Я иду тебя искать

Алёна Ерохина

Я иду тебя искать

«Мёртвые тянут за собой живых».

В. Пропп «Исторические корни волшебной сказки»

1

-… умер.

Иванова дёрнулась, вскочила и тут же потерялась в белой простыне, стягивающей тело саваном. Моргнула, затем ещё раз. Не поняла, почему так темно. Потом сообразила – ночь ещё. На поверхность всплыли ошмётки слов. В руках прыгал телефон. Кто-то на другом конце сказал, что Бог умер.

– Что? – хрипло переспросила Иванова, выпутывая ноги из свалявшегося кома простыни. Не поняла. – Кто умер?

Переспросила и окончательно проснулась. Голос в телефоне ожил, будто этого и ждал. Он раздражён, недоволен. Без конца последние двадцать лет. Иванова могла бы узнать бывшего мужа только по его неизменной ненависти, покрывающей всё, на что обращался его переваренный взгляд.

– Алло! Ты вообще слушаешь меня? Я говорю – Богдан умер!

Иванова замерла. Недоверчиво прислушалась. Накрутила на палец красную пружину телефонной трубки. Натянула и отпустила так, чтобы та заходила ходуном по инерции, и снова подцепила пальцем. Как в детстве, когда волновалась.

– Богдан умер? – повторила тихо. Надеялась до последнего, призывала захлопывающуюся ловушку остановиться, дать ей возможность отмотать немного назад, не взять среди ночи трубку истошного телефона, не услышать того, что сейчас, сию же минуту искалечит её, изломает. И пока она ждала ответа, эту крошечную секунду ей можно всё отрицать. Можно снова быть маленькой, зажмуриться и не верить.

– Да говорю же! – недовольно загудел голос, – Богдан умер, брат твой умер, слышишь?! Вздернулся. Хозяйка его нашла, мне тут же позвонила, всех моих перебудила. Я ей говорю, мне-то чё звонить? Есть родственники, им и звоните. А эта старая блядь, мол, чей номер оставляли, тому и звоню, других номеров нет. Скажите спасибо, что пошла к соседке, у которой телефон есть. Ну, спасибо, бля! Ты тоже хороша, могла бы и свой номер оставить!

Иванова спокойно вычленила из потока привычной монотонной злости бывшего мужа несколько главных слов и потёрла сухими пальцами переносицу. Отрешенно подумала о том, что жирный крем, который так тщательно втирала в руки перед сном, снова впитался слишком быстро. А потом, наконец, услышала.

Богдан умер. Её брат умер. Повесился. Она осталась одна. Совсем. Полностью.

Нашарила рукой провод светильника, щёлкнула выключателем. Тёплый жёлтый свет убил все тени, размазал по стенам убогую реальность комнаты. Покосившийся от старости шкаф, бликующий глазницами мутных стёкол. Давно выцветший ковёр, распятый на стене десятком гвоздей. Кособокий стул, с местами выбивающейся обивкой сквозь растрескавшуюся ткань. Тумбочка у кровати, да бабкина ещё лампа. И среди всего этого умирающего пространства она – такая же клонящаяся к земле, засыхающая, запылённая. Просто ещё одна вещь в куче хлама.

– Ну, так это, – голос в телефоне внезапно сконфузился и присмирел, будто только сейчас осознал, о чём сообщает. – Ты там нормально? Может, помощь нужна какая?

Вопрос, который задают нехотя, из вежливости, искренне надеясь, что им с горячностью откажут, заверят, что справятся сами, да ещё и благодарить будут за оказанное внимание.

На заднем плане в трубке возмущённо зашипели. До застывшего сознания Ивановой дошло, что это новая жена её старого мужа. И это помогло ей выйти из ступора. Быть кому-то обязанной Иванова давно перестала. Тем более бывшему мужу. Сама мысль об этом приводила её в ужас.

– Нет, спасибо, – чуть хрипя, ответила она, и тут же услышала облегчённый выдох. Голос спохватился и, словно стыдясь своей чёрствости, неуверенно уточнил:

– Поедешь, что ли?

Иванова кивнула пустоте, а потом поняла, что голос в трубке её не видит.

– Поеду, конечно. Похоронить же надо.

– Ну, если вдруг чего надо будет, ты звони, – поспешно начал прощаться бывший, выдавая очередную убогую пошлость. – Ну, и это – держись там. Живы будем, не помрём.

– Спасибо.

Иванова повесила трубку, осела и тут же оцепенела, погружаясь в утягивающее её болотное горе. Отупевший взгляд по-жучьи пополз по знакомым узорам ковра, находя в изгибах сюжеты, в точках и кляксах фигуры. Она моргнула и на миг снова оказалась в детстве. Тогда, утопая в вязкой постели, маленькая Иванова видела не ковёр, а карту мира, на которой в завитках прятались дикие сказочные звери, а в рваных росчерках ужасные чудища. Ивановой совсем не страшно, ну разве что самую малость и только тогда, когда шевелятся от ветра ветки деревьев, и свет ползает по ворсистой поверхности, оживляя её. Но рядом, спрятав под одеяло нос, пыхтит младший брат. Иванова храбрится, ведь она старшая, а старшие должны быть примером. Так говорит бабушка. Богдан тянет её за край ночнушки, настойчиво напоминает о себе, требует продолжения. И шёпотом, чтобы в соседней комнате не услышали взрослые, маленькая Иванова расплетает клубок небылиц, окидывая взглядом ковровое полотно их сказочно-реального мира.

Свет фар из окна мажет полосами по ковру. Взрослая Иванова снова моргает, и тридцать пять лет проносятся как миг. Ковёр перед глазами всё тот же, но брат не прижимается к ней, страшась чудовищ, затаившихся под кроватью. Брат умер.

Иванова встает, путаясь в полах ночнушки. Идет к шифоньеру, где хранится коробка. Разгребает альбомы, фотографии. Находит на дне несколько стопок больно стянутых бечёвкой писем тех времён, когда Богдан ещё был ей другом. Рассыпает все. Садится прямо на холодном полу. И начинает разговор.

***

«Дорогая моя сестрица!

У меня всё хорошо. Только не так как дома. Хотя, если подумать, не сильно от него и отличается. Помнишь, как было в нашем детстве? Подъем по будильнику, быстрые сборы. Кто зазевался и не успел одеться, получил подзатыльник от ба. Есть тоже надо быстро. Старшина ходит между рядами и покрикивает, что здесь вам, ребята, не курорт и не санаторий. Никогда не думал, что наша бабушка будет разговаривать со мной голосом невысокого и пузатого мужика. В общем, как ты видишь, всё почти, как дома. Можешь не переживать. Ем хорошо, сплю тоже хорошо. Берегу себя, как ты и велела. Больше писать не о чем, не сердись. Передавай привет Лёшке, поцелуй от меня Верку и обними маму.

Твой брат,

Богдан».

Здесь Богдан был еще тем мальчиком, которого Иванова знала. Письмо, с которого началась смерть.

2.

Иванова помнила свою жизнь только с того знойного майского дня, когда бабушка рассказала ей, что зимой у неё появится брат. Они ковырялись в маленьком огороде за домом, который от скуки разбили здесь мама и бабушка. Ба, тяжело согнувшись, тихо проклинала и дёргала траву-паразита, проклёвывающуюся из почвы чуть ли не каждый день даже несмотря на засуху. А маленькая Иванова уселась на горячую землю в коротком голубом платье-колокольчике и собирала клубнику. Ба для этого случая выдала ей поскрипывающую плетёную корзину, в которую та складывала часть ягод. Другую же бессовестно совала себе в рот, то и дело поправляя наползающую на глаза панаму. Клубника была тёплая от праздничного майского солнца, растекалась по рту горячей жижей, стоило только придавить языком, и чуть отдавала пылью и дождём, но так было даже вкуснее. Маленькая Иванова жмурилась от удовольствия и уже успела забрызгать соком платье. Но бабушка решительно этого не замечала. Маленькой Ивановой было только три года, но она уже очень хорошо понимала, что все вопросы, касающиеся еды, у бабушки вне конкуренции. Можно испачкать кучу одежды, лишь бы ребёнок ел: сытно, вкусно и много.

Выщипывая расплодившуюся траву, ба рассказала, что у мамы будет ребёнок и теперь ей нужно помогать ещё больше, а главное слушаться и хорошо себя вести.

– А как он там оказался? – спросила маленькая Иванова, дёргая очередную ягоду. – Мама его съела?

Бабушка со скрипом разогнулась, оглянулась на неё и, вытерев руки о фартук, громко фыркнула.

– Кто ж детей ест, дурёха? Таблетку она специальную выпила, от которой дети появляются в животе и растут там. А потом рождаются.

– И я из таблетки выросла? – маленькая Иванова даже перестала жевать. Бабушка подумала немного и кивнула.

– И ты.

– Тогда я больше не буду пить таблетки, когда болею, – серьёзно заявила она.

– Это почему же?

– Не хочу детей в животе.

– Тьфу ты, святый Боже и царица Небесная! – плюнула от досады бабушка. – Ты глупости-то не говори! Дети только у взрослых получаются, да и таблетки нужны специальные.

Это успокоило маленькую Иванову настолько, что она снова продолжила вдавливать в рот сочащуюся клубнику. Кажется, это успокоило и бабушку. Понаблюдав немного, она снова согнулась с поклоном к земле. Сочно пахло травой, хором вокруг скрипели кузнечики, жужжали мясистые грозные пчёлы.

– А когда у мамы появится ребёнок? – спросила маленькая Иванова, чуть подумав.

– Бог даст, к январю разродится мать твоя, – ответила ба, потом опомнилась, объяснила попонятливее. – Зимой, когда снег повсюду ляжет, да землю укутает. Будет у тебя братик или сестричка.

Зимой. Как подарок от деда Мороза. Ей подарок. Замечательный, самый лучший подарок на свете. И будет у неё настоящий друг, с кем можно постоянно играть. Потому что здесь практически не было детей, а тем более её возраста. Папа маленькой Ивановой – Роман Иванов – был старшим лейтенантом и нёс свою службу в отдалённом сибирском военном поселке близ деревни Губино, куда и привёз с собой маму.

***

Рома решил поступать в военное училище, потому что знал – служа Родине, он будет обут, одет и накормлен, а, значит, спасёт себя от бедности и тяжёлого физического труда. Отец, проработавший всю жизнь в шахте и заходившийся теперь в силикозном кашле, подсказал. Да Рома и сам спорить не стал. Насмотрелся на въевшуюся в кожу отцовских рук чернь. Без особых сложностей отучился в училище, получил звание и из тёплого юга был направлен по распределению в мёрзлую тайгу Сибири; как полагается в маленькую и чахлую деревеньку Губино, подальше от города – армейская дедовщина сказывалась.

В деревне жило человек двести медленно загибающегося народа. В десяти минутах от Губино за шипастым забором под надзором караульных – как-никак важный военный объект – пристроилось несколько военных офицерских домов, казарма для солдат, столовка и техника. Надзор, естественно, регулярно нарушался. Солдаты втихаря бегали к девкам в деревню. Офицеры закрывали на это глаза, потому что тоже иногда бегали за самогонкой или к этим же девкам. Особенно те, кто не успел обзавестись верной офицерской женой.

Из большого южного города попасть сюда было особенным невезением. Но Роме всё равно здесь понравилось. Удивительным был незаметный колючий мороз, хватающий пальцы и нос неожиданно больно. Нескончаемые накатывающие волны леса разбивались о привыкший к однообразно-ровным степям мозг. Всё казалось Иванову слишком большим, немного диким, но абсолютно правильным. Даже хищные надоедливые насекомые, которые вгрызались, вдавливались собой в тело, Рому не беспокоили. Каждая тварь жить хочет, рассуждал он, шлёпая себя по коже и почёсываясь. А он такая же еда в этой пищевой цепочке.

Если лес и местная диковатость Иванова не смущали, то холостяцкое одиночество схватилось за него крепко. И с каждым днём сдавливало всё сильнее. При этом Рома всё время был в толпе – в одном большом, гудящем мужском организме. Организм этот по уставу ел, пил, засыпал и просыпался. От него невозможно было отделиться. Ни спрятаться в интимной близости семьи, ни зарыться в женское нутро, обволакивающее утешением и пониманием, ни шептать среди ночи в чьё-то разморённое тело что-то правильно-глубокое. Рома терпел, мучился и вскоре был одарен.

***

Они познакомились, когда у Иванова, спустя год никому не нужной службы в тайге случился плановый двухнедельный отпуск. Он вернулся домой, два дня просто спал и ел материнскую еду, истосковавшись по женской заботе и пугающей сакральной тишине квартиры. Потом оделся в непривычное, гражданское и начал выходить в город. Встречался с бывшими одноклассниками и друзьями, гулял до глубокой ночи, с удовольствием глотая свет и тепло родного города. Только дома он начал осознавать, как дичает в визгливо-оглушающей тишине Сибири среди таких же игрушечных солдатиков, как и он сам. И тем скорее хотелось очеловечиться. Как-то раз, пойдя с друзьями в кино, Рома встретил её. И влюбился с первого взгляда.

Леночка Белова. Студентка четвертого курса педагогического. Умница и красавица с аккуратным круглым личиком, трогательными завитками жёлтых волос, застывшей улыбкой и неживыми глазами. Она была похожа на фарфоровую куклу, особенно, когда замирала и, не моргая, смотрела на него пустотой.

Рома не отходил от неё весь вечер после кино, говорил и говорил, провожая до дома. Лена с безразличием слушала, почти не отвечала. Но улыбаться не переставала никогда. И что-то жуткое было в этих её пухлых красных губах, что-то нечеловечески-хищное. Рома смотрел, как завороженный, и глаз отвести не мог. Тянуло его к ней магнитом, как тянет злой рок. Судьба Иванова, стойкого оловянного солдатика была предрешена – эта неживая кукла была ему необходима. Без неё не поворачивалось колесо судьбы дальше.

Но Леночка Белова была замужем, и это всё усложняло.

***

Лена вышла замуж по глупости, а точнее по большой любви. Всегда скептически относилась к мечтаниям подружек о высоком чувстве, вычитанном у Асадова. Ей и самой нравились мелодичные, приторно-сладкие его стихи, но чтобы из-за этого вздыхать и краснеть – ну, уж нет, спасибо. Лена хотела выучиться и уехать куда-нибудь в Москву, преподавать в школе, а в свободное время вдохновлённо гулять по широким улицам столицы, знаменитой Красной площади и многочисленным музеям. Разве это не лучше любви, которая потом, а Лена хорошо это знала, перейдет в тяжёлый, изнуряющий трудом брак? На мать насмотрелась. Белова-старшая всю свою жизнь работала на заводе, тащила на себе побивающего её пьющего мужа, терпела, и сама растила дочь. Муж работал редко, пропивал всё, что она не успевала пустить в дело или спрятать, и в конечном итоге тихо умер дома. Легче почему-то не стало, но и страшнее, к счастью, тоже. Жили, как жили, с его молчаливым неодобрительным присутствием в холодной квартире.

Потом, когда Лена уже решила, что жизнь её окончательно успокоилась, приняла правильное направление и течёт с нужной скоростью, всё пошло наперекосяк. На дискотеке она встретила Сашу и пропала. Забылась Москва с её широкими разгульными улицами и строгими музеями, с кремовыми верхушками храма Василия Блаженного и манящей вывеской ГУМа. Забылась жажда жить легко, и ещё быстрее забылось стремление презирать любовь. Асадов вдруг заблистал в голове, заискрился и показался тем единственным, кто теперь понимает душу Леночки. Потому что Саша был сама любовь – истинная и чистая. По крайней мере, Лене так казалось.

Всё случилось стремительно: Саша очаровал ласковыми словами и обволакивающими тело взглядами. Из пёстрого хоровода подружек он сразу выбрал именно её. Начал красть с пар, водил гулять по паркам, кутал в пальто, но чаще в собственные руки. Познакомился с мамой Леночки, и восковая фигура той, к удивлению дочери, начала плавиться, стекать и обнажать что-то забытое.

Саша часто бывал у них дома, чуть ли не через день носил им конфеты, да печенье; засиживался до ночи за чаем. Рассказал, что давно стал сиротой. Сам после школы не учился, работа сейчас важнее, но когда-нибудь обязательно. На вопросы старшей Беловой, чем же он занимается, с уклончивой улыбкой отвечал, что товар возит, а вот какой – да всякий разный, кто что пожелает и закажет. Этого было достаточно для всех. Лена не слушала, она была полностью и безоговорочно счастлива.

Через два месяца они расписались. Леночка надела простое белое платье, поставила, где надо новенькие неуверенные закорючки непривычной фамилии, улыбнулась молодому мужу и подумала о том, что, может, не так уж были не правы её подружки.

После свадьбы всё сразу же изменилось. У Саши начались проблемы. Кто-то обманул его с поставкой неведомого «товара», и он нехило влетел на бабки перед уважаемыми людьми. Леночка даже на минуту не задумалась, поговорила с матерью, и они отдали Саше все накопленные матерью деньги, спрятанные от покойного отца украшения, а затем и квартиру заложили. Так хотели помочь любимому мужу и зятю. Саша целовал им руки, благодарил, говорил, что вернёт всё в тысячекратном размере, осыплет их богатством, как только вернётся с новой поставкой товара. Уехал, и больше Леночка его никогда не видела.

Зато через месяц пришли люди. От вида которых всё внутри скручивалось в тугой узел. Так, мол, и так. Саша ваш понабрал в долг у уважаемых людей и слинял, а теперь ни слуху, ни духу от него. Надо бы возвращать, а то нехорошо как-то получается, непорядочно. Леночка стояла на пороге, загородив мать, слушала больших серьёзных людей, которым не западло женщин пугать и насиловать, если деньги не вернут, а сама с каждым их ядовитым словом стекленела всё больше, думая о том, что Асадов всё же врал – все врали, а она была права – любовь это глупо. И она глупая.

Лена учёбу не бросила, знала, что нельзя. Иначе от её прошлого мира совсем ничего не останется, а она ведь и так себя потеряла. После пар бежала помогать в кафе, подрабатывала официанткой и уборщицей в одном лице. Вечерами репетиторствовала за символическую плату. Мать устроилась на вторую работу и как-то слишком быстро сгорбилась ещё сильнее. Их поставили на процент, за которым каждый месяц приходили разные молчаливые люди.

Наудачу они сходили в милицию. Там заявление, конечно, приняли, но руками развели – мол, вы сами деньги ему дали, квартиру тоже сами заложили. Никто вам не виноват. Правда, оказалось, что на их Сашу было написано ещё несколько заявлений: обманул, втёрся в доверие, мошенник, негодяй. Будем искать, сказала милиция, и обе женщины вернулись домой, готовясь к долгому и мучительному рабству. Тут и появился в жизни Беловой Рома Иванов. Он тоже смотрел на неё собачьими влюблёнными глазами, говорил с придыханием и был ей абсолютно и безоговорочно противен. Что делать, любовь зла – Леночка ненавидела Сашу всей душой. И этой же душой любила. А потому надеялась, что Рома почувствует сам, что здесь он не к месту и не надо вставать между ней и Сашей третьим лишним. Но Рома не почувствовал, намёков не понял. Пришлось рассказать ему обо всём с холодным спокойствием; это мама ещё рыдала в подушку ночами, сетуя на свою злую и горькую долю, сама Леночка успела смириться с тем, что сгниёт и сгинет здесь навсегда.

Иванова не остановили бы долги, но то, что Леночка всё ещё была замужем, заставило отступить и принять несвойственное для него постыдное поражение. Отвергнутый, он уехал в свою одичалую Сибирь, чтобы там остыть, всё обдумать, через год вернуться и вновь прийти к ней домой. Только Леночки не было. Встретила его жилистая, сутулая женщина. Представилась Людмилой Тимофеевной, мамой. Сообщила, что дочь скоро должна вернуться с работы, и, не принимая отказа, затащила Рому на чай. Усадила за стол, по-женски шустро накрыла, предлагая привычное домашнее: пиалу живого обтянутого подсохшей кожицей малинового варенья, блюдце с россыпью пёстрых конфет, каменные сушки и песочное печенье. Рома отказываться не стал, покорно ел, пил чай, отвечал на вопросы, нервно поглядывая на наручные солдатские часы. Лена появилась только через час, и Людмила Тимофеевна выдохнула с облегчением, справившись с задачей.

Леночка зашла в дом, будто в другой мир. Рома успел увидеть, как скинув туфли в коридоре, она вся как-то сгорбилась и потухла. Но Людмила Тимофеевна излишне звонко сказала «Леночка, у нас гости», и Леночка, как хорошо выдрессированная собака по команде тут же выпрямилась, расправила плечи и улыбнулась, а потом глянула на него пустотой. Рома улыбнулся в ответ. Увидел, как выцвели волосы, истончилась болезненно-серая кожа, как затянулись белёсой плёнкой когда-то голубые не моргающие теперь глаза. Если Леночка Белова не двигалась, то вполне могла сойти уже не за куклу, а за покойницу.

– Привет, – сказал он, чувствуя, как змеиный ужас медленно ползёт под кожей. Пусть скажет что-нибудь, что угодно. Пусть просто подаст голос, покажет, что живая. А если нет? Значит, он тоже уже умер?

Но Леночка ответила, зашевелилась, и нелепый страх отпустил Рому. Мать забрала у неё тяжёлую сумку, усадила за стол и ушла в комнату, без смущения закрывая дверь на кухню. Спасала дочь, потому что знала, для чего Рома пришёл. Поняла это раньше, чем он сам. Всё было предрешено.

Во время разговора Белова медленно оживала. Порозовели щёки и вытянувшиеся за этот год скулы. Расслабились напряженные губы. Сполз со зрачков мертвенный налёт. В какой-то момент Лена как большая птица вдруг вздрогнула, стряхивая с себя многолетнюю пыль. А потом улыбнулась по-настоящему, и Рома несмело протянул к её неподвижной руке свои холодные и мокрые пальцы. Пощупал. Она позволила. Помолчали. Лена рассказала, что её мужа поймали и посадили, припаяв сразу несколько статей: кража, мошенничество и даже грабёж. А в тюрьме быстро дали развод.

На следующий день Иванов повел Леночку знакомиться с родителями. Формальным поводом был большой, запечённый матерью лещ, которого отец поймал на утренней рыбалке и с восторгом рассказывал об этом половину обеда, сопровождая стопками водки и шумным причмокиванием. Белова вежливо слушала, улыбалась, хвалила хозяев дома. Но будущая свекровь всё равно смотрела на неё, прищурившись и сжав губы в одну тонкую белую линию. Рома боялся, что сейчас мать скажет что-то резкое, убийственное, что и без того почти прозрачную Леночку сотрет до тени. Но мать молчала, а Белова, глядя в неё пустотой, не переставала улыбаться застывшими в оскале губами.

– Мёртвая она какая-то у тебя, – тусклым голосом бросила мать после, не переставая скрипеть губкой по посуде. – Как рыба на сегодняшнем столе. Такая же мёртвая.

«Заметила», подумал про себя Рома, ёжась. А вслух тоном, не приемлющим возражений, по-солдатски твёрдо заявил, что женится на ней и точка.

– Ну, точка, так точка, – покорно согласилась мать, вытирая красные, сморщенные от воды руки кухонным полотенцем, и больше ни разу за всю его оставшуюся короткую жизнь не выразила прямого неудовлетворения невесткой.

На предложение Леночка согласилась. Безжизненно честно попросила никогда не попрекать её прошлым. Сказала, что будет любить его, как сумеет. Он согласился. Верил, что она сможет его полюбить. Он тогда ещё во многое верил.

В последний день его отпуска подали заявление в ЗАГС, и Рома уехал по месту службы, чтобы там выпросить три дня для свадьбы.

– Давно пора. Военному без боевой подруги нельзя, – одобрительно кивнул командир дивизии, а потом шутливо добавил, – благословляю.

Поженились через месяц. Спешно и суетливо. За день до свадьбы прилетел Рома, но опомниться не успел. Сначала побежал к материной знакомой подшивать купленные для него брюки. Потом отвёз в ресторан продукты. Суровые поварихи, колыхаясь и перекатываясь, выдёргивали их из рук с неодобрительным молчанием. В чем конкретно провинился, Рома не знал. И решил не уточнять, потому что времени было катастрофически мало. Он и Леночку-то увидел только на следующий день, когда приехал на выкуп. Жара стояла такая, что, казалось, он сварится сейчас в черном футляре плотного костюма. Но Рома терпел, неловко вытирая пот с лица платком, заботливо положенным в карман матерью. С оскоминой на зубах послушно цедил ответы на загадки измученно-весёлых изобретательных подруг Леночки. Когда всё-таки пробился к невесте, томящейся в комнате маленькой квартиры и без того набитой людьми, Рома замер и, кажется, впервые за всё время глубоко вздохнул.

Лена сидела на стареньком, давно отжившем своё диване, красивая и печальная. Пышное свадебное платье заботливо окутывало её взбитым облаком. Рома, пугаясь своей смелости, протянул к ней руку. Боялся, что сейчас коснётся, и она растает как морок. Но Леночка подала руку в ответ, оперлась и встала с такой тяжестью, будто не шифоновое платье на ней было, а чугунное.

Потом был чёрный лимузин, над которым ахали и охали гости. Мол, богатство не по карману, где ещё умудрились достать в такое-то время. ЗАГС, в котором плакали все, включая невесту, спрятанную под белым саваном фаты. Рома, дурея, тискал её вялую, безжизненную руку, утешая, мол, что ты, глупенькая, заживем с тобой сладко, да гладко. Ну, хочешь, поплачь. Попрощайся с прошлым, порви с ним навсегда. Не будет у тебя, Леночка, теперь своей жизни. Будет его, Ромина. Ну, или в лучшем случае их общая.

Иванов совсем не ел в ресторане. То ли от жары, в которой лёд трещал и плавился за несколько минут. То ли от того, что до сих пор не мог поверить, что эта маленькая кукольная Белова теперь вовсе не Белова, а его – Иванова. Пил воду, ошалело смотрел по сторонам, считывая радость с распаренных от водки и июльской духоты лиц. Оглушённый счастьем, не слышал ничего и, только по губам людей угадывая «горько», целовал свою несчастную жену. Было не горько и совсем не сладко, а всё ещё солоно. Как говорится, хлеб да соль. В добрый путь.