
Полная версия
Царь и Бог. Петр Великий и его утопия
Относительно практических рекомендаций дело тоже непросто. Но примем этот тип утопий как преимущественно теоретический.
Существует и другой тип утопических проектов. Суть их в том, что государственный или религиозный деятель, обладающий силой и властью, взяв за основу либо уже существующую, либо им самим сконструированную модель, старается ее реализовать. Это – случай демиурга.
Оба случая выбранных нами утопических проектов между собой связаны, как мы увидим, чрезвычайно важной для нашего общего сюжета тенденцией.
Это парадоксальное сочетание прекраснодушной мечты с неограниченным насилием.
Тот же Ежи Шацкий сказал со всей прямотой: «Утопическая мысль приближается к революционности постольку, поскольку указывает на необходимость применения политических средств ради осуществления идеала, отвергая вместе с тем мысль, будто при этом можно обойтись без борьбы и насилия. Заметим кстати, что среди утопистов очень редко можно встретить апологетов насилия, но уж если утопист вступает на этот путь, он не остановится ни перед какой крайностью. Убежденный в достоинствах своего проекта, он готов платить любую цену за его реализацию. Из любви к человечеству он будет сооружать гильотины, во имя вечного мира – вести кровавые войны. Ведь он максималист»[14].
Один из сильнейших философских и историософских умов русской культуры Семен Людвигович Франк, размышляя о русской интеллигенции, писал: «Из великой любви к грядущему человечеству рождается великая ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к разрушению»[15].
Это соображение, столь простое, сколь и глубокое, имеет куда более общий смысл, нежели характеристика одного – утопического – аспекта русского интеллигентского миропредставления. Это точное определение опасности утопического сознания вообще.
Два очень разных исследователя проблемы пришли, как видим, к единому выводу.
Другой значительный русский философ, Николай Онуфриевич Лосский, подошел к проблеме с несколько иной стороны: «Даже абсолютные ценности в условиях психоматериального бытия зачастую требуют для обеспечения доступа к ним, для сохранения условия пользования ими таких действий, которыми разрушаются относительные ценности, дорогие и самоценные для тех или иных субъектов 〈…〉. Гениальные реформаторы вроде Петра Великого, разрушающие старые формы жизни, участники гражданских войн во время великих революций, борющиеся за абсолютные ценности, переживают тяжелую драму, внося в мир зло в борьбе за добро»[16].
Если присмотреться к сущностным аспектам этих утопий, предшествовавших эпохе Петра, то обнаружится, что идеальные общества неизменно построены на той или иной форме насилия и стремятся к тому, что Петр называл «регулярностью», то есть к жесткой и контролируемой системе. Не говоря уже о том, что, как правило, возникновение утопических проектов связано с кризисами, чреватыми насилием.
Знаменитое государство Платона – жесткая всеохватывающая система, разработанная им в диалогах «Критон», «Тимей», «Государство» и «Законы».
В своей классической истории античной философии Вильгельм Виндельбанд, тщательно проанализировав эти тексты, приходит к отчетливому выводу: «Философ требует (доводя до крайности политический принцип греков) от индивида, чтобы он совершенно растворился в государстве, а от государства, чтобы оно охватывало и определяло всю жизнь своих граждан». Обеспечивают реализацию этого принципа два высших сословия – философы и воины, объединенные в единой правящей группе стражей.
Все остальные «отдают государству свой долг, создавая своей работой материальную основу государственной жизни и подчиняясь руководству стражей». При этом жизнь последних должна быть урегулирована с самого рождения. «Платон, проникнутый сознанием важности деторождения, не хочет предоставить брак произволу индивидов, а устанавливает, чтобы правители государства заботились путем соответствующего отбора о нарождении здоровых следующих поколений. Но воспитание молодежи должно принадлежать в полном объеме государству»[17].
Несмотря на то что на вершине власти находятся философы, определяющая роль в сохранении и функционировании этой идеальной системы принадлежит воинам. Еще и потому, что такой военизированный тип государства обеспечивает, по убеждению Платона, защиту от внешних врагов.
Это и неудивительно. «Государство» было написано в 350 году до н. э. – за три года до начала наступления Филиппа II Македонского на греческие полисы. Это был закат греческой демократии. Мощной Македонии, как считал Платон, могло противостоять «регулярное», хорошо отлаженное и дисциплинированное военизированное государство.
Для Платона все это отнюдь не было интеллектуальной игрой. Он дважды пытался уговорить тиранов Сиракуз – Дионисия Старшего и Дионисия Младшего – реализовать его идеи. В первый раз это едва не стоило ему свободы, во второй – жизни.
Известная нам более поздняя – практическая – попытка построить утопическое государство – «город Солнца» – пергамского царя Аристоника родилась в ситуации яростной войны с Римом. Аристоник провозгласил всеобщее равенство, освободил рабов и призвал их, как и бедняков, под свои знамена.
«Город Солнца», утопия гелиополитов, просуществовал четыре года, пока Аристонику удавалось громить римские экспедиционные войска и войска их союзников. В конце концов он был разбит, пленен и казнен в Риме.
С удивительным постоянством попытки реализовать утопические проекты оказывались связанными с жестоким насилием.
В начале XIV века в Италии проповедник фра Дольчино, блестяще одаренный оратор и воин, глубокий знаток Священного Писания, попытался построить Царство Божие на земле с помощью мечей своих последователей. Он исповедовал учение вечного Евангелия, доктрину, провозглашенную монахом Иоахимом Флорским более чем за сто лет до того. Название доктрины восходило к тексту Апокалипсиса: «И увидел я другого ангела, летящего по средине неба, который имел вечное Евангелие, чтобы благовествовать живущим на земле…» (Откр. 14: 6).
Учение Иоахима Флорского – чрезвычайно обширная и сложная система, построенная на толковании различных текстов Священного Писания. В упрощенном виде суть его сводится к пророчеству о неизбежном наступлении века Параклета. В переводе с греческого Параклет – Утешитель, о котором говорит Иисус своим ученикам во время Тайной вечери: «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Ин. 14: 26). Иоахим предрекал явление истинно верующих, познавших истину учения Христа – в отличие от погрязших в грехах адептов папы римского: «Эти настоящие монахи добровольно избранной бедности начнут собой век Параклета, когда по одухотворенности всех внешних форм будет господствовать поклонение Богу в духе и истине через блаженство чистого созерцания. Это и есть новое благовествование, принесенное Иоахимом, вечное Евангелие»[18].
Но в назначенный Иоахимом срок эра Параклета не наступила. Его идеи проповедовали еще несколько вдохновенных еретиков, ставших жертвами инквизиции. И наконец Дольчино решил, что пришло время воплотить в жизнь прозрения Иоахима. Он уповал на молодого короля Сицилии Федериго II Арагонского, непобедимого и непримиримого врага папы. Федериго II, по убеждению Дольчино, должен был своим мечом сокрушить Рим и открыть эру вечного Евангелия. А когда Федериго II не оправдал его надежд, Дольчино с полутора тысячами своих фанатичных сторонников сам взялся за оружие.
И эта утопия не реализовалась. После нескольких лет успехов в боях с феодальными ополчениями Дольчино был взят в плен и казнен с чудовищной жестокостью…
Сочинение, давшее название всему корпусу интересующих нас текстов, равно как и политической традиции («Утопия»), было написано английским юристом Томасом Мором, философом, гуманистом, другом Эразма Роттердамского и Ульриха фон Гуттена.
«Утопия» – обширный трактат-наставление государям – написана Мором в 1515–1516 годах, когда он был разочарован внутренней и внешней политикой Генриха VIII, ко двору которого был близок. Англия тогда вмешалась в европейские войны.
«Социалистическая» направленность «Утопии» известна. Нас же в данном случае интересует один ее сюжет, касающийся организации военного дела.
Утопия, которую ценили основоположники марксизма и вообще мыслители социалистического толка, устроена вполне «регулярно». Все города острова построены по одному образцу. Все жители городов одеты в одинаковую одежду. Занятия утопийцев не слишком обременительны, но вполне единообразны. «У всех мужчин и женщин без исключения есть единое общее дело – сельское хозяйство. Ему обучают всех с детства 〈…〉. Помимо сельского хозяйства (которым, как я сказал, заняты все) каждый изучает что-нибудь еще, как бы именно свое. Они обычно заняты прядением шерсти или же обработкой льна, ремеслом каменщиков, жестянщиков или плотников. И нет никакого иного, сколько-нибудь важного занятия, которое было бы достойно упоминания»[19].
Вся жизнь утопийцев строго контролируется специально избранными должностными лицами, которые, однако, тоже трудятся, выбирая себе ремесла.
«Главное и почти что единственное дело сифогрантов (надсмотрщиков. – Я. Г.) – заботиться и следить, чтобы никто не сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом…»[20]
В «Утопии» ограниченный рабочий день – шесть часов. Но и время обширного досуга четко регламентировано.
Описание жизни утопийцев напоминает армейский распорядок: послеобеденный сон; ночной сон – восемь часов; около восьми вечера полагается ложиться спать – отбой.
«Что остается лишним от часов на работу, сон и еду, дозволяется каждому проводить по своей воле (личное время. – Я. Г.), но не проводить это время в разгуле и беспечности, а часы, свободные от ремесла, надобно тратить на другие занятия по своему вкусу». Этот вкус, однако, тоже фактически регламентирован – рекомендациями. Те, у кого есть к тому способности, занимаются это небольшое время наукой. И особо преуспевшие в науках переходят в сословие ученых.
Из этого сословия выбирают священников, дипломатов и самого правителя.
Но посреди этой полуказарменной идиллии мы встречаем обширную главу, называющуюся «О военном деле» и в общем контексте производящую неожиданное впечатление.
Есть свидетельства, что Мор хорошо знал сочинения Платона, и в частности «Государство». «Регулярность» жизни в Утопии не выглядит столь жесткой, сколь в государстве Платона, но что касается военного дела и роли воинов в жизни Утопии, то этот сюжет у Мора вполне сопоставим с идеологией идеального государства Платона, существующей в пространстве между победоносными для греков войнами с Персией и надвигающейся македонской опасностью.
Глава «О военном деле» начинается вполне в духе представлений гуманистов: «Война утопийцам в высшей степени отвратительна как дело поистине зверское 〈…〉. Вопреки обыкновению почти всех народов, для утопийцев нет ничего бесславнее славы, добытой на войне»[21]. Однако же Мор предлагает тщательным образом разработанную утопийскую «науку побеждать». У науки этой есть свои особенности. Утопийцы «в назначенные дни усердно занимаются военными упражнениями; и не только мужчины, но и женщины». Утопийцы большое значение придают военной технике: «Они с чрезвычайной ловкостью придумывают машины; сделав их, они тщательнейшим образом их прячут 〈…〉. При устройстве машин более всего они пекутся о том, чтобы было их легко перевозить и удобно поворачивать»[22].
Технология устройства лагерей у Мора явно восходит к римским образцам.
Утопийцы отважно сражаются, когда их вынуждают, но предпочитают использовать наемные войска из соседних государств.
И есть у них ряд приемов, лежащих далеко за пределами представлений военной этики и напоминающих практику ассасинов средневекового мусульманского мира – этого «ордена» политических убийц. «После объявления войны они стараются тайно и в одно время развесить в самых видных местах неприятельской земли много листов, скрепленных утопийской государственной печатью. В этих листах они сулят огромные награды тому, кто убьет вражеского правителя, меньшие, хотя тоже весьма великие, награды назначают они за каждую в отдельности голову тех людей, которые внесены в эти списки 〈…〉. Ту награду, которую они предлагают дать убийце, удваивают тому, кто приведет к ним живым кого-нибудь из внесенных в списки. Также и самих внесенных в списки они приглашают действовать против сотоварищей, предлагая им плату и вдобавок безнаказанность 〈…〉. Если не получается таким образом, то утопийцы разбрасывают семена раздора, выращивают их, завлекая надеждой на власть брата правителя или кого-нибудь из знати»[23].
Все это складывается в стройную «военную науку».
Через без малого сотню лет (в начале XVII века в другом конце Европы – в Италии) было написано другое не менее знаменитое сочинение подобного жанра, автор которого, безусловно, знал сочинение Мора.
Томмазо Кампанелла, монах-доминиканец, до написания своей утопии прошел через тяжкие испытания. Его четырежды арестовывали по обвинению в ереси. Каждый раз ему, человеку блестяще образованному и яркому, удавалось опровергать доносы, тем более что он и в самом деле был правоверным католиком. Но в 1599 году он стал одним из организаторов заговора в Неаполе, находившемся под властью Испании. Заговорщики надеялись свергнуть испанское иго при содействии турецкого флота. Заговор был раскрыт. Большинство заговорщиков казнено. Кампанелла перенес чудовищные пытки, но не признал своей вины и правдоподобно симулировал безумие. Это спасло его от смерти. Впереди было 27 лет в тюрьме инквизиции. Там он и написал «Город Солнца».
Таким образом, великая утопия стала результатом неудавшегося мятежа и тяжелейших испытаний ее автора.
Разумеется, вся жизнь счастливых обитателей города Солнца предельно регламентирована, включая сексуальные отношения и деторождение. Института брака и постоянных пар там нет. Пары для каждого отдельного деторождения подбирает государство. Оно же и воспитывает детей. При этом Кампанелла ссылается на авторитет Платона.
Чрезвычайно подробно и вдохновенно прописано все, что касается военных дел. Город Солнца, как и государство Платона (и в большей степени, чем Утопия), военизирован. «Правителю Мощи подчинены: начальник военного снаряжения, начальники артиллерии, конницы и пехоты, военные инженеры, стратеги и т. д., имеющие, в свою очередь, подчиненных им начальников и военных мастеров. Кроме того, ведает он атлетами, обучающими всех воинским упражнениям и которые, будучи более зрелого возраста, являясь опытными руководителями, обучают обращаться с оружием мальчиков, достигших двенадцатилетнего возраста 〈…〉 теперь же начинают они обучаться битве с врагами, конями и слонами, владеть мечом, копьем, стрелой и пращой, ездить верхом, нападать, отступать, сохранять военный строй 〈…〉. Женщины тоже обучаются этим приемам под руководством собственных начальников и начальниц, дабы при надобности помогать мужчинам при обороне города и охранять его стены при неожиданном нападении и приступе, по примеру восхваляемых ими Спартанок и Амазонок 〈…〉. Через каждые два месяца делают они смотр войску, а ежедневно проводят военные учения или в поле – при кавалерийском учении, – или в самом городе. В эти занятия входят лекции по военному делу и чтение историй Моисея, Иисуса Навина, Давида, Маккавеев, Цезаря, Александра, Сципиона, Ганнибала и т. д.»[24]
Легко представить себе степень военизации общества, если военные занятия проводятся ежедневно.
Но воинственность эта ориентирована не только на внешних врагов. Воители города Солнца «беспощадно преследуют врагов государства и религии как недостойных почитаться за людей».
«Город Солнца» был опубликован в 1623 году. В том же году английский философ Фрэнсис Бэкон, любимец Якова I Стюарта, недавний лорд-канцлер, написал сочинение «Новая Атлантида», указывая этим названием на свою прямую связь с утопией Платона.
Он был знатоком Платона и в «Наставлениях нравственных и политических», которые писал на протяжении многих лет, в последней главе («О превратности вещей») ссылается на древнегреческого философа – на «Государство» и диалог «Тимей» из «утопического цикла».
А завершается эта глава и вообще «Наставления…» рассуждением о войнах, оружии и судьбах воинственных государств и народов. «Войны наверняка можно ждать при распаде великой империи, ибо такие империи, покуда они существуют, расслабляют население подвластных им областей, полагаясь для их защиты единственно на собственные свои силы; а когда силы эти иссякнут, то и все рушится, становясь легкой добычей. Так было при распаде Римской империи, так было с империей Германской нации Карла Великого, когда каждый хищник отрывал по куску, так может случиться с Испанией, если она станет распадаться»[25].
Неоконченная «Новая Атлантида» Бэкона по преимуществу посвящена восхвалению науки, но и тут есть выразительные пассажи. Мудрец, рассказывающий герою о достижениях Атлантиды, в частности, говорит с гордостью: «Мы производим артиллерийские орудия, всевозможные машины; новые сорта пороха; греческий огонь, горящий в воде и неугасимый…»[26]
Эрудит и мыслитель Бэкон писал о совершенном государстве ученых вскоре после того, как, будучи обвинен в коррупции, потерял пост лорда-канцлера и был приговорен к длительному заключению в Тауэре и гигантскому штрафу. Король его помиловал, но политическая карьера была кончена.
Есть удивительная закономерность в судьбах авторов великих утопических сочинений.
Платон, проповедуя свои государственные идеи, чудом избег рабства и смерти на Сицилии.
Фра Дольчино, автор пророческих посланий, в которых рисовал свою утопию – наступление Царства Божия на земле, – пытавшийся силой ее осуществить, был растерзан страшными пытками.
Лорд-канцлер Томас Мор, не сошедшийся во взглядах с Генрихом VIII, закончил жизнь на плахе.
Кампанелла, изнуренный пытками, провел 27 лет в тюрьмах инквизиции.
Лорд-канцлер Бэкон потерпел позорное крушение.
Нет ли в этой печальной закономерности внутреннего смысла и связи с устремлением всех этих людей к великой мечте? И случайно ли осуществление этой мечты (как правило, по логике воссоздания утопии) находится в руках вооруженных людей? И как соотносится обозначенная нами традиция с утопией Ленина (вспомним его сочинение «Государство и революция», написанное в августе-сентябре 1917 года с уверенностью в отмирании государства, исчезновении денег, замене армии вооруженным народом) – «блаженной страной» грядущего коммунизма, путь в которую надо проложить безжалостной вооруженной рукой?
В XX веке попытка партии большевиков реализовать свою модель «дивного нового мира» неизбежно ретроспективно связывалась со всем тем утопическим, с чего пошла Российская империя – та система, которую они с такой страстью принялись разрушать.
В 1924 году Максимилиан Волошин написал:
Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить, Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет к ее грядущим далям. Он, как и мы, не знал иных путей, Опричь указа, казни и застенка, К осуществленью правды на земле.
Оценивая последствия русской революции и сопоставляя ее результаты с утопической традицией, с «Утопией» Томаса Мора в частности, Бердяев писал в «Новом средневековье»: «Утопии осуществимы, они осуществимее того, что представлялось „реальной политикой“ и что было лишь рационалистическим расчетом кабинетных людей. Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий…»[27]
Он имел в виду большевистскую утопию, как казалось успешно осуществляющуюся. Но, по сути, эта утопия была во многих своих чертах продолжением утопии петровской, которая, осуществившись наполовину, два столетия мучительно боролась за свое существование, пока не рухнула в крови и пламени, получив, как это ни парадоксально, своих продолжателей в лице тех, кто провозгласил себя ее злейшими врагами.
Проблема осуществления утопических проектов в политике и государственном строительстве сложна. Утопические проекты неосуществимы в полном объеме, а если частично и осуществимы, то на ограниченное время. Многие черты этих проектов разумны и реалистичны, но попытка осуществить проект в полном объеме губит его реалистические элементы.
Наиболее осуществимыми оказываются военные составляющие утопий, которые и удавались в тоталитарных системах.
Собственно говоря, вся история человечества, человека разумного – это история экспериментов, и удача или неудача в этом случае зависит от степени их органичности. Это бесконечная цепь экспериментов, направленных на минимизацию общественной энтропии как беспорядочности и человеческого своеволия. Но дело в том, насколько далеко заходит экспериментатор в своем стремлении к идеалу, то есть к полному осуществлению утопии. И еще: насколько далеко это стремление от возможности человека смириться с посягательствами на его личное восприятие. И если этот предел перейден, то «материал» начинает разнообразными способами сопротивляться экспериментатору.
И тогда начинается драма выживания утопии, которую ее создатель – демиург, убежденный в правомочности своих методов и здравости замысла, – старается сохранить всеми средствами.
Зрелый Пушкин, писавший «Историю Петра I», как никто понимал принципиальную противоречивость петровской деятельности. «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика»[28].
Тут хочется напомнить слова С. Франка: «Из великой любви к грядущему человечеству рождается великая ненависть к людям».
Именно Пушкин ввел в наши исторические представления понятие «революция Петра»[29]. Он рассматривал деятельность первого императора не как реформу, а как революцию. Задачи великих революций отличались от великих реформ утопичностью представлений о конечной цели и соответствующим выбором средств.
Что сказал Пушкин? «Исполненные доброжелательства и мудрости» установления Петра I предназначены были для счастья будущего человечества и, возможно, для вечности. Методы же, которыми готовилось это далекое будущее, были вздорны и безжалостны по отношению к конкретным людям.
И этим трагическим противоречием определяется трагическая суть реализации утопий.
Утопическая традиция в России была достойно представлена человеком весьма замечательным – князем Михаилом Михайловичем Щербатовым, автором «Истории Российской с древнейших времен», к сожалению малоизвестной и недостаточно оцененной. Щербатов являл собой удивительный тип русского аристократа, европейски образованного и резко осуждавшего Петра за тотальную ломку основ русской жизни. Это парадоксальное сочетание европеизма и глубокого уважения к старомосковской органике рождало уникальный тип идеологии, первым убежденным носителем которой был князь Дмитрий Михайлович Голицын, «последний боярин», предложивший в 1730 году первую русскую конституцию европейского образца, ограничивавшую самодержавие.
Щербатов напряженно размышлял о последствиях революции Петра – этой отчаянной попытки реализовать утопический проект. Он отозвался на деяния первого императора двумя сочинениями: «О повреждении нравов», где оценивал моральный ущерб от петровских преобразований, и (что особенно важно для нас) «Путешествие в землю Офирскую». Прекрасно знавший европейскую классику жанра, Щербатов сочинил свою утопию. Если в трактате «О повреждении нравов» он взвесил вред и пользу свершившегося, то в своей утопии он, как и предполагала традиция, предложил оптимальную, как он полагал, модель устройства послепетровской России. Политический и исторический опыт подсказывал ему, что не стоит отказываться от уже выстроенного Петром, не надо устраивать еще одну революцию, но следует постепенно минимизировать причиненный вред и приспосабливать полученное историческое наследство к фундаментальной традиции, к органике, оставляя лучшее.
Как и во всех европейских утопиях, в таинственную «землю Офирскую», расположенную где-то в Антарктике, попадает любознательный путешественник – шведский дворянин. То, что выбран именно швед, любимый враг, представитель той государственной цивилизации, на которую ориентировался Петр, само по себе принципиально.
Путешественник был радушно принят Генерал-Губернатором бывшего столичного города Перегаба (то есть Петербурга. – Я. Г.), а ныне просто порта. Как и герои Мора, Кампанеллы, Бэкона, швед выслушивает рассказ-проповедь этого Генерал-Губернатора об истории и достоинствах Офирской земли.
В ответ на просьбу путешественника показать ему город Генерал-Губернатор ответствовал: