Здесь говорит тишина

Владимир Лазовик

Здесь говорит тишина

Глава 1. Тяжесть рюкзака

Лёша сидел на полу своей комнаты, посреди разбросанных вещей, словно потерпевший кораблекрушение среди обломков своей прежней жизни. Перед ним, широко раскрыв голодную пасть, лежал старый, видавший виды туристический рюкзак – отцовский. Тот самый, с которым отец исходил не одну сотню километров, тот, что пах хвоей, дымом костра и чем-то неуловимо родным, теперь казавшимся почти насмешкой. Лёша провел рукой по выцветшей, потертой ткани. Холодная. Или это его пальцы были такими?

Девять дней. Столько, не торопясь, занимал путь по Сосновой тропе. Любимому маршруту отца. А теперь – последнему маршруту. Отпуск на работе дали легко, почти сочувственно-поспешно, стоило лишь упомянуть причину. «Конечно, Алексей, бери сколько нужно». Эти слова до сих пор отдавались в ушах неприятным эхом, напоминанием о том, что теперь есть «причина». Веская, неоспоримая, разделившая жизнь на «до» и «после».

Он поднял спальный мешок – пухлый, синий, тоже отцовский. Отец всегда говорил, что хороший спальник – это половина успеха в походе. Лёша с усилием запихнул его на дно рюкзака, утрамбовывая так, словно пытался вдавить поглубже и свою собственную, ноющую пустоту. Затем коврик-пенка, свернутый в тугой рулон. Палатка – легкая двушка, их общая, купленная пару лет назад для так и не состоявшегося совместного большого похода на Алтай. Каждый предмет ложился внутрь с глухим стуком, отдававшимся где-то в груди.

Механически, словно выполняя давно заученные, но потерявшие всякий смысл движения, Лёша перебирал снаряжение. Котелок, маленький газовый баллон, горелка. Кружка, ложка, нож – старый, с деревянной рукояткой, которую отец когда-то сам вырезал. Он повертел нож в руках. Сколько рыбы было им почищено, сколько веток для костра настрогано… Лёша судорожно сглотнул и быстро убрал нож в боковой карман рюкзака.

Пакеты с едой. Гречка, рис, макароны, сушеное мясо, орехи, сухофрукты. Отец всегда сам составлял раскладку, скрупулезно подсчитывая граммы и калории. Лёша просто взял всего понемногу, стараясь не думать, хватит ли, будет ли вкусно. Какая, в сущности, разница? Еда казалась просто топливом, необходимым, чтобы дотащить тело до конечной точки.

Теплые вещи, сменная одежда, дождевик. Каждая вещь – маленькое напоминание. Вот эта флиска – отец купил ее ему на день рождения. Вот эти треккинговые ботинки – они вместе выбирали, отец долго учил его правильно шнуровать, чтобы нога не гуляла. Лёша чувствовал, как к горлу подкатывает тугой комок. Ему не хотелось вспоминать. Воспоминания сейчас были острыми, как осколки стекла, они ранили, а не грели. Он был погружен в свою скорбь, как в вязкое болото, и любое движение лишь затягивало глубже.

Аптечка. Отец всегда говорил: «Лучше пусть не пригодится, но будет». Бинты, пластырь, антисептик, обезболивающее. Лёша проверил срок годности таблеток. Руки слегка дрожали. Он чувствовал себя потерянным, словно ребенок, оставленный на незнакомой тропе. И немного виноватым. Почему-то казалось, что он что-то не успел сказать отцу, что-то важное не сделал. Может, недостаточно часто говорил, как любит его? Или не поехал в тот последний короткий поход, сославшись на занятость? Теперь эти «может быть» жалили неотступно.

Карта маршрута, компас. Отец учил его ориентироваться по ним с детства. «Лес, Лёшка, он живой, он всё подскажет, если уметь слушать». Сейчас Лёше казалось, что лес молчит, оглушенный его собственным горем, или просто равнодушен к нему.

Рюкзак тяжелел, наполняясь не только вещами, но и невысказанной болью. Лёша затягивал ремни, проверял крепления. Всё должно быть надежно, как учил отец. Но внутри него самого всё было так ненадежно, так зыбко.

И, наконец, он потянулся к небольшой, скромной на вид коробке, стоявшей на столе. Обычная деревянная шкатулка, ничем не примечательная, если не знать, что внутри. Урна. Тяжелая, несоразмерно своему объему. Прах. Всё, что осталось.

Лёша бережно взял урну в руки. Холодная, гладкая. Он несколько мгновений просто смотрел на нее, не решаясь. Это было самое трудное. Упаковать отца. Упаковать его последнюю волю. Спрятать в рюкзак, чтобы нести на себе, чувствуя эту тяжесть каждым шагом.

Он аккуратно завернул урну в запасную флисовую кофту – чтобы не гремела, чтобы было мягче, словно это могло что-то изменить. И поместил в самый центр рюкзака, обложив другими мягкими вещами. Словно защищая. Или пряча от самого себя.

Застегнув последний клапан, Лёша с трудом поднял рюкзак. Тот ощутимо потянул вниз, вдавливая лямки в плечи. Девять дней. Девять дней пути с этой ношей – и физической, и душевной. Он подошел к окну. За стеклом начинался серый, безразличный рассвет. Сосновая тропа ждала. Но Лёша не чувствовал ни капли того предвкушения, которое всегда охватывало отца перед походом. Только тупую, давящую обязанность и глухую тоску. Ему тяжело было сделать даже первый шаг из комнаты. Всё это казалось неправильным, жестоким фарсом. Но он должен был. Отец просил. И это единственное, что Лёша сейчас мог для него сделать. Последнее.

Рюкзак с глухим стуком опустился на заднее сиденье старенькой «Нивы». Лёша захлопнул дверцу, и звук этот показался ему финальным аккордом какой-то тягучей, печальной мелодии. Он сел за руль, повернул ключ в замке зажигания. Мотор натужно кашлянул, потом взревел, и машина, подрагивая всем кузовом, тронулась с места.

Город оставался позади, растворяясь в утренней дымке. Высотки сменялись панельными пятиэтажками, те – частным сектором с покосившимися заборами, а потом и вовсе потянулись поля, перелески, предвестники того большого, настоящего леса, куда лежал его путь. Лёша вел машину почти на автомате, взгляд был прикован к убегающей под колеса серой ленте асфальта, но мысли были далеко.

Девять дней. Теоретически, этого времени должно было хватить с лихвой. Два дня неспешного хода до подножия горы, где начинался уже более крутой подъем к той самой высшей точке над озером, которую отец так любил. Потом, по задумке, как минимум четыре дня спокойных ночевок там, наверху. «Чтобы было время подумать, Лёш, чтобы тишина вошла в тебя», – так говорил отец, когда описывал это место. И еще дня два-три на обратный путь, уже без тяжести в рюкзаке, но с другой, пока неведомой ему, тяжестью или легкостью в душе.

План был отцовский. Продуманный, выверенный годами его собственных походов. Лёша лишь следовал ему, как по единственно возможной, начертанной не им карте. Хотел ли он сам этого похода? Сейчас, вглядываясь в монотонно мелькающие за окном деревья, он не мог бы ответить утвердительно. Скорее, он чувствовал глухую, почти физическую необходимость его совершить. Как будто невыполнение этой последней воли придавило бы его еще сильнее, чем уже придавила утрата.

Он вспомнил, как отец, уже слабый, лежа на больничной койке, но с прежним огоньком в выцветших глазах, рассказывал ему об этом. «Знаешь, Лёшка, там, наверху, у озера… там особенная тишина. Не просто отсутствие звуков. Там сама вечность говорит с тобой. Хочу, чтобы частичка меня осталась там. Развей меня по ветру, ладно? Только не грусти сильно. Подумай обо мне хорошо, вспомни наши походы, наши костры… и живи дальше. Хорошо живи».

Тогда, слушая эти слова, Лёша кивал, сглатывая слезы, и обещал все исполнить. Это казалось таким далеким, почти нереальным. Смерть отца была чем-то абстрактным, пугающим, но не до конца осознаваемым. Теперь же, когда холодная реальность кремации и урна с прахом на заднем сиденье стали его спутниками, каждое слово отца приобретало оглушительную, почти невыносимую конкретность.

Он свернул с шоссе на проселочную дорогу. Машину затрясло на ухабах. Пыль столбом поднималась из-под колес. Лёша приоткрыл окно, и в салон ворвался запах нагретой солнцем травы, сосновой смолы и влажной земли. Запах, который всегда ассоциировался у него с началом приключений, с отцом, с беззаботным ожиданием чего-то нового. Сейчас этот запах лишь усиливал тоску.

Внутренние противоречия раздирали его. Часть его души, та, что была воспитана отцом, что впитала любовь к природе и походам, шептала, что это правильно, что это нужно. Что этот путь – единственная возможность проститься по-настоящему, отпустить, найти какой-то смысл в случившемся. Но другая часть, израненная, оглушенная горем, сопротивлялась. Она кричала, что все это бессмысленно, что развеянный прах – это просто прах, что никакая тишина не вернет отца и не залечит рану в сердце. Эта часть хотела забиться в угол, спрятаться от всего мира и просто выть от боли и отчаяния.

Ему было тяжело. Тяжело дышать полной грудью, тяжело смотреть на яркое солнце, тяжело слышать пение птиц. Все вокруг продолжало жить своей жизнью, а его мир рухнул. И эта мысль – о собственном горе на фоне вселенского равнодушия природы – казалась ему особенно циничной. Он помнил, как отец радовался каждой мелочи в лесу: необычному цветку, следу зверя на тропе, причудливой форме облака. Сейчас Лёша боялся, что не сможет увидеть ничего, кроме отражения своей скорби в каждой капле росы, в каждом темном силуэте дерева.

Дорога становилась все хуже, превращаясь в лесную колею. Машина медленно ползла вперед, переваливаясь через корни и ямы. Скоро нужно будет оставить ее и дальше идти пешком. И эта перспектива – остаться один на один с лесом, с рюкзаком и с урной – вызывала у Лёши смешанное чувство страха и какого-то странного, обреченного смирения. Он не знал, что ждет его на этой тропе. Не знал, сможет ли он справиться с собой, со своими мыслями, со своим горем. Он просто ехал, потому что должен был. Потому что так просил отец. А отказать отцу он не мог. Даже сейчас.

Еще несколько километров, и вот она – небольшая поляна, где обычно оставляли машины те, кто уходил по Сосновой тропе. Здесь начинался пеший маршрут. Лёша заглушил мотор. Наступила тишина. Та самая, лесная, но пока еще не та, о которой говорил отец. Эта тишина была просто отсутствием привычных городских звуков, и она давила, подчеркивая его одиночество. Он несколько минут просто сидел в машине, собираясь с духом. Потом глубоко вздохнул, открыл дверцу и вышел. Впереди ждали девять дней пути. Девять дней тишины. Или крика души.

Тишину нарушал лишь шелест листьев где-то над головой да едва слышный писк какой-то мелкой птахи. Лёша огляделся. Поляна, обычно оживленная в это время года, сейчас была пуста. Ни одной машины, кроме его старенькой «Нивы», сиротливо приткнувшейся у кромки леса. Земля под ногами была влажной, чуть чавкала под ботинками – видимо, ночью прошел дождь. Небо хмурилось, затянутое серой, неоднородной пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывали бледные, размытые пятна солнца. Переменчивая погода, обычная для этих мест ранней осенью, похоже, отпугнула большинство любителей пеших прогулок.

«Тем спокойнее», – мелькнула мысль, лишенная, впрочем, какого-либо удовлетворения. Ему сейчас было все равно, один он или в толпе. Одиночество и так сидело внутри него плотным, холодным комком. Но отсутствие посторонних глаз, возможно, было даже к лучшему. Меньше поводов изображать то, чего нет, – спокойствие, интерес, обычное человеческое общение.

Он в последний раз обошел машину, машинально подергал ручки дверей – заперто. Потом вернулся к рюкзаку, прислоненному к заднему колесу. Привычка, вбитая отцом с самого детства, сработала сама собой. «Семь раз отмерь, Лёша, один раз отрежь. И в походе – семь раз проверь, прежде чем шагнуть». Он усмехнулся краешком губ – горькая усмешка. Отец всегда был педантом в вопросах подготовки, и эта черта, как и многие другие, незаметно передалась и ему.

Лёша присел на корточки рядом с рюкзаком, расстегнул верхний клапан, заглянул внутрь. Спальник, палатка, котелок… всё на месте. Потом принялся методично проверять боковые карманы. Нож – на месте. Фонарик – работает, запасные батарейки рядом. Спички в непромокаемом пакете, зажигалка. Компас, карта – в специальном отделении, защищенном от влаги. Каждый предмет он брал в руки, словно убеждаясь не только в его наличии, но и в его реальности, в том, что он не забыл что-то жизненно важное, хотя сейчас само понятие «жизненно важное» казалось ему размытым и условным.

Затем он похлопал себя по карманам куртки и брюк. Телефон – выключен, чтобы не отвлекал и экономил заряд на всякий случай. Ключи от машины – в нагрудном кармане на молнии, чтобы точно не потерялись. Небольшой блокнот и карандаш – отец всегда брал с собой, чтобы записывать что-то интересное или просто свои мысли. Лёша взял их скорее по инерции, не представляя, о чем он мог бы сейчас писать.

Эта дотошность, эта привычка всё перепроверять, сейчас ощущалась им особенно остро. Раньше это был просто ритуал, часть предвкушения похода, гарантия спокойствия на маршруте. Теперь же это было похоже на попытку ухватиться за что-то знакомое, за островок порядка в хаосе его чувств. Словно если все вещи будут на своих местах, то и в душе что-то встанет на свое место. Наивно, конечно, но руки сами делали то, к чему привыкли.

Он даже проверил шнуровку на ботинках, подтянул потуже, как учил отец – чтобы голеностоп был зафиксирован, но пальцы двигались свободно. Взгляд скользнул по рюкзаку еще раз. Где-то там, в самой его сердцевине, укутанная в мягкую флиску, лежала главная причина этого пути. Тяжесть этого невидимого груза ощущалась даже сейчас, когда рюкзак еще стоял на земле.

Лёша выпрямился, размял плечи. Сырой воздух холодил лицо. Лес впереди стоял молчаливой, темной стеной, скрывая за первыми деревьями начало Сосновой тропы. Он втянул носом влажный, пахнущий прелой листвой и хвоей воздух. В нем не было той свежести и бодрости, которую он помнил по прошлым походам. Сейчас он казался просто сырым и холодным.

Ну что ж. Пора.

Он подхватил рюкзак, одним привычным движением закинул его на спину. Лямки привычно легли на плечи, поясной ремень защелкнулся на талии. Вес ощущался. Знакомый, но сегодня какой-то особенно давящий. Лёша поправил рюкзак, чтобы сидел удобнее, и сделал первый шаг к тропе. Под ногами хрустнула ветка. Этот звук, такой обычный, лесной, показался ему оглушительно громким в окружающей тишине.

Он был один. И Сосновая тропа, любимая тропа отца, ждала его. Или, может быть, это он ждал от нее чего-то, сам не зная, чего именно.

Лёша шагнул под сень деревьев, и мир мгновенно изменился. Шум ветра, который еще чувствовался на открытой поляне, здесь, в низине, стих, сменившись глубокой, почти осязаемой тишиной. Воздух стал плотнее, насыщенный запахами влажной земли, прелой листвы и терпким, смолистым ароматом сосен. Солнечный свет, и без того скудный сегодня, сюда проникал лишь редкими, косыми лучами, рисуя на тропе причудливые, постоянно меняющиеся узоры света и тени.

Сосновая тропа, поначалу широкая и утоптанная, сразу взяла немного влево, огибая неровности рельефа. Под ногами мягко пружинил толстый слой опавшей хвои, перемешанной с прошлогодними листьями. Шаги Лёши были почти бесшумны, лишь изредка сухая ветка хрустела под подошвой ботинка, и этот звук казался неуместным вторжением в сонное спокойствие леса.

По правую руку от тропы раскинулась низина, постепенно переходящая в небольшое, но топкое на вид болото. Оно дышало сыростью и особым, немного сладковатым, гнилостным запахом. Вода, темная, почти черная, стояла между кочек, покрытых ярко-зеленым, сочным мхом, похожим на бархатные подушки. Из этой воды, словно скрюченные пальцы, торчали сухие, серые стволы каких-то низкорослых, чахлых деревьев и кустарников, их голые ветви переплетались в унылый, безжизненный узор. Местами виднелись пучки высокой, бурой травы, похожей на осоку, и редкие, блеклые цветы болотного багульника, уже отцветающего, но все еще источающего свой дурманящий, тяжеловатый аромат. Над самой водой, почти касаясь ее поверхности, висели клочья тумана, не успевшие рассеяться после ночного дождя. Тишина здесь была особенная – не мертвая, а скорее затаившаяся. Иногда с болота доносился тихий всплеск – то ли рыба плеснула, то ли какая-то мелкая живность нарушила покой темной воды. Лёша старался не смотреть туда подолгу. Было в этом месте что-то первобытное, немного жутковатое, словно застывшее время.

Совсем иным был лес по левую сторону от тропы. Здесь, на небольшом возвышении, плотной, почти непроходимой стеной стояли сосны. Высокие, стройные, они устремлялись в небо, их стволы, покрытые внизу грубой, потрескавшейся корой темно-коричневого цвета, выше становились светлее, приобретая рыжевато-медный оттенок там, куда чаще попадало солнце. Они росли так близко друг к другу, что их кроны сплетались наверху в единый, темно-зеленый шатер, почти не пропускающий дневной свет. Земля под ними была густо устлана толстым ковром из рыжей хвои, сухой и колкой. Ни травинки, ни кустика – сосновый бор не терпит соседей. Лишь изредка попадались корявые, покрытые лишайниками корни, выступающие из земли, словно вены древнего великана. Воздух здесь был суше, чем у болота, и до предела насыщен смолистым ароматом, который приятно щекотал ноздри, но сейчас почему-то не вызывал у Лёши прежней радости. В гуще этих сосен царил полумрак, таинственный и немного давящий. Казалось, что между стволами, в тенях, кто-то прячется, наблюдает. Но это была лишь игра воображения, усиленная его подавленным состоянием.

Сама тропа вилась между этими двумя такими разными мирами – миром застойной, сырой низины и миром сурового, сумрачного соснового бора. Она была как граница, как тонкая нить, ведущая Лёшу сквозь эту молчаливую, погруженную в себя природу. Он шел, не поднимая головы, взгляд его был устремлен на несколько метров вперед, на петляющую среди корней и камней тропинку. Он видел каждый изгиб, каждую неровность, но не замечал общей картины. Лес пока был для него лишь фоном, декорацией к его внутренним переживаниям, безразличным свидетелем его пути. И эта безразличность, это величественное спокойствие природы сейчас казались ему почти оскорбительными. Он нес свою боль, а мир вокруг оставался таким же, каким был всегда – тихим, древним, невозмутимым.

Тропа, до этого момента почти ровная, начала плавно забирать вверх. Поначалу это был едва заметный уклон, но с каждым десятком шагов он становился все ощутимее. Корни сосен, прежде скрытые под слоем хвои, теперь чаще выступали наружу, образуя естественные ступени. Местами приходилось чуть наклонять корпус вперед, чтобы сохранять равновесие, а дыхание становилось глубже, ритмичнее.

Лёша помнил этот участок. В детстве, когда отец впервые взял его сюда, этот подъем казался ему настоящей горой, почти отвесной стеной. Каждый шаг давался с трудом, ноги наливались свинцом, а легкие, казалось, вот-вот лопнут. Он тогда часто останавливался, хватал ртом воздух, и отец, терпеливо улыбаясь, ждал его, подбадривая или рассказывая какую-нибудь лесную байку, чтобы отвлечь от усталости. «Давай, орёл, еще немного! За этим подъемом будет самая вкусная вода из родника!» – говорил он, и Лёша, стиснув зубы, снова карабкался вверх, мечтая о привале и прохладной воде. Вообще, любые подъемы на маршруте, даже самые незначительные, в детском восприятии превращались в серьезные испытания, в самые тяжелые отрезки пути, требовавшие максимальной концентрации и усилий.

Сейчас же, спустя годы, этот подъем ощущался совсем иначе. Лёша, вытянувшийся, окрепший, давно переросший отца, шел ровным, размеренным шагом, почти не замечая уклона. Мышцы ног, привыкшие к нагрузкам, работали слаженно, дыхание оставалось ровным. Этот лесной склон теперь ничем не отличался от многочисленных пригорков и улочек их родного городка, уютно расположившегося в предгорьях. Он даже поймал себя на мысли, что физически ему совсем не тяжело. Давила только лямка рюкзака, давила не столько весом снаряжения, сколько тем, что было скрыто внутри, в самой его сердцевине.

Он и не подозревал тогда, в тот момент, когда делал первые шаги по этой тропе, уносящей его все дальше от привычного мира, насколько важным, насколько судьбоносным окажется этот одиночный поход. Он шел, повинуясь последней воле отца, погруженный в свои мрачные мысли, в свою свежую, острую боль. Ментальное здоровье – это словосочетание тогда показалось бы ему чем-то отвлеченным, книжным, не имеющим к нему никакого отношения. Он просто хотел выполнить долг, хотел, чтобы это все поскорее закончилось. Чтобы можно было вернуться и попытаться как-то жить дальше, хотя он и не представлял, как именно.

Ему и в голову не могло прийти, что эти девять дней, проведенные наедине с собой, с природой и с незримым присутствием отца, станут для него своего рода терапией, медленным, почти незаметным процессом исцеления. Что молчаливый лес, тихие чудеса, которые ему еще предстояло встретить, и даже сама физическая нагрузка, монотонность пути – все это постепенно, шаг за шагом, будет вытягивать его из пучины отчаяния, помогая переосмыслить потерю, принять ее и найти в себе силы жить дальше.

Но пока Лёша просто шел. Шел, не чувствуя особой усталости от подъема, но ощущая всей кожей холодное дыхание осени и тяжесть своего горя. Он еще не знал, что каждый шаг по этой тропе, каждый вздох этого смолистого воздуха, каждая ночь под звездами – это шаги к самому себе, к своему внутреннему покою. Он просто шел, потому что не мог не идти. И лес молчаливо принимал его, храня свои тайны и свое целительное волшебство до поры до времени.

Глава 2. Голос из прошлого

Подъем закончился так же незаметно, как и начался. Тропа снова выровнялась, извиваясь теперь по гребню невысокого холма, поросшего все теми же вековыми соснами. Лес здесь был чуть светлее, солнечные лучи чаще пробивались сквозь разреженную хвою, создавая на земле причудливую мозаику из света и тени. Лёша шел, погруженный в свои мысли, которые, как назойливые осенние мухи, кружили в голове, не давая покоя. Он старался не думать ни о чем конкретном, просто механически переставлял ноги, сосредоточившись на ритме шагов и дыхания.

Внезапно что-то привлекло его внимание. У самого края тропы, на влажном, покрытом мхом камне, сидела лягушка. Небольшая, буро-зеленая, с гладкой, блестящей кожей, она застыла в неподвижности, лишь крошечные золотистые глазки-бусинки внимательно следили за приближающимся человеком. Лёша остановился. Он не испытывал к лягушкам ни особой симпатии, ни антипатии, но эта почему-то приковала его взгляд. Может быть, своей абсолютной неподвижностью, своей сосредоточенностью, словно она была не просто лягушкой, а маленьким хранителем этого лесного уголка.

И тут, словно щелкнул невидимый переключатель, память услужливо подбросила картинку из далекого прошлого. Ему лет семь, не больше. Они с отцом тоже идут по лесной тропе, только другой, где-то недалеко от дачи. Солнечный летний день, вокруг жужжат пчелы, пахнет травами. И вот он, маленький Лёша, замечает на тропинке такую же лягушку. И первое детское, немного жестокое желание – пнуть ее ногой, посмотреть, как она смешно запрыгает, испугается. Он уже заносит ногу, обутую в резиновый сапожок…

«Лёша, стой!» – Голос отца, не громкий, но твердый, останавливает его на полпути. Он тогда испугался, подумал, что сделал что-то очень плохое, сейчас будут ругать. Но отец не ругался. Он присел рядом с ним на корточки, так, чтобы их глаза были на одном уровне, и указал на лягушку, которая, почувствовав опасность, замерла, сливаясь с землей.

«Смотри, какая она, – тихо сказал отец. – Живая. Она тоже хочет жить, как и мы с тобой. У нее своя жизнь, свои дела. Может, она спешит к своим деткам, или ищет, чем пообедать. А ты хотел ее пнуть. Просто так, ради забавы. Разве это хорошо?»

Лёша тогда покраснел, ему стало стыдно. Он что-то пробормотал про то, что она некрасивая, скользкая.

Отец мягко улыбнулся. «А разве важно, красивая она или нет? Важно, что она живая. Каждая жизнь, Лёшенька, даже самая маленькая, самая, на первый взгляд, невзрачная, имеет свою ценность. Представь, что ты – эта лягушка. А кто-то большой и сильный хочет тебя обидеть. Тебе было бы страшно? Больно?»

Он тогда кивнул, представив себя на месте маленького, беззащитного существа.

«Вот видишь, – продолжал отец, его голос был спокойным и очень убедительным. – Природа – это наш большой дом. А в доме нужно ко всем относиться с уважением. К дереву, к цветку, к муравью, к лягушке. Они все – часть этого мира, так же, как и мы. И если мы будем их обижать, то и наш дом станет хуже, беднее. А если будем беречь – то и нам будет хорошо и спокойно. Понимаешь?»

Лёша тогда не все понял до конца, конечно. Но отцовские слова, его серьезный, добрый взгляд, задели какую-то важную струнку в его детской душе. Он запомнил тот урок на всю жизнь. И больше никогда не пытался обидеть лягушку или другое живое существо без причины.