная, она бы не позволила. Они, конечно, спросили у священника, как им быть, а тот сказал, что тут уж ничего не попишешь, таинство есть таинство, и только одна смерть может их разлучить. Было Коршуну от чего в отчаяние прийти. Говорили, что он даже отколотил того падре, который обвенчал дона Кайо, и на него за это наложили епитимью и заставили за свой счет выстроить колокольню для новой церкви в Чинче. Так что святая наша матерь и тут своего не упустила. Парочку эту Коршун больше никогда не видел. Кажется, уже перед смертью он спросил, есть ли внуки. Может, если б были, он бы простил сына с невесткой, но Роса мало того, что страшна стала как смертный грех, оказалась еще и яловой. Еще говорили, Коршун, чтобы ничего дону Кайо не досталось, принялся швырять денежки на ветер, пропивать и прогуливать и без конца жертвовать на бедных все, что имел, и что, если бы Господь его не прибрал в одночасье, не видать бы им и того домика за церковью. Он бы и его отдал, да не успел. Вы спрашиваете, дон, как же это Кайо прожил столько лет с нею? Все в один голос твердили Коршуну, утешали его: пройдет у него дурь, он опомнится, свезет Росу к матери и вернется к вам. Как бы не так. А вот почему, не знаю. Дело тут не в религии, дон Кайо в церковь не ходил. Может, хотел досадить отцу? Вы говорите, он его ненавидел? В отместку за те надежды, которые тот на него возлагал? Залезть в дерьмо по уши, только чтобы позлить отца? Плохо верится, дон. Так надругаться над своей жизнью, чтобы отец страдал? Я не знаю, дон, не уверен. Ну-ну, дон, что это вы? Вам нехорошо? Как вы сказали? Вы не про Коршуна и дона Кайо, а про себя и про ниньо Сантьяго? Так? Молчу. Вы не со мной разговариваете. Понял. Не сердитесь, дон, я же ничего не сказал такого.

– Ну и как там, в Пукальпе? – говорит Сантьяго.

– Да ну, паршивый городишко, – говорит Амбросио. – Не приходилось бывать?

– Всю жизнь мечтал путешествовать, а сам только раз доехал до восьмидесятого километра, – говорит Сантьяго. – Ты, по крайней мере, хоть мир повидал.

– В недобрый час я туда отправился, – говорит Амбросио. – Одни несчастья мне Пукальпа принесла.

– Ну, значит, фортуна тебе не улыбнулась, – сказал полковник Эспина. – Пожалуй, преуспел меньше всех из нашего выпуска: денег не скопил, закис в провинции.

– Я как-то не сравнивал себя со всем выпуском, – спокойно ответил Бермудес; он глядел на полковника без вызова, без подобострастия. – Времени не хватило. Но ты-то, конечно, достиг большего, чем мы все, вместе взятые.

– Ты же был первым учеником: светлая голова, могучий интеллект, – сказал Эспина. – Помнишь, Дрозд всегда говорил: «Бермудес будет президентом, а Эспина – его министром». Помнишь?

– Да, ты уже тогда мечтал стать министром, – с неприятным смешком сказал Бермудес. – Ну вот и добился своего. Доволен?

– Видит бог, я ничего не просил и не добивался. – Полковник Эспина развел руками, как бы покорствуя судьбе. – Меня назначили на этот пост, и я выполняю свой долг.

– В Чинче говорили, ты горой стоял за апристов, ходил на коктейли к Айа де ла Торре, – улыбаясь и словно размышляя вслух, продолжал Бермудес. – А теперь отлавливаешь своих единомышленников, как крыс. Так мне сказал лейтенантик, которого ты за мной отправил. Да, кстати, позволь уж мне узнать, почему я удостоился такой чести?

Дверь кабинета отворилась, вошел человек с бумагами под мышкой, сдержанно поклонился – разрешите, господин министр? – но полковник остановил его – потом, доктор Альсибиадес, проследите, чтобы нам не мешали. Тот снова поклонился и исчез.

– Господин министр! – расхохотался Бермудес, отчужденно оглядываясь по сторонам. – Не верится. Не верится, что мы с тобой тут сидим и что нам обоим уже под пятьдесят.

Полковник Эспина ласково улыбнулся ему. Он уже довольно сильно облысел, но ни на висках, ни на затылке, где волосы еще оставались, седина не проглядывала, и медная кожа была свежей и гладкой; он медленно обвел взглядом морщинистое, словно выдубленное временем, с застывшим выражением безразличия лицо Бермудеса, его щуплую, старчески сгорбленную фигуру, вжавшуюся в красный бархат просторного кресла.

– Погубил ты себя этой женитьбой нелепой, – сказал он с покровительственной, нежной укоризной. – Это была величайшая ошибка в твоей жизни. А ведь я тебя предостерегал, помнишь?

– Ты меня вытребовал в Лиму, чтобы поговорить о моей женитьбе? – спросил Бермудес, ничуть не сердясь, не повышая голоса, звучавшего как всегда – монотонно и обыденно. – Еще слово, и я уйду.

– Ты все такой же, чуть что – и обиделся, – засмеялся Эспина. – Как Роса-то поживает? Детей, я знаю, вы не завели.

– Перейдем к делу, если не возражаешь, – проговорил Бермудес. Дымка усталости заволокла его глаза, угол рта нетерпеливо дернулся. В окне за спиной полковника плыли низкие грузные тучи, превращаясь то в островерхие купола, то в плоские крыши с узорчатыми карнизами, то в кучи мусора.

– Мы с тобой редко видимся, но ты по-прежнему – мой лучший друг, – чуть погрустнел полковник. – Как я тобой восхищался в детстве, Кайо. Я тебе чуть ли не завидовал. Не то что ты – мне.

Бермудес невозмутимо глядел на него. Сигарета, зажатая между пальцев, догорела, столбик пепла обломился и упал на ковер, клубы дыма наплывали на его лицо, словно волны – на бурый утес.

– Когда я стал министром в правительстве Бустаманте, у меня перебывали все наши одноклассники. Все – кроме тебя. Почему? Ведь мы с тобою были как братья. Дела твои шли неважно, я бы мог тебе помочь.

– Прибежали, как собачки, лизать тебе руки, просить, чтобы замолвил слово, устроил выгодный заказ, – сказал Бермудес. – А про меня ты, должно быть, подумал: ну, или разбогател, или уже на том свете.

– Нет, я знал, что ты жив и бедствуешь, – сказал Эспина. – Пожалуйста, не перебивай меня, дай договорить.

– Ты все такой же тугодум, – сказал Бермудес, – цедишь в час по чайной ложке, в точности как в школе.

– Я хочу чем-нибудь быть тебе полезным, – пробормотал полковник. – Скажи, как я могу тебе помочь?

– Отправь меня поскорее в Чинчу, – со вздохом ответил Бермудес. – Дай машину или прикажи купить билет на автобус – все равно. Твой вызов в Лиму может мне дорого обойтись: лопнет очень интересная сделка.

– Значит, ты доволен своей судьбой и не горюешь от того, что стал старым грибом из захолустья и что денег у тебя нет, – сказал Эспина. – Раньше подобная гордыня не была тебе свойственна.

– И раньше, и теперь это не гордыня, а гордость, – сухо ответил Бермудес. – Я не люблю покровительства и одалживаться тоже не люблю. Все?

Полковник глядел на него изучающе, словно пытался отгадать таившуюся в его собеседнике загадку, и радушная улыбка, все время скользившая по его губам, вдруг погасла. Он стиснул ладони, переплел пальцы с отполированными ногтями, вытянул шею.

– Ну, что, поговорим начистоту? – с внезапно проснувшейся энергией произнес он.

– Знаешь, мне пора, – Бермудес раздавил в пепельнице окурок. – Я устал от изъявлений любви и дружбы.

– Одрии нужны надежные люди, – раздельно произнес полковник так, словно его самоуверенная вальяжность вдруг оказалась под угрозой. – Все нас поддерживают, и ни на кого нельзя положиться. «Ла пренса» и Аграрное общество хотят только, чтобы мы отменили контроль за котировкой и охраняли свободу торговли.

– Вы же действуете к полному их удовольствию, – сказал Бермудес. – В чем же дело?

– «Комерсио» называет Одрию спасителем отчизны лишь потому, что ненавидит апристов. Им от нас нужно, чтобы мы оттеснили АПРУ, и больше ничего.

– Сделано, – сказал Бермудес. – Опять же, не вижу проблемы.

– «Интернешнл», «Серро» и прочие компании мечтают о твердой руке, которая взяла бы за глотку профсоюзы, – не слушая его, продолжал полковник. – Каждый тянет одеяло на себя.

– Экспортеры, антиапристы, американцы и армия, – сказал Бермудес. – Деньги и сила. Одрии жаловаться не приходится. Чего ему еще? Большего и желать нельзя.

– Президент превосходно знает умонастроение этих сволочей, – сказал полковник Эспина. – Сегодня они за тебя, а завтра вонзят нож в спину.

– В точности как вы это проделали с Бустаманте, – улыбнулся Бермудес, но полковник на улыбку не ответил. – Будут поддерживать режим, пока он их устраивает. Потом найдут другого генерала, а вас – коленом под зад. У нас в Перу спокон века так.

– На этот раз будет по-другому, – сказал Эспина. – На этот раз мы им спину не подставим.

– Очень правильно поступите, – подавив зевок, сказал Бермудес. – Я только все никак не пойму, зачем ты мне это все рассказываешь.

– Я говорил о тебе с президентом, – предвкушая впечатление, которое произведут его слова, сказал полковник, но Бермудес даже бровью не повел: сидел как сидел, опершись на подлокотник и обхватив щеку ладонью, слушал молча. – Мы прикидывали, кому доверить Государственную канцелярию, тасовали колоду, и тут у меня с языка сорвалось твое имя. Глупо? – Он замолк, рот его скривился, глаза сузились – от усталости? досады? сомнения? сожаления? Несколько мгновений он где-то витал, а потом уперся глазами в лицо Бермудеса, но оно сохраняло прежнюю безразлично выжидательную мину.

– Должность не очень видная, но крайне важная для нашей безопасности, – добавил полковник. – Ну, что, большого дурака я свалял? Меня предупредили: там нужен человек, которому бы ты доверял как самому себе, второе «я», правая рука. Я и подумать не успел, как твое имя само у меня выговорилось. Видишь, я с тобой как на духу. Очень глупо?

Бермудес вытащил новую сигарету и закурил, жадно всосал в себя дым, потом закусил губу. Он глядел на тлеющий кончик сигареты, на струйку дыма, в окно, на мусорную кучу крыш перуанской столицы.

– Я знаю, ты, если захочешь, будешь таким человеком, – сказал полковник Эспина.

– Вижу, ты питаешь доверие к былому однокашнику, – сказал наконец Бермудес так тихо, что полковник подался вперед. – Большая честь для жалкого провинциала, не преуспевшего в жизни и к тому же без всякого опыта, стать твоей правой рукой, Горец.