Здесь говорит тишина

Были и разочарования, и неразделенные чувства, после которых оставалась горькая пустота и ощущение собственной ненужности. Он не жаловался, не выставлял свои переживания напоказ, но где-то глубоко внутри копилась усталость от этих неудач, от этого вечного «не везет».

И получалось, что единственная любовь, которая была в его жизни по-настоящему взаимной, – это и была любовь к природе. Та, которую привил ему отец. Здесь не нужно было притворяться, не нужно было соответствовать чьим-то ожиданиям. Лес принимал его таким, какой он есть, – со всеми его мыслями, сомнениями, со всей его неуклюжестью в человеческих отношениях. Здесь он мог быть самим собой. И это давало ему какое-то странное, немного грустное, но все же утешение.

Фляга наполнилась. Лёша сделал несколько больших глотков. Вода была восхитительной – холодной, освежающей, с легким привкусом минералов. Он почувствовал, как она смывает усталость, проясняет мысли.

Может быть, отец был прав? Может быть, если ты любишь природу по-настоящему, она действительно отвечает тебе взаимностью? Дарит силы, успокаивает душу, помогает найти какой-то внутренний стержень. Лёша не знал ответов. Он только начинал свой путь – и по этой лесной тропе, и по пути к пониманию самого себя. Но сейчас, стоя у этого чистого горного ключа, он чувствовал, что эта любовь – к лесу, к горам, к тишине – это то немногое, что у него действительно есть. И это было важно. Очень важно.

Шесть часов почти непрерывной ходьбы остались позади. Солнце уже перевалило за полдень и теперь светило Лёше в спину, приятно согревая, но не обжигая. Рюкзак, хоть и ставший уже почти частью его самого, все же ощутимо давил на плечи, а ноги начинали гудеть от монотонной нагрузки. Он знал по карте, что до следующего запланированного места ночевки, того самого, где он собирался провести четыре дня, оставалось еще немного – может быть, час-полтора ходу. Там, у подножия горы, должно было быть удобное место для лагеря, рядом с небольшим озером.

Лёша шел, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не споткнуться о корень или камень, и одновременно прислушиваясь к звукам леса. Привычный шелест листвы, пение птиц, далекий стук дятла – все это создавало умиротворяющий фон для его мыслей. Он уже почти свыкся с этим ритмом, с этим одиночеством, которое перестало быть гнетущим, а скорее превратилось в спокойное уединение.

И вдруг, подняв глаза, он замер. Прямо перед ним, метрах в пятидесяти, перегораживая тропу, стоял забор. Невысокий, сколоченный из грубых, неошкуренных жердей, он выглядел странно и неуместно в этой глуши. А за забором, чуть поодаль, среди деревьев, виднелся домик. Небольшой, приземистый, с темной крышей и единственным, тускло поблескивающим окошком. Из трубы, кривовато торчащей из крыши, вился тонкий, едва заметный дымок.

Лёша остановился как вкопанный. Первой мыслью было – заплутал. Но он тут же отбросил ее. Он шел строго по карте, сверяясь с компасом и ориентирами на местности. Вот слева, как и положено, тянулась знакомая низина с болотом, которое он обошел еще утром. А справа – тот самый пологий склон, поросший соснами. Все совпадало. Тропа была та самая, Сосновая. Но этого дома, этого забора здесь никогда не было. Он был уверен в этом абсолютно. Они с отцом проходили этим маршрутом десятки раз, и он знал каждый его изгиб, каждый примечательный камень. И здесь, в этом месте, всегда был только лес. Густой, дремучий, без малейших признаков человеческого жилья.

Лёша несколько раз моргнул, словно пытаясь стряхнуть наваждение. Но дом и забор не исчезали. Они были вполне реальны, материальны. Деревянные жерди забора были покрыты лишайником, а стены домика выглядели старыми, почерневшими от времени и непогоды.

Странность. Это было единственное слово, которое приходило на ум. Легкое недоумение, смешанное с любопытством и какой-то смутной тревогой, охватило Лёшу. Он стоял на тропе, не решаясь подойти ближе, и просто смотрел на это неожиданное препятствие, на этот дом-призрак, возникший из ниоткуда посреди знакомого, исхоженного вдоль и поперек леса. Карта в его рюкзаке молчала об этом строении. И память тоже. Этого не могло быть. Но это было.

Лёша медленно, почти на цыпочках, начал приближаться к забору. Каждый шаг отдавался легким хрустом хвои под ботинками, и этот звук казался ему оглушительно громким в окружающей тишине. Чем ближе он подходил, тем отчетливее становились детали этого странного, возникшего из ниоткуда строения.

Забор был действительно сколочен из неошкуренных жердей, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что они не просто грубо пригнаны друг к другу, а тщательно подобраны по толщине и переплетены между собой ивовыми прутьями, образуя плотное, но в то же время какое-то живое, дышащее ограждение. Навершия некоторых столбиков были украшены незамысловатой резьбой – то ли стилизованные головки птиц, то ли какие-то растительные орнаменты.

Сам домик, стоявший за забором, был небольшим, одноэтажным, сложенным из толстых, просмоленных бревен. И вот тут Лёшу ждало еще одно удивление. Стены дома, хоть и выглядели потемневшими от времени, были покрыты росписью. Яркой, немного наивной, выполненной в старорусском стиле. Краски – красные, синие, зеленые, желтые – хоть и поблекли от дождей и солнца, все еще сохраняли свою сочность. Вокруг единственного окна, обрамленного резными наличниками, вились сказочные цветы и травы, по стенам разбегались какие-то диковинные птицы с пышными хвостами и звери, похожие то ли на лисиц, то ли на волков, но с добрыми, почти человеческими глазами. Крыша, двускатная, покрытая деревянной щепой, тоже была украшена резным коньком в виде головы какого-то мифического существа.

Все это выглядело так, словно сошло со страниц старой детской книжки со сказками. И хотя роспись была выполнена явно не вчера – краски местами потрескались, а дерево под ними было заметно поношенным, – сам дом не производил впечатления ветхой развалюхи. Он был крепким, основательным, словно кто-то заботливо ухаживал за ним, поддерживая в жилом состоянии.

Рядом с крыльцом, состоявшим из трех грубо отесанных ступенек, Лёша увидел еще один предмет, который заставил его остановиться и присмотреться внимательнее. Корыто. Настоящее деревянное корыто, выдолбленное из цельного куска дерева. Оно было большим, длинным, с округлыми боками, и стояло прямо на земле, чуть накренившись. Лёша видел такие корыта только на картинках в учебниках истории или в музеях. Вживую – ни разу. Оно казалось ему чем-то абсолютно архаичным, реликтом из давно ушедшей эпохи. И тем не менее, вот оно, стоит здесь, посреди леса, рядом с этим расписным домиком, словно так и должно быть. Корыто было пустым, но на его дне виднелись следы недавнего использования – влажные пятна и несколько прилипших к дереву листьев.

Лёша подошел к калитке, которая была частью забора. Она была сделана из таких же жердей, что и сам забор, и закрывалась на простую деревянную щеколду. Он постоял мгновение, не решаясь прикоснуться к ней. Все это было слишком странно, слишком нереально. Но любопытство, смешанное с каким-то необъяснимым притяжением, пересиливало. Он протянул руку и осторожно толкнул калитку. Она легко, почти беззвучно, поддалась.

За калиткой открывался небольшой, ухоженный дворик. Земля была посыпана чистым речным песком, а вдоль забора тянулись аккуратные грядки, на которых зеленели какие-то травы. От домика к калитке вела узкая, выложенная плоскими камнями дорожка. И тишина. Абсолютная, звенящая тишина, нарушаемая лишь его собственным дыханием и далеким шелестом листвы. Дымок из трубы все так же лениво поднимался в небо, но никаких других признаков жизни не было видно.

Лёша сделал несколько шагов по дорожке, направляясь к крыльцу. Сердце его колотилось чуть быстрее обычного. Он не знал, чего ожидать. Кто живет в этом сказочном домике посреди глухого леса? И почему его никогда раньше здесь не было?

Лёша обогнул угол дома и увидел его. У дальнего крыльца, которое, видимо, вело во внутренний двор или огород, на низкой деревянной скамеечке сидел старичок. Он был занят каким-то делом – то ли чинил что-то, то ли просто перебирал в руках, – и поначалу не заметил Лёшу.

Старичок был очень маленького роста, почти карликового. Лёше он сразу напомнил его прабабушку по материнской линии, Матрёну. Он застал ее совсем ребенком, помнил смутно – крошечную, сгорбленную старушку с морщинистым, как печеное яблоко, лицом и удивительно живыми, лучистыми глазами. Этот дедушка был таким же – казалось, время спрессовало его, сделало компактным, но не лишило какой-то внутренней силы.

Одет он был в простую, даже немного старомодную одежду. На нем была темная, выцветшая рубаха, подпоясанная плетеным шнурком, и широкие, заправленные в видавшие виды сапоги штаны из грубой ткани, возможно, холщовые. Голова была непокрыта, и редкие, седые как лунь волосы были коротко острижены. Лицо его было сплошь покрыто сетью глубоких морщин, особенно густых у глаз и в уголках рта, что придавало ему выражение одновременно и мудрое, и немного лукавое. Борода у него была недлинная, аккуратная, тоже совершенно седая, она клинышком спускалась на грудь. Руки, которые сейчас были заняты каким-то предметом, были узловатыми, с выступающими венами, но пальцы двигались ловко и уверенно.

Несмотря на простоту одежды и явную старость, в облике старичка не было ничего жалкого или заброшенного. Наоборот, от него исходило какое-то удивительное спокойствие и достоинство. Он сидел прямо, не сутулясь, и вся его фигура выражала сосредоточенность и умиротворение.

Лёша на мгновение замер, не зная, как поступить – окликнуть или подождать, пока его заметят. Но старичок, словно почувствовав его присутствие, поднял голову. Его глаза, ясные и на удивление молодые на этом морщинистом лице, встретились с взглядом Лёши. В них не было ни удивления, ни испуга – скорее, спокойное, изучающее любопытство.

Он отложил в сторону то, что держал в руках (Лёша так и не разглядел, что это было), и медленно, опираясь на край скамейки, поднялся. Ростом он действительно едва доставал Лёше до груди.