Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта

– Я слушала. Только полгода назад, – кивнула вторая из некурящих. – Там состав новый. Хорошо поют. В музыкалке мы «Хабанеру» оттуда разбирали. И вообще нравится.

– А тебя как зовут, подруга дней моих суровых? – обратилась ко мне первая.

– Катя.

– Хорошее имя.

– А у нас все имена хорошие. Потому что мы новые хиппи. Дети «детей цветов». Вы же смотрели «Волосы», «Беспечного ездока»? – Лариса хитро прищурилась. – Ясен пень, герла, ты еще «Генералов»[13] вспомни.

– А я, – влезла Мелочь, – фенечки из резинок плести умею.

– Так вот кто у меня рабочие гондоны крадет!

– И у меня!

– Ах вы…

Я вспомнила, как точно так же дразнили друг друга и хохотали юные балетницы.

На обочину съехала машина – хромированный и тонированный по самое не могу «лексус». Зажужжал лифт, поехало вниз стекло передней двери, и голос с нарочитым и точно липовым кавказским акцентом весело проорал:

– Чэго стаим, э! Работать, дэвочки!

– Пойдем. – Старшая одернула на бедрах сиреневое мини. – Мир-дружба-жвачка!

– А ты, может, с нами? Поработать, а? – с подначкой предложила Ларисе Мелочь.

– Не. Не мой профиль. Фрилав[14] за деньги – нонсенс. – Лариса развела руками. – И вообще…

Она постучала ногтем по значку про СПИД. Потом снова вскинула кулак в приветственном жесте.

– Эй, карамельку хочешь? – обратилась то ли ко мне, то ли к ней проститутка с музыкальным образованием.

Затем вся троица расхохоталась и двинула в аллею профессионально разболтанной походкой.

Навстречу им вырулил поздний велосипедист.

– Догоню, догоню, догоню!

Девицы раскинули руки, как будто хотели его поймать. Велосипедист вильнул к кустам и наддал. Его проводили свистом.

Глава 3

Сегодня кому-то говорят: «До свиданья!»

Валентина Игоревна жила на пятом этаже «профессорского» дома в Тополевом переулке. Профессорского, правда, в доме осталось одно название. В подъезде не было лампочки, и до первой лестничной площадки приходилось пробираться на ощупь. Влад пробрался и, перепрыгивая ступеньки, помчался вверх. Длинный, тягучий летний вечер заглядывал в окна.

Валентина Игоревна открыла сразу, стоило вдавить кнопку звонка.

– Ты давай проходи, я сейчас. – Она скрылась в ближайшей двери, унося под мышкой телефон с волочащимся витым шнуром.

Квартира была трехкомнатная, но с поправкой на профессорский масштаб. Высоченные сталинские потолки, коридор, комнаты, кухня – все как будто умноженное на два. Даже книжные шкафы и стеллажи с журналами вдоль всех стен не скрадывали пространство до привычных панельных габаритов. Пахло пылью и древностью.

Влад тщательно вытер ноги и, не снимая (так было тут принято) обуви, прошел через гостиную на балкон. Точнее, в просторную лоджию со столом, стульями и отличным видом на реку.

Легкий ветер трепал заправленный в каретку пишущей машинки лист бумаги. Солнце уже село, и небо начинало линять. Только высокие перистые облака еще были ярко раскрашены красным и фиолетовым. Внизу стучали колеса невидимого товарняка. Издалека, видимо от станции, доносились гудки и обрывки трансляции. Все это вызывало грустное щемящее чувство, которое Влад никак не мог себе объяснить.

– Извини, это ректор. – Валентина Игоревна вошла на балкон с дымящимся чайником. – Иногда чувство долга заставляет его вспоминать об одинокой старухе, он звонит и говорит, говорит. Ужас просто. Материться хочется, а нельзя.

Она подмигнула Владу и рассмеялась. Влад шутку оценил. Он давно знал, что родственница – крупный специалист по русской обсценной лексике. А по виду и не скажешь. Одевалась она подчеркнуто строго, носила шляпки с вуалью, волосы красила в фиолетовый, очки держала на шнурке, чтобы не потерялись, и напрочь не интересовалась политикой.

– Как поживаешь? – спросила Валентина Игоревна, разливая чай. – Что-то давно не заглядывал.

– Времени не было. В армию ухожу, готовлюсь вот.

– Любопытно. И не боишься?

– Чего там бояться? – Влад пожал плечами и цапнул с тарелки булочку с изюмом.

Как будто в подтверждение его слов снизу из-под балкона грянула задорная строевая песня.

– «У солдата выходной, пуговицы в ряд, – выводили будущие ракетчики, и голоса их разносились далеко по набережной, – ярче солнечного дня золотом горят…»[15]

С реки потянуло свежестью. В плафоне суетливо забилась первая ночная бабочка.

– Хороший знак, – усмехнулась Валентина Игоревна, – однако давай уточним кое-что.

Она выдвинула ящик стола, вытащила большую, изрядно потрепанную колоду, ловко перемешала и раскинула на свободном пространстве. Влад ничего не понимал в гаданиях, но выглядело все очень по-настоящему. Валентина Игоревна нацепила очки, всмотрелась в расклад, закурила, пожала плечами, посидела неподвижно – и смешала карты:

– Нет, старая я, не понимаю, да и не верю во все это.

Они еще поболтали о пустяках, выпили второй чайник и договорились, что Влад еще зайдет до отъезда.

Той ночью он долго не мог заснуть, все прокручивал в голове неоконченное гадание. Откуда эта уверенность, что с ним, Владом, случится что-то плохое? Что-то обязательно произойдет. Влад лежал и думал, думал. А ведь это не сегодня и не вчера. Это давно. Это всегда. Он и раньше, с детства, был уверен, что умрет молодым.

Из-под двери пробивалась полоска света. За стеной мать за что-то поносила отца. Тот вяло отругивался. Влад попытался прислушаться, но внезапно провалился в пустой глубокий сон.

А Валентина Игоревна уснуть так и не смогла. Сидела, смотрела на реку и перебирала в памяти ложащиеся на стол карты. Четверка червей – перемена места. Дома остаются служить только блатники, мальчик не из таких, да и не это ему нужно, если она правильно поняла. Тройка червей – тоже ничего такого: внимание, осторожность. А дальше – одна за одной – предательство, потеря, разрушение… Когда следом выпал еще и туз пик, она смешала колоду. Не нужно ему этого знать. И так у мальчика завиральные идеи. Вырастет – поумнеет. А гадание – блажь, ерунда.

Из открытой балконной двери послеполуночное всесоюзное радио пело скрипучим голосом модного молодежного певца:

Сегодня кому-то говорят: «До свиданья!», Завтра скажут: «Прощай навсегда!» Заалеет сердечная рана…

– «Следи за собой…» – вслух повторила она, выключила приемник и пошла заваривать очередной чай. Старая филологическая подруга Эмма Робертовна неделю назад с придыханием рассказывала ей, что этот прибалтийский кореец Цой – последний русский акмеист.

* * *

Тремя годами позже благополучно вернувшийся и из армии, и уже с Ямала Влад помогал ей тащить чемодан. Эмма сосватала посмотреть Кавказ под соусом литературоведческой конференции.

Море Валентина Игоревна видела достаточно, и Батумское, и Феодосийское, и Ялтинское, а вот про Чечено-Ингушскую АССР и ее столицу город-герой Грозный знала большей частью по Михаилу Юрьевичу.

Тогда, весной девяносто первого, она еще не догадывалась ни о новой жизни старой лермонтовской колыбельной[16], ни о том, что карты, прочившие горе и смерть, не соврали. Разве что в масштабе предсказания ошиблась.

Поезд тронулся тяжело, нехотя. Сквозь окно купе припекало солнце. Но это пока ненастоящее тепло, обманка. Выйдешь на воздух – и конец. Ветер, ноздреватый черный лед под ногами.

Разобравшись с билетами и постельным бельем, Валентина Игоревна первым делом раздобыла чай. Стаканы в тусклых алюминиевых подстаканниках мелко дребезжали. Зато чай был с лимоном.

– В тепло едем, – блаженно потянулась Эмма, – приедем в жару, наверное. Длинная у нас страна.

– Хорошо, если в жару, кости погреем, – улыбнулась Валентина Игоревна и сделала глоток. – Кстати, я тут новое для тебя раскопала. Помнишь, ты писала про культурно-семантический ореол этого романса Пеньковского?[17] Что там у тебя было: «Спокойно и просто мы бросились с мóста, но баржа с дровами легла между нами»? Мне тут новые варианты попались:

Случайно и просто упали мы с моста, А баржа с дровами плыла между нами. Нам холодно было, нам было уныло, А баржа с дровами все плыла и плыла.

И дальше на разные мотивы по кругу. А еще студенческий гимн новосибирских психиатров:

Однажды на мост я пришла в непогоду И бросилась вниз. Непосредственно в воду! Но баржа с дровами легла между нами! Как сыро, как мокро, я только промокла!

– Пойдет?

– Погоди, я запишу. – Эмма полезла в сумку, гигантскую, из черного с потертостями кожзама. – Где блокнот, близко же складывала?

– У тебя там, случайно, не завалялся домик с садом? – насмешливо спросила Валентина Игоревна.

Мимо проплывали уже освободившиеся от снега поля. С ниток телеграфных проводов взлетали черные грачи, некоторое время летели наравне с поездом, потом отставали.

– Нашла! – возликовала Эмма. – Как ты говорила?

– Я говорила… и говорю, что тебе пора менять сумку. А эту выбросить, не разбирая.

Эмма вздохнула и выразительно посмотрела на блокнот…

Вокзал Грозного был похож на множество виденных за последние несколько суток. На перроне их встретили.

– Очень рад! Очень! – широко улыбался сквозь черную до глаз щетину «злой чечен». Только злым он не был. Он был студент-физик. На филологическую конференцию его занесло просто по знакомству. – Попросили, да! У нас мало филологов.

Город Валентине Игоревне понравился сразу. Просторный. Широкие светлые улицы, мягкое тепло, желтые, невиданные на Урале тюльпаны. К полудню воздух раскаляется и дрожит.

Их поселили в маленькой гостинице на отшибе с видом на горы и плюющийся ледяной водой Терек.

– Странный город, – заметила Эмма. – Почему Грозный? По-моему, вполне мирный.

Валентина Игоревна задумчиво пожала плечами. Что-то чудилось, будто бы сквозь этот пейзаж проступал другой, страшный. Будто вместо просторных улиц сталинской и хрущевской застройки, вместо зелени и навевающего негу зноя – разбитые в щебень остовы, мертвая, с разорванной пастью собака в черном пятне подсыхающей крови. Валентина Игоревна думала, что этого не может быть, но знала: может. Она помнила разрушенный землетрясением Спитак.

– Душно, – сказала Валентина Игоревна. – Пойдем вещи разбирать.

Конференция проходила под патетическим девизом «Соцреализм умер!». Валентина Игоревна только посмеивалась. Для нее самой он никогда живым и не был. Впрочем, мнением своим делиться она не спешила. Наблюдала, слушала.

Запомнилось, как культурный человек Милослава (всем участникам конференции раздали ламинированные карточки с именами, называемые нерусским словом «бейджик») схлестнулась с культурным человеком Семеном. Милослава утверждала, что никакой советской литературы не было вовсе, одна раздутая пустышка, идеология! Семен в ответ поминал Горького с Гайдаром, графа Алексея Толстого. Не прошло и пяти минут, как культурные люди перешли на визг и площадную брань. Валентина Игоревна послушала немного, ничего интересного для себя не обнаружила, оставила парочку ругаться и заново вышла на воздух.

Оказывается, уже стемнело. Это произошло так быстро, как если бы в небесную воду вылили стакан чернил.

Звуков города почти не было слышно. Внизу под скалой кипел Терек. Перешептывались над головой листья неизвестного дерева.

«Какая разница, – думала Валентина Игоревна, – есть или нет советская литература, когда вот он, мир. Его можно увидеть, ощутить, попробовать на вкус, как этот воздух».

– Вот ты где! – На крыльцо выскочила запыхавшаяся Эмма. – Я принесла тебе частушку. Слушай, пока помню!

– Давай.

Валентина Игоревна пожалела ускользнувшую мысль, но это не повод отказываться от очередного перла, раздобытого подругой. И Эмма дала:

Подари мне, милый, мину, Я в манду ее закину. Если враг в село ворвется, Он на мине подорвется.

Гостиница у них за спиной светилась распахнутыми окнами. Изнутри доносились смех, обрывки разговоров, звяканье посуды. Внезапно по фасаду мазнули фары, и подкатил «икарус» с припозднившимися участниками конференции. Первыми из двери вывалилась прекрасно знакомая Валентине Игоревне парочка – Алексей и Николай, молодые аспиранты из Вятки, поэты и большие оригиналы.

Николай заметил Валентину Игоревну первым:

– Вы здесь! Я не знал! Я бы принес вам цветов, я их где-то видел – хотите, поищу?

– Не надо. – Валентина Игоревна улыбнулась. – Пусть растут на воле.

Она обратила внимание, что на ногах приятели держатся не особенно твердо. Связность речи тоже оставляла желать…

– Очень рад, – говорил Алексей. – Нас вот послали…

– Мы сами рвались! – Более порывистый Николай решил не дожидаться, пока друг разберется в сказуемых и определениях. – Я рвался! Надо их… всех с современности, как пароход!

Валентине Игоревне живо представился этакий летящий в пропасть «Титаник». Перекошенные лица совписов, графоманов и эпигонов, грустный Пушкин на капитанском мостике, веселый Достоевский и меланхолично воспаряющий надо всем этим безобразием Андрей Платонов. Высоко в небо торчат дымы горящих рукописей.

– Николай понял, что никаких прошлых писателей не было, – дообъяснил за коллегу Алексей. – Здравствуйте, Эмма Робертовна.

– Здравствуйте, мальчики. – Эмма критично оглядела новоприбывших. – Давайте сделаем так. Вы сейчас раздобудете себе чего-нибудь перекусить и обратите внимание вон хотя бы на тех замечательных девушек. А мы с вами увидимся утром. Время позднее.

Приятели отдали честь и удалились, но через два часа в номере Валентины Игоревны и Эммы Робертовны зазвонил телефон. Эмма не отреагировала. Про таких, как она, шутят: «Я спать, а ты донеси мою голову до подушки».

Валентина Игоревна завидовала подруге черной завистью. Ей сон давался лишь после долгой и упорной борьбы. Телефон зазвонил, как раз когда борьба была уже почти выиграна. Увы, «почти» в данном случае в зачет не шло. Она нащупала на тумбочке аппарат и сняла трубку.

– Это мы, – в один голос радостно заявили на том конце провода Алексей с Николаем. – Мы это… – И запели «Интернационал» на отдававшем Вяткой и сивухой языке оригинала. Судя по тому, что голоса раздавались не только из трубки, но и так, поселили друзей где-то недалеко.

– Вас заберут, – предупредила певунов Валентина Игоревна.

– Не заберут, – твердо сказал Николай. – Свободу не задушишь!

В последний день приятели неожиданно разругались вдрызг и перешли на «вы».

– Вы, Николай, – говорил Алексей, – вы – никониа… Нин! Нец!

– Вы бы еще понимали, о чем говорите! – отвечал Николай.

Валентина Игоревна покачала головой и улыбнулась, убедившись, что спорщики ее не видят. Религиозность у приятелей обострялась спорадически. В последний раз это выглядело так: она оказалась с ними в одном вагоне по дороге на лингвистическую конференцию в Свердловск. В какой-то момент парни отправились покурить, а потом, вместо того чтобы вернуться в купе, принялись стучаться в дверь проводницы. Та, что удивительно, открыла, сонно обвела приятелей взглядом и зевнула в рукав.

– У вас тут батюшка есть? – спросил Николай.

Валентина Игоревна приготовилась, что его сейчас пошлют далеко и надолго, но не тут-то было.

– Третий вагон, семнадцатое место, – без всякого удивления ответила проводница, зевнула еще раз и захлопнула дверь.

Парни немедленно кинулись выяснять насущные вопросы богословия, но были перехвачены Валентиной Игоревной, которая объяснила им, что священники, в отличие от Бога Всеблагого и Вездесущего, по ночам имеют обыкновение спать, чего и другим желают.

…Стоя на гостиничном балконе, она думала, что дорога домой будет обратной перемоткой. Из спелого лета в весну и, может быть, даже в зиму. А здесь не изменится ничего, так же будет течь по выглаженным камням Терек, а тучи – ночевать на груди утесов-великанов.

– Надеюсь, они помирятся, – сказала из номера Эмма, безуспешно, по третьему разу пытаясь собрать чемодан.

– Помирятся, конечно.

Валентина Игоревна посмотрела в сторону гор. Небо было чистое, над горизонтом висела огромная, совершенно инопланетная луна. В какой-то момент показалось, что по тропинке внизу проехал велосипедист. Даже дребезжание разболтанного звонка послышалось. «И как ему не страшно?» – подумала Валентина Игоревна и поежилась. Пожалуй, пора идти собираться. И помочь Эмме, а то они так и останутся здесь, в этих чужих, совсем молодых, если верить геологам, горах.

* * *

Влад проснулся рано. Вроде бы выходной, спи не хочу, и сон хороший снился, и волкособ бесстыдно дрых на своей подстилке, вытянув перед собой лапы, а вот поди ж ты. В открытое окно долетали отзвуки колокольного трезвонья. Женский монастырь отмечал какой-то христианский праздник. «Не спится теткам!» Влад сел на койке, закурил, размышляя, то ли лечь досыпать, то ли заняться полезным делом, завтраком например. Но завтраком – это вставать, гулять животину, идти в магазин, готовить. Нет. Лень.

Он потушил окурок и только собрался вернуться в горизонталь, как в дверь постучали. Финн открыл глаза, зевнул, потянулся, счел караульный долг выполненным и завалился на другой бок.

«Охренеть», – лениво подумал Влад, натягивая джинсы. Встал, пихнул носком пса: мол, не спи, замерзнешь – и пошел к двери, потому что стук повторился.

– Кто?

– Это я, Владик, открой, мама это.

«Охренеть еще раз, – подумал Влад. – Мама? Здесь? За собакой? Или что-то с дедом? Или по мне соскучилась?»

Он отодвинул скрипучую, доставшуюся от предшественника массивную щеколду и отступил. Мать стояла, держась за сумку, как за спасательный круг.

– Учти, у меня не прибрано, – предупредил он, делая приглашающий жест. – Выходной. Сплю.

Скрывать, что совершенно не рад раннему визиту, он не собирался. Финна, который на звук открываемой двери рефлекторно проснулся и ринулся гулять, удалось сцапать за ошейник. Волкособ обиженно вякнул, но хозяин был непреклонен.

– Что-то случилось? – Влад выдвинул из-под стола табурет, а сам опустился на койку.

Мать села, поискала, куда поставить сумку так, чтобы не отпускать, подслеповато огляделась. Влад приготовился к долгой невнятной прелюдии. Но вышло иначе.

– Валентина Игоревна умерла, – сказала мать просто.

– Как? Когда?

Влад даже помотал головой, отметая очевидную нелепицу. Со своей кавказской конференции она вернулась бодрая, долго делилась впечатлениями, кормила Финна докторской колбасой, и вообще…

– Неделю назад. Сердце, кажется. Никто и не знал, мы же мало общаемся, и за телефон не плачено, а тут вчера нотариус… Она тебе квартиру завещала.

– Квартиру? – тупо переспросил Влад. – Почему квартиру?

– Она завещала тебе. И вот нотариус пришел, представляешь? Он с ней дружил много лет, то ли учились вместе, то ли просто. Говорит, что там какие-то родственницы претендуют, только ведь там родство – тьфу, дочь покойного мужа от первого брака, это же не считается? Юрий Федорович так и сказал, он знает, только тебе все равно надо сделать… У меня тут записано.

Она еще что-то говорила про новые замки и что нужно починить свет в подъезде («Ты же работаешь с этими, попроси помочь, это нетрудно»). Влад не слушал. То, что мать ровно так же, как та дочь покойного мужа, хочет квартиру на набережной, он понимал. Он не понимал, зачем умерла Валентина Игоревна, не понимал, что ему самому делать с внезапным наследством. Надо было, наверное, выпить, а еще лучше – поговорить с Валентиной Игоревной, ну, не с матерью же разговаривать.

– Этот… Юрий Федорович… Как с ним связаться?

– Так вот, он и визитку свою, и ключи принес, только там разбирательство будет…

– Ключи давай, – перебил Влад. – И визитку тоже: телефон спишу.

Глава 4

Ничейная территория

От театра до остановки близко. Но на телефоне полдвенадцатого. Похолодало. Редкие прохожие торопятся скорее покинуть улицу. Авто проносятся уже по-ночному, игнорируя и городские шестьдесят, и светофоры. «Бегом! – командует вынырнувший сбоку из темноты мужик в темном плаще. – Последний…» Приходится бежать. Я на каблуках, отстаю, и меня втягивают в салон. Некоторое время молчим, переводя дух.

– Я обратил внимание, что ты не одна, – говорит мужик (а это, разумеется, Док) Ларисе.

– Катя, – представляюсь я.

– Верю, – кивает мужик. – Я Скворцов.

– Мне показалось прикольным всем вместе. Ты против? – Лариса наслаждается ситуацией.

– Нет.

– Проезд оплачиваем! – надвигается на нас тучная кондукторша.

Взгляд настороженно-брезгливый. Волосы стянуты в хвост, и хвост этот мотает на ухабах из стороны в сторону. Не надо быть телепатом, чтобы понять: она думает, куда через всю ночь едут вместе неприличная девочка, приличная девочка и старый хрен с внешностью серийного педофила. Город уже кончился, впереди заводская окраина и мусорный химический лес.

– Ну… – Кондукторша ждет.

Скворцов протягивает купюру и объясняет, что за всех.

Лариса демонстративно не обращает внимания. Стоит, смотрит на темноту, потом резко оборачивается и плюхается на сиденье. Скворцов садится рядом.

Я бы с удовольствием осталась стоять, но автобус пуст, и это глупо. Сажусь на краешек через проход. Чувствую себя лишней. Как только Лариса увидела Скворцова, все прочие престали для нее существовать. Не в смысле – растворилась в нем, а сделала свой театр театром одного зрителя. Что за ночь я проведу с ней и непонятным человеком где-то, непонятно где?

Или убежать? Доехать до ближайшей остановки и вызвать такси?

Снаружи закончился лес и открылась далекая панорама. Рыжие и сиреневые фонари за рекой дрожали, отражаясь в воде. Становилось понятно, что река тоже не останавливается ни на миг.

– Ну, как «Кармен»? Всех перебили? – спросил Скворцов.

– Круто. Люблю такое. А ты?

– Я – нет, уволь. Мне бы по старинке…

Я наблюдала и видела, что он притворяется. Конечно притворяется. Прикидывается лопатой. Насмехается.

– Мы съели трубочки с кремом в буфете, – похвасталась Лариса.

– А почему не безе? Музыку он неплохо лабал. Наверное, и как пирожное неплох.

Лариса фыркнула, посмотрела на меня хвастливо и фальшиво пожаловалась:

– Видишь, какой он? И так все время!

Я пожала плечами. Лариса тут же насторожилась:

– Ты чего? Круто же! Мы же в сквот едем!

– Путаешь, – скучным голосом заговорил Скворцов, – у нас сквотов нет. По крайней мере, я не знаю. Флэты были. Вписки[18]. Про сквоты потом появилось.

– А в чем разница? – Лариса скинула рюкзак, вытащила блокнот и ручку. – Как ты говоришь?

– Сквот – это ничейная территория. Из Штатов пошло. Там такого много. Пустых домов. Ничейных. Иногда и вода, и свет даже есть. Наши собезьянничали, как и прочее. Хотя зачем? У нас и своих эксклюзивных котельных, булочных, хрен-перец – навалом.

– А флэт? – спросила Лариса.

– Просто квартира. Кому-то принадлежит. Из тусовки или около. Там и живут, и тусуются. Часто сам хозяин не в курсе, кто эти люди, с чем их едят.

Лариса кивнула своим мыслям. Это была очередная новая Лариса. Записывающая и очень заинтересованная.

– А мы сейчас куда пойдем? – спросила я.

– Как сказать. – Скворцов задумался. – Хата. Просто хата, там можно спать.

«Хата… – подумала я. – Куда меня несет? И все же Лариса позвала. Значит, я ей почему-то нужна».

Некоторое время ехали молча. Окна были черными, непрозрачными.

– А мы проституток встретили, – заявила Лариса громко, чтобы кондукторша тоже услышала эту ценную информацию. – Я их сигареткой угостила, а они с собой звали, уговаривали. Вот думаю.

Я улыбнулась, вспомнив удивленные лица ударниц древнейшей профессии.

– Проституток? – переспросил Скворцов.

– Ага. Я к ним сама подошла – и сигареткой! Попробовать, что ли…

– Конечная! – объявила кондукторша с интонацией: выметайтесь!

Мы выгрузились у обшарпанного бетонного козырька, и автобус, газанув, уехал дальше в темноту. Позади светился город.

Я еще раз прикинула про такси, но поняла, что не знаю ни одного ориентира, чтобы его вызвать. Всего лишь ночь моей жизни. А она, Лариса, будет счастлива. Или… никто не узнает, где могилка моя…

– Есть хочется. – Лариса достала из рюкзака яблоко. – Только у меня резать нечем.

– У меня есть. – Скворцов взял яблоко, быстрым движением пальцев разломил пополам и протянул нам половинки. Картинка вызвала у меня несколько библейские ассоциации. Оставалось понять, в чем искушение.

– А вам? – спросила я.

– Я не люблю яблоки. – Он спрятал руки в карманах. – Пойдем, дорога еще длинная.

Идти было тяжко. У меня промокли ноги: тут, похоже, недавно был дождь. В темноте я не видела и все время спотыкалась. Раз или два Скворцов направил меня в обход лужи.

– Все несет информацию, лужа например, – разглагольствовала Лариса. – Во дворе я открыла лужу, она была длинная и широкая. Там штуки плавали. Маленькие. Они жили под водой, у дна. И дышали хвостиком. Интернета тогда еще не было, я потом нашла, что это личинка иловой мухи. Я прибежала к бабушке. Хотела принести их домой, жить в тазу. Я бы за ними следила. Но она отговорила, сказала, в луже им лучше. – Лариса помолчала.