Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта

Они прошли под трамплином, с которого зимой летали лыжники, а летом тренировались в беге все кому не лень, спустились к Егошихе и двинулись, петляя между грудами кладбищенского мусора. Тогда-то Сашка и узнал про реку, прорезавшую своим узким овражистым руслом все три старых кладбища.

– Натурально, слышь, зигзагом, от Южного к нашему через Архиерейку, кладбище такое элитное, до совка еще. Ну, там зверинец теперь, прямо поверх могил клетки поставили. Типа «до основанья, а затем». И река под этим течет. Так звери, слышь, ночью, когда снизу подпирает, воют сильно и вниз, кто умеет, копают. Точно говорю, мне коллега твой тамошний рассказывал. Они копают, а он за пузырь потом засыпать-трамбовать начинает, пока тварям корма задают.

Сашка сильно удивился. Про музей в соборе он, понятно, знал, но продолжить церковный ансамбль до зоопарка как-то не додумался. Да и был он там, надо сказать, давно, а помнил – мелкого крокодила, нерпу в соседнем павильоне с попугайчиками и гипсовую фигуру – два карапуза тискают зайца с отбитым ухом, – почти скрытую зарослями лопухов и потому таинственную.

Обратную дорогу срезали через Разгуляй, но проплутали в лабиринте гаражей и к кладбищу вышли только в районе общаг медучилища и малосемеек. Дорога под ногами даже не пыталась казаться асфальтовой, грязь вперемешку со снегом заливала ботинки. Город остался сбоку. Сашку вдруг как ударило. Вот он, настоящий Стикс, подумалось. По одну сторону загораются огни в окнах, там живут, готовят ужин, целуются, пьют, ругаются, вымучивают курсовые, спят перед ночной сменой. Да мало ли что. А с другой – одинаковые под слоем безликой грязи, сгорбленные, покосившиеся надгробия. «Странно, – думал Сашка, – вот они просыпаются утром, смотрят в окно… а там кладбище».

* * *

С присутствием Финна в дворницкой Влад смирился быстро и незаметно. Впрочем, особого выхода у него не было. Волкособ однозначно признал хозяином его и остро переживал любую разлуку. Всякий раз, когда Влад уходил один, Финн закатывал такой собачий концерт, что любо-дорого. Хорошо хоть стены толстые, а то бы жители давно заяву накатали. В остальном претензий к щенку не было. Облаивал кого надо, ел что давали. К девушкам, иногда посещавшим дворницкую («Какой огромный! А не укусит?»), Финн благоволил. Особенно к тем, которые бесстрашно гладили и трепали по морде. Млел, подвывал и неистово молотил по полу совершенно волчьим хвостом.

А вообще, Финн выбирал девушек сам. Владу собачий выбор даже нравился, хотя системы он уловить не мог. Маленькие и высокие, стройные и пухленькие, темненькие и светленькие… С одной рыжей они втроем провели целую ночь на городском трамплине. Рыжая смотрела на город. Финн сначала тоже смотрел, а потом заскучал, убрался в угол и принялся копать неплотно пригнанную доску.

– Вот, – грустно сказала рыжая, пока Влад ключом пропихивал в бутылку пробку, – город близко совсем, трамваи вообще под нами проезжают, а кажется, далеко все. Можем делать что угодно. А пес охранять будет, умный он у тебя, все знает, все понимает.

Финн зевнул и улегся на лапы с укоризненным видом. Не объяснять же этой человеческой дуре, что` он на самом деле понимает.

Влад поднял глаза.

Девушка была некрасивая, несуразная даже: нос картошкой, локти, коленки, кофта какая-то растянутая. Но все перевешивали волосы. Буйная, не под всякую расческу, копна торчала в разные стороны и сейчас, на закате, рдела совсем уж фантастически.

Рыжая перехватила взгляд:

– Если лето жаркое будет, побреюсь на фиг. В прошлом годе еще хотела, мама не дала. А сейчас что, в общаге кто запретит? Только если замуж позовут, обратно отращу, они у меня знаешь как растут…

Когда женатые приятели спрашивали Влада, чего он тормозит, подруг навалом, женись не хочу, Влад отшучивался: «Мне гадалка нагадала, что умру молодым, зачем моей девушке такие проблемы?» Или что-то еще придумывал. На самом деле все было глубже.

Давно, еще до армии, ему нередко случалось забегать к дальней, седьмая вода на киселе, родственнице.

Мать вспомнила о ней, когда в восьмом классе он нахватал двоек за четвертную и полугодовую по русскому и литературе. Влад сначала встал на дыбы. К тому моменту он воспринимал в штыки любое материнское предложение. До тройки он и сам в каникулы натянет. Вот еще – куда-то ходить, с кем-то заниматься? Отчасти это было правдой. Двойки появились в табеле не из-за дремучей неграмотности или лени, а по не осознанному до конца протесту против тупых диктантов и дебильных тем сочинений. «Всегда ты будешь живым примером», «И мне вовеки будет дорог край перелесков и полей»[5] и прочее в том же роде вызывало у него судороги.

Дело решила бабушка. По какой-то неизвестной причине она умудрилась ни разу не поссориться с бунтующим подростком. Она вообще ни с кем не ссорилась, с семьей пересекалась только по вопросам быта, который тянула практически в одиночку. Год назад она уехала в Саранск ухаживать за умирающим братом, а тут как раз вернулась и с порога застала острую фазу конфликта.

– К Вале? – спросила она. – А что, сходи. Думаю, получится интересно. Книжку ей заодно передашь.

Про «интересно» – это была волшебная фраза. Волшебство заключалось в том, что всякий раз интересно действительно получалось. И первый случай исключением не был.

Валентина Игоревна поблагодарила за книгу, не стала пускаться в занудные, назидательные воспоминания о делах давно минувших дней (чего Влад боялся, помня эту любимую дедову привычку), а услышав о его проблеме, выдала в качестве комментария такую замысловатую матерную конструкцию, каких ему слышать не доводилось.

В ее доме Влад наслаждался свободой, которой никогда не чувствовал в собственном. Во время второго визита он набрался смелости попросить у хозяйки папиросу и с наслаждением, изо всех сил стараясь не раскашляться, покурил вместе с нею за кухонным столом.

Занятия языком тоже неожиданно понравились. Особенно способ, предложенный Валентиной Игоревной для написания сочинений.

– Главная радость советского интеллигента, – говорила она, рассыпая папиросные искры, – издеваться над системой так, чтобы никто не догадался, что ты издеваешься. А высший пилотаж – чтобы все всё понимали, а не доебаться. Вариант номер раз – писать сочинение от лица восторженного идиота…

В общем, каникулы кончились, пары были исправлены, а Влад продолжал ходить к Валентине Игоревне. Среди прочего он пристрастился к чтению толстых журналов. Их в том доме имелось два огромных стеллажа, и постоянно приходили новые.

Мать эти его визиты почему-то ужасно бесили.

Глава 2

Оперы и балеты

До учебы остались считаные дни, хотя жарит немилосердно. Город высох, пересох и молится о дожде, но солнце продолжает непринужденно сиять на безоблачном небе.

Миновав турникет, я вошла в университетский городок. Год еще не начался, но тут уже было довольно людно. Абитура, должники, общежитские. Всем было жарко и лениво. У фонтана-одуванчика я заметила наших. Они стояли плотной группкой почти под самыми струями. Я вытерла пот со лба и ускорила шаг. Под ноги со стороны дендрария спланировал сухой листок: то ли как первый сигнал близкой осени, то ли просто сгорел на кислородной работе.

– Привет всем, – сказала я и тут сквозь радужный ореол брызг увидела Ларису, стоявшую по другую сторону фонтана с эскимо в руках.

– Дождь будет, – объявила она и помахала мне остатками мороженого. – Сегодня точно. Чую.

– Обожаю воду. – Оля пожала плечами и подставила руку под струи. – Ну, кто где отдыхал?

– Я – нигде, – сразу отмазалась Лариса.

– Чего так?

– Денег нету. Хотя… На даче же…

Точно. На даче. Нас позвала Юля. После экзаменов. Это была чистой воды авантюра – тащиться на перекладных через половину области, да еще так удачно, что первый за месяц дождь зарядил, стоило нашему автобусу тронуться от автовокзала. И как зарядил, так потом и не прекращался. Мы молчали всю дорогу, кутались в ветровки, взятые на всякий случай. Мимо под низким серым небом тянулись унылые, быстро раскисающие поля.

Добрались в серых сумерках, все дороги и тропинки казались одной пузырящейся лужей. Хорошо, что деревенские недавно выкосили траву. Было мокро, но почти не грязно. Юля выскочила из дому, на ходу натягивая дождевик:

– Какой ужас! Я уезжала, было жарко! Простите! Вымокли? Ну конечно вымокли! А у нас еще и света нет. Линию где-то повалило.

Старый деревянный дом тонул в темноте и тишине.

– А хорошо, – протянула Лариса.

Я вздрогнула. Это были первые ее слова за день…

В стекло, привлеченная бликом от свечки, тюкнула и принялась стрекотать крыльями мохнатая ночная бабочка.

* * *

Сегодня в коридорах нашего корпуса пусто. Только открылась дверь и пронеслась, цокая каблуками, какая-то девушка. От нее пахну´ло горячим летом. А ведь скоро все кончится. Неделя-две. Нет, может, и сентябрь будет жарким, но там по ночам уже чувствуешь осень.

Хором стучимся в восемнадцатую. Нет ответа.

– А может, они там просто закрылись? – сказала я без надежды.

– Ну конечно. И сидят тихо-тихо?

– Пошла за ключом, короче. – Оля скинула под дверь пляжную торбу и скрылась в коридоре.

Я следила за Ларисой и гадала, что у нее за настроение. Мы не виделись больше месяца. И за это время многое могло произойти. Помню, однажды она крепко и надолго замкнулась. Я безуспешно пыталась узнать, на кого и за что она обиделась. Не на меня ли? Ответа не было. В другой раз она неделю не обращала внимания на Милу-Шуру-Яну, кого-то еще, и все чувствовали себя не в своей тарелке. Лариса такое умела.

– Извини, что не зашла. Я утром с поезда. Ты, наверное, спала еще, – сказала я.

– Не, не спала, еду готовила, – отмахнулась Лариса и вдруг улыбнулась от уха до уха. – Они еще не знают, что` я придумала.

– То самое? – уточнила я на всякий случай.

Лариса кивнула и прижала палец к губам.

Оля вернулась с ключом. В восемнадцатой нет окон, а то при нынешней погоде была бы душегубка. Столы беспорядочно сдвинуты к стенам и завалены сверху стульями. На единственном свободном – ноутбук и какие-то бумаги. Лариса тут же спихнула все это к краю и устроилась на столе, скрестив ноги. Я аккуратно вытащила из мебельного завала стул и уселась.

В дверь заглянул Гоша.

– Привет, – он сделал ручкой, – а Денис?

– Ждем.

– Ага. – Гоша вошел и тоже добыл себе стул. – Хорошо тут, прохладно, пока народ не набежал.

Народ собирался неторопливо. Некоторые просто заглядывали, убеждались в наличии отсутствия и исчезали. Около четырех подтянулись даже Паша с Игорем. И только после этого – Денис. Заглянул в дверь, сказал: «Привет, я сейчас» – и снова испарился.

– Пойдем покурим? – предложила Лариса. – Вернемся – как раз Денис придет.

Денис – наш преподаватель, кришнаит и зампотех. В том смысле, что на нем держатся потехи – вся общественно-культурная жизнь факультета. Студенты его любят, а я почему-то отношусь настороженно. Почему – сама не знаю.

На крыльце Лариса закурила папироску.

– Душный день, – сказала я.

– Будет гроза. Чувствуешь? – Лариса затянулась и выпустила тонкую струйку дыма. – Хочешь такую же? «Огонек»[6]. Раритет практически.

– Нет. И так мама курит. Кстати, она приглашала тебя заходить.

Лариса кивнула, сощурилась на ярко-синее небо.

– Как у тебя дела? – соизволила-таки спросить.

– Вообще, не очень. Все сложно. И тоскливо. Мы опять поругались, как только я села в самолет.

– Нехило.

– Ничего. Давай правда ко мне вечером? И на ночь! Позвоним твоей бабушке и скажем. Придешь?

– Приду. И бабушке я уже сказала… Угадала. – Лариса помолчала. – Кое-что случилось. – Она затянулась еще и растерла папиросу о крыльцо. – Потом, ладно.

Собрание только начиналось. Незнакомая восторженная второкурсница возбужденно вещала на экологическую тему. Что-то про взгляд птиц.

– А также рыбок, насекомых, червей и крапивы, – с ходу вклинилась Лариса. – Кстати, я тоже кое-что придумала. – Она обвела аудиторию взглядом. – Хиппи!

Следующие полчаса она говорила, а все слушали, зараженные ее страстью. И еще молчали некоторое время, когда Лариса закончила.

– Интересная идея. – Денис откашлялся. – Кто за?

– А мы справимся? – спросила Оля. – Я про хиппи только «Хайры»[7] смотрела. Мюзикл. Но вообще прикольно.

Когда мы вышли на улицу, чернильная туча почти затянула небо. Вспыхивали молнии, отдаваясь далеким громом. Ветер нес пыль и мелкий мусор. Лариса удовлетворенно улыбнулась.

– Ты рада? – спросила она.

– «Тьма, пришедшая со Средиземного моря…» – начала я, но Лариса перебила:

– Нет, ты скажи!

– Не знаю. Я тоже плохо разбираюсь в хиппи.

Мы успели дойти до парка, когда в асфальт ударила первая крупная капля.

– Бежим! – крикнула Лариса.

Мы побежали. Над головой грохнуло так, что взвыли все окрестные сигнализации, и рухнул настолько плотный ливень, что казалось, не осталось никакого воздуха. Мы по инерции пробежали еще несколько шагов, но вода была везде. Лариса остановилась первая, запрокинула лицо и раскинула руки, как будто собиралась заключить стихию в объятия.

– Нам не справиться! – закричала она. – Мы сдаемся!

Дома мама выдала нам ворох полотенец и переодеться. Дальше был чай и почему-то пиво.

– Откуда, мам? – спросила я.

– Захотелось, – ответила она. Потом окинула веселым взглядом. – Ладно, сохните, варите пельмени, а я пошла.

На улице было совсем темно – то ли от тучи, то ли просто уже время пришло. В этом я не разбиралась, никогда не любила часы.

– Хорошо у вас, – сказала Лариса и вытянула ноги.

Я варила пельмени. Реплика явно не требовала ответа. Лариса помолчала и продолжила с места, где нас оборвал дождь. Это тоже было частью ее манеры взаимоотношений с людьми. Дать собеседнику возможность включиться, понять или вспомнить, о чем речь, она считала лишним.

– …Американские – это немножко не то. Наши были другие, хотя сначала оттуда тему стянули.

– В Америке нет стиляг, – вспомнила я недавний фильм[8]. – Тебе сколько пельменей?

– А?.. Вари как себе.

Я кивнула и заглянула в кастрюльку, где уже кипела вода.

– Помнишь, на первом курсе после экзаменов мы пришли сюда, купили пельменей и бутылку шампанского? Оля стала открывать, и пробка улетела в Таню.

Лариса смотрела в окно. Там на фоне темноты отражались лампа с зеленым абажуром и Ларисин профиль.

Услышала ли она меня в принципе?

Я начала аккуратно бросать пельмени по одному и все-таки обожглась. Двадцать один пельмень на человека. Это не мало и не много, в самый раз. А сорок два пельменя – это полпачки. Можно вываливать на глаз, но я всегда считаю.

– Я встречаюсь кое с кем. – Лариса подняла на меня глаза и прищурилась. – Только он уехал пока. И сразу, чтобы ты не думала: это не любовь, но интересно. Это дико интересно. Это Док придумал мне про хиппи.

Я облизывала пострадавший палец.

– Док?

– Ну прозвище такое тупое. Как в боевиках. И сам он военный. Или кровавая гэбня. Скажет что-нибудь – и смотрит, как отреагирую. Вот он вернется, и все будет. Или его там убьют. Мне идет образ вдовы? – Она прокружилась по кухне и замерла у подоконника. – Смотри-ка, роза! Та самая, что ли?

– Она. Засохла, видишь, но очень изящно.

Лариса улыбнулась, довольная:

– Я же говорила! – И без перехода: – Ну что? Ты готова к переменам в жизни? А я уже соблазнила кое-кого…

Фраза прозвучала двусмысленно. Либо она успела запудрить кому-то мозги сегодня в вузе, либо… с этим Доком она спит.

– Я тебе все-таки скажу… – начала я.

Лариса подняла бровь и застыла – такая вся оскорбленная невинность.

Я пренебрегла и продолжила:

– А что, мне нельзя волноваться? Кто он, откуда взялся, что ты знаешь? На сколько, говоришь, он старше?

– Не знаю, – Лариса беспечно пожала плечами, – не спрашивала. Раза в два, наверное. Зато он мне про систему рассказал. И другие вещи. Поделюсь, если розу выкинешь.

– Почему?

– Надо выкидывать лишние воспоминания. Иначе места не останется.

– Хорошо, – сказала я, – выкину.

Лариса улыбнулась и растянулась на диване. А я посмотрела на розу и решила оставить. Пусть горит пока, пусть до дождей…

* * *

К театральному скверу я дошла уже в сумерках. Аллеи тонули в густой тени, только в глубине горело всеми окнами здание театра. Я залюбовалась. Маскароны – девы и юноши по фасаду – смотрели величественно и чувственно. Забавно. Если бы меня не занесло на психфак, стала бы искусствоведом.

Я спустилась по вытертым гранитным ступеням. Природа здесь вовсю готовилась к осени. Акация побурела, пройдя весь жизненный цикл от почек и лимонно-желтых цветков, которые можно рвать весной, к длинным зеленым стручкам. Из них делали свистульки. Я не умела свистеть, Лариса умела и всегда хвасталась.

За акацией рябина, вся желтая, с красными крупными гроздьями. Дальше еще кусты и деревья с листвой всех осенних расцветок, слов о которых я не знала.

– Не видишь меня? – спросила Лариса откуда-то сбоку. Она сидела в развилке яблони, как в седле лошади. На ней были драные джинсы, футболка, про которую сразу понятно, что с чужого плеча, кофта. На руках бисерные и нитяные феньки, на волосах рыже-зеленый хайратник[9]. Это слово было для меня новым. Лариса активно осваивала лексику и фразеологию «детей цветов».

– Ты не стала переодеваться? – удивилась я.

Сама я выглядела вполне прилично. Волосы убраны вверх, пиджак и юбка очень даже ничего.

– А я хиппи, мне можно.

Лариса спрыгнула на землю и подобрала валявшийся в траве рюкзак.

– Хочешь? – спросила она, протягивая гроздь рябины. – Только она несладкая, заморозков еще не…

– Я такую люблю, – призналась я. – А заморозки – это зима, брр. Какое там веселье?

– Мне притащили два значка и отдали совсем бесплатно. Говорят, носи. – Лариса отщипнула ягоду и кинула в рот. – Смотри.

Она повернулась. На кофте один под другим были приколоты пацифик и, совсем не в тему, огромный круглый значок «СПИД не спит».

– Ну как? – Лариса сегодня была оживленна, ей нравилось эпатировать публику.

– Смело. И возвышенно.

В эту минуту с легким щелчком зажглись фонари, осветив черный монумент. Вождь мирового пролетариата с недовольной физиономией тискал кепку.

«Зачем он здесь, – подумала я, – перед театром? Любил оперу и балет? Не знаю. Знаю, что любил детей. А я ребенком знала только Пушкина и считала, что любой памятник ему».

– Смотри, какой высокий. Не доберешься, – сказала Лариса. – Эх, я бы ему подарок сделала, венок из одуванчиков сплела! Но не залезу. Высоко.

– Осень на дворе, – ехидно прокомментировала я, – какие одуванчики?

Лариса задумалась, потом просияла:

– Ура! Я загадала!

– Что?

– Я загадала: если успеем до Ленина дойти, ты пойдешь со мной после спектакля. На сквот. Мы решили там ночевать.

– Что – успеем? Кто – мы? И куда пойдем?

– Клево же! – Вопросы Лариса проигнорировала.

– А тот, который «тоже мы», он знает?

– Ни-и! Зачем? Я его так обрадую. На остановке встретимся. И не хмурься, я из него еще не все вытянула. Я же с тобой.

«Я с тобой, – вздохнула я. – Этого-то и боюсь».

Лариса оперу-и-балет любила. Ходила на все, на что получалось. А я за компанию. Сегодня давали «Кармен». Я чувствовала, что Лариса вся уже там. Она даже не заметила, какими взглядами провожали нас театралы и капельдинерши.

Билеты были – амфитеатр, левая сторона. Так что, поднимаясь по лестнице, я, разумеется, полюбовалась нашими отражениями во всю зеркальную стену. На фоне мрамора, бархата и позолоты смотрелись мы реально дико. Лариса поглядела на меня весело, а когда мы нашли свои места и уселись, зашептала в ухо:

– Ты забываешь главное: для хиппи все это не важно. Нет войне! И мир-дружба-жвачка. Кстати! Мы мало уделяем внимания жвачке… У тебя есть?

Жвачки у меня не было[10]. И «Кармен» скользила мимо. Примадонна была полноватой и недостаточно жгучей, Хозе – кажется, так его звали – просто не в моем вкусе. Мне вообще балет больше нравится.

Я пялилась сквозь сцену, я вспоминала. В детстве мы с мамой жили совсем близко, пять минут от сквера, и в выходные она выгуливала меня здесь.

Помню, была осень, только радостная, вроде бабье лето. В сквер тогда выпускали младшие классы девочек-балетниц из училища за углом. Они носились за мной и дарили разные вещицы: а как же, они же взрослые. Смешно. Сколько им было тогда? Десять-двенадцать, думаю. Взрослые. Из тех подарков остались заводная лягушка и черепаха, тоже заводная, она умела плавать в ванной. Игрушки стали воспоминанием о том детстве и о том еще, что у меня самой с балетом не получилось. Танцевала я как бревно.

Еще вспомнились маленькая такса и ее хозяйка, с которыми мы познакомились во время одной из прогулок. Я бросала мячик, а такса бежала за ним и приносила хозяйке. На бегу у нее подпрыгивали уши. Мы носились среди кустов сирени, а потом хозяйка свистнула, и такса бросилась к ней.

– Хорошо вам, у вас на свист прибегает… – вздохнула мама.

Осень была светлая, чистая. Дождей совсем не помню.

В антракте я купила по стакану грейпфрутового и вишневого сока и трубочки с кремом. У Ларисы денег не было.

– Я отдам.

– Да ладно.

– Нет, не ладно. Ты не Родина. Это Родине все должны.

– Все хорошо, Родина, отвяжись, у тебя у самой ни фига нету, – процитировала я[11].

Вздохнула, чокнулась с Ларисиным стаканом и выпила грейпфрутовый сок. За нее и просто за всех потерянных. Лариса в четыре года осталась без мамы, а отца там в принципе не водилось. Ларису забрала к себе бабушка, как-то кормила, одевала, и все. Семьи не получилось.

– Пойдем. Третий звонок, – позвала Лариса, оттирая салфеткой испачканные кремом пальцы.

И снова я думала о постороннем до самого занавеса. Аплодисменты. Вышедших на поклон артистов сверху осыпали синими блестками. Чтобы «красивше» было, видимо. Лариса хлопала стоя. Весь ее внешний эпатаж потерялся вдруг, как будто театр принял ее такую как есть. Стало легче.

Когда мы выходили, я поделилась впечатлениями:

– Очень старые артисты. И это мешает. Очень.

– Знаешь, мне мешает только первые пять минут, а дальше… Главное, как поют, какой голос. Они же забывают, сколько им лет. Я читала, – сказала Лариса, – что дирижеры живут дольше, потому что все время в движении и музыка.

Мы шли к выходу из сквера. Деревья молчали. Темнота уже полностью скрадывала цвета, только рыжая лиственница выделялась на общем фоне.

– Ты любишь этот сквер?

– Да. А ты?

– А мне кажется, что надо отпустить все эти деревья, дать им свободу. – Лариса взглянула мне в глаза. – Ты ведь идешь со мной? Тогда вынь телефон и позвони. Я знаю, ты взяла его.

Пока я звонила маме, врала, что пойдем к подруге, Лариса курила и пинала листву под ногами. Мне было чуть-чуть страшно, но именно чуть-чуть.

– Ладно, – я убрала телефон, – давай, я готова в пекло, к черту на кулички, только завтра к часу мне надо домой.

Лариса смотрела в сторону.

– Смотри, проститутки, – сообщила она вдруг.

– Что-то рано они. Так что, мы идем?

Но Ларису уже несло.

– Я сейчас. Погоди.

– Э нет, я с тобой!

Лариса пожала плечами и пошла. Я двинулась следом. В голове вертелись сутенеры, прогорклое масло, клофелин, украденные деньги, алкоголь и прочая ерунда. В моем детстве их, проституток, на улице было много. Они стояли вдоль Коммунистической, по ней через город шла федеральная трасса, двигались фуры, да и городские автолюбители знали, где искать.

Трассу сделали объездной, улицу переименовали в Петропавловскую по дореволюционным стандартам, а девушки остались. Рядом с «точкой» даже дежурила «газель», оборудованная, надо полагать, под быстрый дорожный секс.

Лариса уже подошла к девицам. «СПИД не спит!» и пацифик на груди светили ярко, вызывающе. Мы смотрели на них, они на нас. Три девицы, из-за косметики не пойми какого возраста, только одна заметно мельче и младше. Юбочки, колготки сеточкой, боевая раскраска.

– Пис! – Лариса вскинула сжатый кулак[12]. – Хотите, я вам сигаретку дам?

От такого поворота проститутки замерли, я, честно говоря, тоже. Первой обрела речь старшая из девиц:

– У нас только Мелочь курит. Мы за здоровый образ жизни.

– А у меня свои есть, – пискнула младшая.

– Давай я тебе, а ты мне сигаретку, – предложила Лариса.

– Ага. Прикольно. – Мелочь полезла в сумочку и вытащила пачку «Гламура». – На.

– И ты бери. Только у меня крепкие.

– Ничего, я привыкла, – сказала Мелочь.

Старшие представились какими-то рабочими именами, я не запомнила.

– А вы чего так рано? – спросила я.

– Театр – это прикосновение к прекрасному, – ответила одна. – Вот и мы… к прекрасному, понемногу.

– Здорово. А мы там были. Сегодня «Кармен» давали. – Лариса затянулась чужой сигаретой.