Соль и волшебный кристалл

Когда Марианна вела нас из зала, я оглянулась и за стеклянной стеной нашарила взглядом макушку Антони. Он поднял голову и на секунду поймал мой взгляд. Я улыбнулась.

– Я соскучилась, – проговорила я беззвучно.

Он уже опустил голову, но я успела заметить промелькнувшую на его лице улыбку.

Глава 4

В дверь постучали. Я как раз вешала в шкаф чудесное русалочье платье цвета морской волны, которое мне подарил Антони. Оно оказалось среди немногих вещей, переживших разрушение нашего трейлера, потому что я носила его показать Джорджи. В дороге оно помялось и требовало отпарки. Джорджи пообещала мне помочь, и я оставила платье у нее. Так оно и уцелело. Теперь платье снова жеваное, потому что ехало в чемодане, но главное, оно цело, и привести его в порядок не составит труда.

За дверью в коридоре оказался Адальберт, муж Фины. Слава богу, его я помнила с прошлого приезда. Наконец-то человек, с которым не надо знакомиться заново.

– Здравствуйте, Адальберт!

– Рад вас снова видеть, Тарга. Добро пожаловать домой. Внизу вас ждет Антони Баранек. Простите, что не сообщил по интеркому, мне нужно было наверх.

У меня отчаянно заколотилось сердце.

– Ничего страшного. Спасибо!

Я вышла из комнаты и спустилась по главной лестнице. В вестибюле ждал Антони, все еще в деловом костюме.

Он раскрыл объятия, и я бросилась в них. Поцеловав меня в щеку, Антони оторвал меня от пола и крепко-крепко прижал к себе. Так хорошо снова оказаться в его объятиях, подумала я, – будто снова вернулась домой. Эта мысль меня удивила.

Потом Антони поставил меня, коснулся моих щек и поцеловал как следует, нежно и сладко.

Когда мы оторвались друг от друга, на моем лице сияла счастливая улыбка.

– Наконец-то настоящее приветствие.

– Наконец. Добро пожаловать домой, – сказал Антони и снова меня поцеловал. – Я знаю, уже поздно, но я не мог больше ждать. Мы сейчас работаем допоздна – конец финансового года. Я бы не прочь опять заполучить комнату в особняке, но на новой должности мне этого не положено, а остаться я не могу – завтра рано выезжать.

Я сразу погрустнела.

– Динамишь меня.

Надо будет попробовать убедить его переехать сюда, решила я. Но как-нибудь потом, когда у нас будет больше времени.

Антони криво улыбнулся.

– Да я понимаю, извини. Могу приехать завтра вечером, часам к девяти, если ты не против.

– К девяти? – Мне очень хотелось обиженно надуть губы. – Так поздно?

– У меня завтра вечером хоккейный матч.

Я повеселела.

– А давай я приеду и поболею за твою команду? Мы ведь сможем уехать с катка вместе?

– Ты серьезно? – Похоже, мое предложение его обрадовало и изумило. – Ты правда готова смотреть, как компания мальчишек-переростков будет полтора часа гонять по льду резиновую штуковину?

– Конечно. Это же канадское национальное помешательство! Маленькой я пару раз ходила смотреть, как папа играет. Мне нравилось. Хоккей вообще динамичное зрелище.

– Ну хорошо. Только мне надо приехать на каток заранее, сразу после работы. Обратишься к Адаму?

– Конечно.

– Может, позовешь и Майру тоже?

Я обещала так и сделать. Мы поцеловались на прощание. Взбежав наверх, я постучалась к маме. Никто не ответил, и я зашла внутрь.

– Мама?

Комната ожидаемо оказалась пуста, но на краю кровати лежала бумажка с рисунком. Я взяла ее и улыбнулась. Мамино сообщение предназначалось исключительно для меня и легко поддавалось расшифровке. Я смотрела на рыбку, которая плыла в волнах и улыбалась. «Пошла поплавать в Балтике» – вот что это значило.

* * *

Последний раз я ходила на хоккей лет десять назад, когда отец был еще жив. И теперь, подойдя к прямоугольному зданию без окон, я несколько минут просто стояла и смотрела на него и только потом зашла внутрь. За дверями катка пахло сосисками, жареной картошкой, резиной и какими-то химикатами. К прилавку с едой выстроилась очередь, а за ней виднелись двойные металлические двери, из-за которых доносились крики и удары клюшек об лед. Не так уж сильно этот каток отличался от канадских, разве что за прилавком продавали в числе прочего квашеную капусту, а надписи везде были на польском.

Я отстояла в очереди, купила горячий шоколад и через металлические двери вышла к трибунам, размышляя, найдется ли местечко. Зрителей набралось немного, трибуны оказались полупустые, и я с легкостью устроилась в центре ряда над площадкой, чтобы все видеть. Села на холодную скамью, сдула пар с шоколада и стала высматривать Антони.

Не то чтобы я увлекалась хоккеем – я вообще ни от какого вида спорта не фанатею. Но разговоров на эту тему так или иначе не избежать, а если уж выбирать, то лучше хоккей, просто потому, что его очень любил папа. Антони я высматривала на льду несколько минут, а правила игры вспоминала даже дольше. Большинство игроков, высокие, длинноногие, как и положено, в шлемах, носились туда и сюда быстрее молнии, так что отыскать Антони было непросто, пришлось внимательно разглядывать игроков на скамейке запасных во время замен. Наконец я его углядела – у него на майке значился номер 88 – и стала следить за ним на льду.

Я быстро поняла, что Антони сильный игрок, но это для меня не стало откровением. А вот что удивило – это мощная, почти хищная энергия его движений. Такого я не ожидала. Антони был милый, мягкий и серьезный, а этот игрок – агрессивный, дерзкий и напористый. Он то и дело тыкал соперников локтем, толкал, прорываясь сквозь защиту соперников, и орал на них и на судью. Никто из его команды не проявлял подобной агрессии – во всяком случае, я этого не заметила. Поведение Антони сильно меня озадачило, и я стала наблюдать за ним, а не за игрой, в оба глаза.

Первый период закончился, начался перерыв, и я встала на скамейку, чтобы Антони меня увидел. Я ждала, пока он закончит разговор с кем-то из товарищей по команде, а потом, когда его взгляд поднялся на трибуны и дошел до меня, замахала. Антони приветственно вскинул руку в перчатке, но не улыбнулся, а потом ушел в раздевалку вместе с остальными. Это подтвердило мои подозрения: что-то не так. Антони всегда улыбался, когда здоровался со мной. Всегда.

За второй период я допила шоколад. Игра Антони становилась все агрессивнее, и это вызывало у меня тревогу. К концу второго периода он оказался на скамейке штрафников, а когда выходил на второй перерыв, даже не посмотрел в мою сторону.

В последний период прямо перед моим ошеломленным взглядом Антони затеял драку с игроком команды противника. Двое здоровых парней сцепились, мутузя друг друга и не теряя при этом равновесия. На льду валялись перчатки и шлемы. Наконец подкатил судья и разнял их. Все это сопровождалось польскими ругательствами – ну или мне показалось, что это ругательства, уж очень резко и ядовито они звучали. Антони еще раз отсидел на скамейке штрафников, но даже когда он в последние три минуты матча помог забить шайбу, принесшую его команде победу, это его не развеселило. Он просто ехал по льду, выставив перед собой клюшку и не обращая внимания на радость болельщиков на трибунах (включая меня). Только соприкоснулся перчатками с некоторыми из товарищей по команде, и все.

Я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять – может, он все-таки улыбается? Но блеска белых зубов так и не увидела. Прежде чем уйти в раздевалку, Антони поднял голову и глянул на меня. Я показала ему большой палец; он кивнул и жестом дал знать, что переоденется и встретит меня в фойе. Я помахала в ответ. Выйдя в фойе, я принялась бродить среди стеклянных витрин со старыми черно-белыми фотографиями хоккеистов былых десятилетий, потускневшими кубками и медалями, старыми коньками и хоккейным снаряжением. Игроки и фанаты выходили из здания на парковку, смеясь и переговариваясь. Их становилось все меньше, и вскоре в пустом фойе осталась только я.

Наконец с резким звуком распахнулись двойные металлические двери и вышел Антони, с кем-то прощаясь по мобильнику. На лбу у него выступила вена, которой обычно видно не было.

Я повернулась в его сторону, но с места не сдвинулась – решила подождать, пока он подойдет. Свежевымытые короткие волосы у Антони торчали во все стороны, будто он просто потер голову полотенцем. На нем были черные джинсы, белые кроссовки и объемная куртка-бомбер, через плечо большая хоккейная сумка.

– Интересная вышла игра, – сказала я, решив не спрашивать напрямую, что случилось.

Антони убрал телефон и встретился со мной взглядом. Наконец напряжение покинуло его лицо; он бросил сумку и потянулся ко мне.

Я обняла его, он наклонился и уткнулся мне в шею. От него пахло мылом, от влажных волос у меня остался на щеке мокрый след. Антони крепко сжал меня в объятиях, потом отпустил.

– Спасибо, что пришла, Тарга. Извини, я сегодня не очень себя показал.

– Ну уж нет. Это было захватывающее зрелище – драматизм, экшен, интрига. – Я с улыбкой коснулась его щеки, потом добавила: – И насилие. Я никогда еще тебя таким не видела.

– Я знаю. – Он наклонился, достал из сумки шапку и, проведя рукой по волосам, натянул ее. – День выдался не очень. Пойдем, я отвезу тебя домой.

Он взял меня за руку, и мы вышли на пустеющую парковку. Наше дыхание облачками висело в воздухе.

Антони открыл дверь машины, и я забралась на пассажирское сиденье. А он убрал хоккейную сумку в багажник, сел на место водителя и включил двигатель. С парковки он выехал на дорогу, которая вела к шоссе на юг. В темноте салона машины я любовалась его профилем на фоне расплывавшихся за окном огней города.

Только я собралась спросить Антони, что же случилось, как он заявил:

– Я все думаю про Рождество. У меня есть идея.

– Ну и какая же? – Слегка развернувшись, я с любопытством уставилась на него.

– Я хотел позвать тебя встречать Рождество с моей семьей…

Он открыл рот, явно собираясь продолжать, и умолк.

– Но? Ты так замолчал, будто дальше должно идти «но».

– Ну, с моей стороны это немного нахально, – он виновато глянул на меня. – Но моя мама, брат и сестра – это уже толпа, а у меня маленькая квартирка с одной спальней.

Кажется, я поняла, на что он намекает, и сердце у меня затрепетало от волнения.

– А приезжайте все в особняк на праздники!

Он выдохнул с явным облегчением.

– Правда? Тарга, это было бы просто чудесно.

– Представь себе – особняк сияет огнями, в большой гостиной елка, камин разожжен. С тех пор как папа умер, мы с мамой встречали Рождество вдвоем – не считая того раза, когда приехал Хэл, а я тогда была слишком маленькая и ничего толком не помню. – Я чуть не начала подпрыгивать на месте и внезапно вспомнила про Акико. В моменты радостного волнения я часто о ней вспоминала. – Будет классно. На ужин индейка, все как положено.

Антони эта мысль увлекла, лицо его посветлело.

– На сочельник можем подать кулебяку…

– А это еще что такое? По названию похоже на морскую тварь или на плохо выводимый сорняк.

Он рассмеялся и подмигнул мне.

– Увидишь. И я просто обязан свозить тебя на рождественскую ярмарку в Гданьске. Тебе понравится. Может, твоя мама тоже с нами сходит? А я свою захвачу.

– Давай! Будет здорово. – Мама ненавидела делать покупки, а в последнее время у нее не было настроения ни на какое общение, но, может, праздники ее развеселят.

– Рождество будет отличное. Наше первое Рождество вместе. – Антони притормозил, поскольку мы как раз проезжали терминал на платной дороге, и улыбнулся мне. Его руки, лежавшие на руле, расслабились. – Рождество в особняке Новаков. Мартиниушу бы понравилось.

Из его голоса исчезло напряжение, и я выдохнула.

– Тебе уже лучше?

Он медленно глянул на меня, потом снова перевел взгляд на дорогу, но после паузы все-таки ответил.

– Да. Спасибо.

– Расскажешь мне, что происходит?

Он положил теплую ладонь мне на колено, а я накрыла его руку своей.

– Что, настолько заметно? – спросил он.

Я усмехнулась.

– Антони, одного парня ты чуть не распотрошил клюшкой, а другого наградил даже не одним фингалом, а сразу парочкой. Ты же обычно даже гусениц на тротуаре обходишь – представляешь, как мне сложно было совместить одно с другим?

Он криво усмехнулся.

– Твоя правда.

Машина съехала с шоссе на извилистую дорогу к особняку. Нависавшие над дорогой темные деревья погружали ее в густую тень, вдали виднелась линия белой пены, указывая, где кончается пляж и начинается вода.

Антони затих; я забеспокоилась – может, я зря его спросила, в чем дело?

Потом он вдруг поинтересовался:

– А что такое фингал?

Я с облегчением рассмеялась.

– Так называют синяк под глазом.

– А-а.

Антони ввел код, чтобы открыть ворота, заехал во двор, свернул на подъездную дорожку и припарковался у фасада особняка.

– Может, зайдешь? – с надеждой предложила я.

Антони расстегнул ремень безопасности и повернулся ко мне.

– Я бы с радостью, но у меня завтра ранняя встреча.

Он не поднимал взгляд и, похоже, обдумывал, что сказать дальше.

– Я могла бы сказать, что не помешаю тебе лечь рано, но мы оба знаем, что это неправда, – негромко произнесла я, пытаясь разрядить обстановку.

Антони так и не передумал насчет нашего с ним секса, все еще настаивал на том, чтобы подождать. Я знала, что отец вел себя с мамой точно так же – иначе традиционные взгляды Антони бесили бы меня еще больше. Нет, если б я была человеком, я бы, возможно, с ним соглашалась – в конце концов, мне всего семнадцать. Но я сирена, а у сирен, когда они на суше, главная цель жизни – найти своего избранника и заняться с ним любовью.

Антони улыбнулся.

– Как-нибудь воспользуюсь твоим предложением.

– Только попробуй не воспользоваться!

Он снова улыбнулся, но в глазах его опять читалось беспокойство. Он почесал в затылке, сдвинув шапку, потом и вовсе ее снял и положил на панель управления перед коробкой передач.

– Все дело в моей сестре.

– В Лидии? А что с ней случилось?

– По-моему, она связалась с дурной компанией.

– Почему ты так решил?

– Ну, она попросила у меня тысячу злотых, чтобы отдать кому-то долг.

– Вроде это не так много, – отозвалась я, считая в уме. Тысяча злотых – это примерно триста пятьдесят канадских долларов. Не мелочь, конечно, но и не безумные деньги.

– Меня не сумма беспокоит, а частота и причины. Она уже в третий раз за три месяца одалживает у меня.

– А возвращает?

– В конце концов возвращает, – кивнул Антони.

– А с причинами что такое?

– Вот в том-то и дело. Она не рассказывает, что происходит. А я знаю свою сестру. Она скрывает от меня только то, чего стыдится.

– А ты спрашивал ее прямо? – нахмурилась я.

– На этот раз спросил. – Антони щелкнул пальцами – я уже успела понять, что он это делает, когда расстроен. – Она ответила, что это меня не касается. Что она всегда возвращает деньги, так что какое мне дело.

– А Отто ты спрашивал?

Антони махнул рукой.

– Если она не рассказывает мне, то не расскажет и Отто. Они не очень близки, у них разные компании.

– А маму?

– Вот уж маме я точно не буду ничего говорить, – его явно шокировала сама мысль об этом. – Лидия из моей шкуры ботинки сделает!

Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Антони так мило путался в английских идиомах!

– Если она опять тебя попросит, скажи, что дашь денег, только если она тебе скажет зачем. Как тебе такой вариант? Деньги-то твои, ты имеешь право знать, куда они идут.

– Я так и сделаю, но она, может, только через месяц снова попросит, а во что она впутается за этот месяц?

– Ну, если ты правда переживаешь, можешь за ней последить.

– Последить? – изумленно переспросил он.

– Ну да. – Я пожала плечами. – Она тебе ничего не говорит, ты от этого еще больше беспокоишься. Как еще узнать, что происходит?

– Это же вмешательство в личные дела. Ты бы так поступила?

Под его внимательным взглядом я слегка напряглась, но все-таки кивнула. Да, я бы не задумываясь так поступила, особенно если бы считала, что близкий человек в беде. Но я жила в мире, где демоны-буреносцы нападали на города, а зловещие корпорации замышляли хаос и разруху, чтобы насытить своих потусторонних подручных, не думая о том, сколько народу при этом пострадает. Иногда я забывала, что принадлежу к миру сверхъестественного, а большинство людей живет в счастливом неведении о подобных вещах.

– А я думал, это твоя мать страшная женщина, – пробормотал Антоний.

Я откашлялась.

– Ну ладно. Мне очень жаль, что тебя беспокоят дела сестры, но если ты не зайдешь в дом, чтобы я могла на тебя напрыгнуть, тогда спокойной ночи. Мы тут воздух загрязняем.

– Ну да. Извини.

– Не извиняйся. – Я улыбнулась и перегнулась через подлокотник, чтобы поцеловать его.

Губы у него были теплые и податливые, а поцелуй затянулся дольше, чем я ожидала. Все мое тело ожило; я почувствовала, как Антони задышал чаще, и отодвинулась. Но не очень далеко.

– Точно не зайдешь? – Губы у меня до сих пор пощипывало от поцелуя.

На лице Антони читалось мучительное томление.

– Ты меня убиваешь.

– Ты сам себя убиваешь, – улыбнулась я. – Это же ты решил ждать, а не я.

Он схватил шапку с панели, прижал ее к лицу и театрально застонал, изображая страдание.

Я рассмеялась и открыла дверь машины.

– Если тебе все-таки понадобится помощь, чтобы последить за сестрой, учти, я умею скользить вдоль улиц как призрак – она даже не почувствует моего присутствия.

Я вылезла из машины и оглянулась на него, держа одну руку на ручке дверцы.

Он покачал головой, глядя на меня со смесью изумления и восхищения.

– Слава богу, между нами-то секретов нет, а то я не смог бы спать по ночам.

Моя улыбка слегка дрогнула.

– Спокойной ночи, любимая, – сказал Антони, откинув голову на подголовник. Глаза его были полны нежности. У меня заныло в животе от того, какая любовь в них читалась. Если он и заметил то, что промелькнуло у меня на лице, то никак этого не показал. Слава богу, освещение в салоне тусклое.

– Спокойной ночи, милый. – Я закрыла дверцу машины и смотрела ему вслед, пока он разворачивался и выезжал за ворота. Между нами нет секретов? У меня-то секрет был, и еще какой, а что с ним делать, я не представляла. Хорошая, конечно, идея – отношения без секретов, но не очень реалистичная, особенно для сирен. Секрет существует, и никуда от этого не денешься. Мама так жила, пока папа не умер, и мне так придется жить.

Я пошла к себе, зевая от усталости. Мне казалось, что глаза у меня закроются прежде, чем я успею залезть в постель, но на самом деле заснула я очень нескоро.

Глава 5

Осень постепенно перешла в зиму, дни стали короче, а с Балтики задул штормовой ветер. Из-за внезапных и сильных зимних бурь прибрежные города и городки затягивало льдом так, что электричество временами отключалось. Краткосрочная ярость Балтики сильно отличалась от неизменного холода атлантической зимы в моих родных местах.

В особняке Новака благодаря прислуге сохранялись уют и тепло – на каждом стуле и кушетке плед, комнаты заливает желтоватый свет настенных бра, в каминах потрескивает огонь.

Дни мои стали размеренными. В восемь завтрак в меньшей из двух столовых, до обеда школьные занятия самостоятельно или, если понадобится, с онлайн-репетитором (по математике). Обед в передней гостиной, огромное видовое окно которой выходило на деревья перед домом и тонкую голубую линию Балтики за ними. После обеда я на пару часов встречалась либо с Ханной, либо с Марианной, а после трех начиналось свободное время. Иногда я ходила плавать с мамой, но чаще всего ее к тому моменту уже не было дома, а мне не терпелось повидаться с Антони.

Когда он не играл в хоккей, то приходил на вечер в особняк или возил меня в Гданьск – в музей, на спектакль, в ресторан или погулять по центру города. На старых улицах появилось праздничное освещение, добавлявшее им романтического очарования. Я быстро привыкла к такой жизни, и мне в ней нравилось все, кроме одного – мама плавала все дольше и дольше, а когда не плавала, то ходила вялая и сонная. Ее как будто не интересовало, как прошел мой день. На нее это было не похоже. Мама всегда серьезно относилась к нашим разговорам, к новостям о моей жизни и жизни моих друзей, но теперь она проявляла непривычную рассеянность. Сначала я лишь встревожилась, а потом занервничала всерьез.

Однажды вечером, вернувшись в особняк, я заметила, что мама разговаривает с кем-то в беседке возле дома. Я прищурилась, но так и не сумела разглядеть сквозь деревья, с кем она там.

– Кто это? – спросила я Адама, когда он подъехал ко входу.

– Судя по куртке, кто-то из команды по подъему судов, – сказал он, останавливая машину. – Только у них такой герб на плече.

– А, точно.

Попрощавшись с Адамом, я поднялась по лестнице к главному входу – сверху лучше было видно беседку. Мне не хотелось, чтобы это выглядело так, будто я подглядываю – хотя я именно подглядывала, – поэтому зашла в дом. Не снимая куртки, я проскочила в переднюю гостиную и снова посмотрела на беседку. Адам был прав.

– Йозеф Дракиф, – прошептала я.

Я впервые его увидела с тех пор, как вернулась в Польшу. Как-то раз я спросила маму, встретилась ли она с ним. Мама сказала, что нет, и придумала какую-то отговорку, почему нет. Мне показалось, что такая реакция была вызвана в основном ее теперешней летаргией.

Мама с Юзефом стояли и разговаривали, потом он наклонился и поцеловал ее в щеку на прощание. Мама никак не отреагировала на поцелуй, просто стояла неподвижно, дав ему прикоснуться губами к ее щеке. Йозеф поднял воротник повыше и пошел к черной машине, стоявшей на маленькой парковке для гостей особняка. Голову он вжал в плечи из-за ветра, и казался каким-то побитым. Мама смотрела ему вслед; лицо у нее было бесстрастное, но в то же время грустное.

Я думала, она вернется в особняк, но нет, мама свернула на дорожку к воротам… и к берегу.

Я рванула к двери, одним прыжком преодолела лестницу и, промчавшись по газону, догнала маму у ворот.

– Ты куда? – спросила я.

Она повернулась ко мне, держась одной рукой за щеколду, и у меня заныло в животе. Дело было не в ее выражении лица, а в том, какой густой синевой налились ее глаза, как нависли над ними брови, как напряжены были все мышцы, будто прутья клетки.

– Плавать, – просто ответила она. – Как всегда, плавать.

– То есть ты не собиралась… – я замолчала.

Наверное, ожидать, что она всегда станет делиться со мной своими секретами, было неправильно. Только от того, что мама теперь такая непривычно отстраненная, на сердце у меня лежал тяжелый камень, но, кажется, я немножко понимала, что с ней творится.

– Я видела тебя с Йозефом, – сказала я.

– Правда? Да, он приходил.

– С тобой все в порядке? У него был расстроенный вид.

И у нее тоже, просто это не так бросалось в глаза.

– Он приходил спросить, не пойду ли я с ним на выставку, когда она откроется, а еще куда-нибудь поужинать и поболтать о том о сём.

Я чуть повеселела.

– Здорово! Ты же говорила, что он один из немногих тут, кто тебе нравится!

– Я отказалась, Тарга.

Настроение мое опять ухнуло вниз.

– Почему?

Мама так и стояла у ворот, положив руку на щеколду, но теперь она наконец позволила раздражению вырваться наружу. Меня это обрадовало – любое проявление эмоций лучше, чем меланхолическая замкнутость.

– А зачем? – резко спросила она.

Я не знала, что на это ответить.

– Но… он же тебе нравится! – только и нашлась я, что сказать.

– Он мне не просто нравится, Тарга. Нас связывает нечто необъяснимое. Единственный способ как-то это описать, таков: если б я сейчас начинала цикл суши, он стал бы для меня любимым и единственным. Сердце мое чувствует это, а тело тянет в другую сторону, в океан. Зачем начинать отношения, которые я не смогу продолжить? Так я только разобью сердце и себе и ему.

В каждом ее слове я чувствовала правду, и эта правда била меня в грудь, словно кулаком; все переживания мамы давили на меня, как ледяная глыба. Еще одна боль вдобавок ко всему, что она уже и так испытывает. Мама не способна жить нормально, если не уйдет в море. Дело не в том, чтобы просто поменять нашу жизнь, развлекать ее или отвлекать, не мешать ей плавать столько, сколько она хочет. Ее тело требовало, чтобы в определенные сроки происходили определенные вещи; сейчас начался сезон соленой воды, и она боролась с притяжением океана. И ей становилось все сложнее бороться.

Я не знала, что сказать. Мама погладила меня по щеке.

– Ты знаешь, где меня найти, – сказала она.

Я смотрела, как она уходит за ворота. Как спешит к океану и тень ее становится тоньше.

– И сколько она еще так выдержит? – прошептала я.

Но я знала, что не этот вопрос следует задавать. Мама сильнее всех, кого я знаю, и она сделает все, чтобы быть рядом со мной, если сочтет, что я в ней нуждаюсь. А вот я боялась спросить саму себя – как долго я буду за нее цепляться, не пускать ее навстречу судьбе?