Полная версия
Евгений Захаров
Правдивые истории из жизни искателя приключений. Пакистанская воронка
Пролог.
Голова болела нещадно, казалось, ещё чуть-чуть, и пульсирующая боль расколет её пополам. Иннокентий пытался проснуться несколько раз, однако снова и снова проваливался в тяжелый изматывающий сон, в котором он сначала стоял в середине какой-то вращающейся с заунывным звуком-стоном металлической воронки, потом пытался из нее выбраться.
Воронка затягивала, увлекала за собой, голова начинала вращаться вместе с ней, и он чувствовал отвратительную немощь во всем теле и тошноту во рту…
Этот кошмар посещал его периодически в течение всей жизни, каждый раз возвращая к той непонятной, всеохватывающей слабости.
Первый раз Иннокентий очутился в металлической воронке в возрасте восьми лет, когда тяжело и непонятно заболел. Тогда из этого крутящегося вокруг кошмара его вытащила мама: ее лицо сумело-таки прорваться сквозь вращающиеся стенки, а прохладные руки, касающиеся его лба, вдохнули силы и прогнали боль и немощь.
Потом ночной кошмар посещал Иннокентия периодически в периоды непонятного и резкого, до 35,0 градусов, падения температуры тела; его мучила жуткая головная боль, от которой не спасали даже любящие руки мамы.
Ему удавалось успокоиться и заснуть, только приняв анальгин, после чего воронка, поначалу стремительно вращавшаяся вокруг, постепенно снижала скорость, бледнела, рассасывалась и исчезала.
Жуткое вращение почти перестало появляться, только когда Иннокентию исполнилось четырнадцать лет, и именно в то время он начал регулярно заниматься спортом.
Странная хворь так и осталась непонятной для местных врачей. Невзирая на ее периодические приступы, Иннокентий сумел стать одним из школьных спортивных лидеров и мечтал о больших победах во взрослом спорте. Он много и жадно читал, знал все о знаменитых советских чемпионах спорта, в первую очередь, боксерах, а портреты самых любимых, Валерия Попенченко и Бориса Лагутина, висели в его комнате на стене, и ночами, освещённые через окно фонарным светом, улыбались ему и звали:
– Вперед, брат, только вперед…
Увы, боксом, о котором Иннокентий грезил с того возраста, когда стал осознавать себя, врачи заниматься не разрешили. Пришлось парню заняться популярными в провинциальном городке Малоярославце лыжными гонками, и к 10 классу он даже сумел попасть в сборную команду Калужской области.
Позднее, когда Иннокентий стал курсантом Ленинградского Военно-Инженерного Краснознаменного института имени Можайского в Ленинграде, он стал тренироваться и участвовать в великом множестве соревнований: от поднятия гирь и различных военных многоборий до рукопашного боя.
Постепенно Иннокентий превратился в привлекавшего внимание встречных дам русского витязя: высокого, широкоплечего, поджарого, с нежным девичьим румянцем на щеках и чудесными русыми волосами…
Кошмарная воронка перестала крутиться, казалось бы, уже навсегда, чтобы нежданно вернуться снова в камере пакистанской тюрьмы.
Глава 1.
06 октября 2005 года. Четверг. Пакистан.
«Security number one».
– Кеша, ти как? – до его сознания неизвестно с какой попытки прорвался встревоженный голос Вахида из соседней камеры.
Иннокентий, собрав все силы, с огромным усилием сконцентрировался и остановил вращение головы. Тошнота и слабость стали медленно вытекать из измученного тела, а головная боль постепенно отступать.
Он понял, что болело всё, а не только голова: спина затекла и превратилась в одну сплошную негнущуюся доску, а в низу живота жестоко давило.
Прошла очередная ночь в камере блока «Security number one» для особо важных преступников в центральной тюрьме пакистанского города Муззафарабада, где он вместе со своим другом и деловым партнером Вахидом находился уже неделю.
Иннокентий медленно повернулся со спины на бок, подтянул ноги, осторожно встал на четвереньки, собираясь с силами, и только потом скосил глаза вниз: ширинку брюк прямо-таки распирало…
– Ничего себе, интересное кино, – странное явление воскрешения отдельных частей тела на фоне полного упадка остальных развеселило Иннокентия. Пытливо-ироничная память услужливо извлекла рассказ отца о картине, увиденной им в далеком военном детстве…
Семья отца жила тогда в маленькой деревушке возле провинциального Боровска, что расположен в ста километрах от столицы.
Немцам удалось захватить этот городок буквально на месяц, а уже в декабре сорок первого Советская армия начала контрнаступление под Москвой.
Старая бабка с дочерью и внуком два дня сидели в подвале сарая, пережидая огневой шквал. Когда они, наконец-то, вылезли наверх, то их старенького дома уже не было, а возле чудом сохранившегося забора лежал убитый немецкий солдат.
Мужиков в деревне не осталось, и десятилетнему мальчишке пришлось вместе с матерью и бабушкой вытаскивать на улицу замерзшее и закостеневшее на морозе тело.
Самый яркий след в детской памяти оставили не разрывы снарядов, не сгоревший отчий дом, не голод и прочие военные ужасы, а зрелище красного члена немца, восставшего сквозь ширинку брюк…
Говорят, такое случается у умирающих мужчин.
– Конец близок, – мрачно скаламбурил Иннокентий, мозги в «предсмертном состоянии» стали немного проясняться, головная боль отступать…
Тюрьму много лет назад построили англичане, она всюду сохранила отпечаток неторопливой и основательной британской длани.
Толстые стены высотой метров в восемь, построенные из небольшого размера темно-коричневого местного кирпича, обожженного на солнце и имеющего неправильную форму, окружали просторную территорию.
Двух- и трехэтажные здания соединялись ровными дорожками, вымощенными древней выщербленной брусчаткой.
Деревья, посаженные вдоль дорожек в незапамятные времена, раскорячились и потрескались под бременем лет.
Весь пейзаж, раскрашенный в серый и коричневый цвета с редкими вкраплениями пожухлого зеленого, навевал тоску и меланхолию.
Территория тюрьмы была разбита на несколько зон в зависимости от жесткости тюремного режима.
Мечта всех сидельцев, тюремный лазарет, представлял собой отдельно стоящее двухэтажное здание.
Как и всякая мечта, лазарет резко отличался от окружающей действительности и, видимо, для пущего впечатления, был когда-то выкрашен в белый цвет, а деревянная веранда на уровне второго этажа – в небесно-голубой.
Краски за бог знает сколько лет под немилосердным южным солнцем облупились и облезли, тем не менее, тюремный лазарет продолжал разительно контрастировать с соседними мрачными строениями.
Его пациенты пользовались относительной свободой и практически без ограничений разгуливали по просторному зданию и большой прилегающей территории, главной достопримечательностью которой являлся здоровенный каменный фонтан растительного дизайна, включавшийся последний раз, по-видимому, ещё при британских колонизаторах.
Конечно, свобода здесь была весьма относительной, ибо этот привилегированный островок со всех сторон окружал дополнительный забор из колючей проволоки.
Находилась на территории тюрьмы и специальная зона – уже не просто мечта, а недостижимая мечта, блок «Би».
Почему для названия использовалась именно литера «Би», Иннокентий так и не довелось узнать.
В наши дни английская буква «B» означала бы, конечно, «бизнес-класс», но блок «Би» создали сразу после обретения Пакистаном независимости от Индии, то бишь в пятидесятых годах двадцатого века, когда этот термин не стал еще обиходным.
Всё знающий Вахид рассказывал, что в камерах блока «Би» имеются кондиционеры, телевизоры, а также приличная мебель с чистым бельем, а еду для постояльцев (трудно назвать их сидельцами) готовят на отдельной кухне.
Сюда, как правило, помещали крупных политических узников, а также финансовых махинаторов особо крупного масштаба. Обычно эта зона пустовала.
Вообще-то Иннокентий с Вахидом, согласно заверениям их адвокатов, должны были попасть именно в эту привилегированную часть тюрьмы, однако благодаря своевременной реакции их пакистанских супротивников, они угодили в блок «Security Number One», наиболее охраняемую и закрытую часть тюрьмы, предназначенную для особо опасных преступников, наркоторговцев и убийц.
Эта небольшая зона являла собой дополнительно охраняемую и обнесенную высокой стеной галерею из примерно двадцати камер, выходивших решетчатой стеной в открытый проход шириной метров десять.
Высоко-высоко над серым каменным проходом между камерами висело белесое небо без единого облачка, и палило совсем не по-осеннему безжалостное октябрьское солнце, практически без остатка спалившее редкие пучки травы, пробившейся через трещины бетона.
О том, что где-то существует жизнь, напоминали только несколько старых, растопыривших ветви во все стороны древних деревьев, ну и, конечно, вездесущие воробьи.
Как и большинство простого пакистанского населения, были эти птахи тощи, неказисты и весьма предприимчивы. Только вот, в отличие от своих местных человеческих братьев, от голода они, судя по всему, совсем не страдали, ибо к брошенной Иннокентием хлебной корке проявили весьма вялый интерес.
Камера его представляла собой бетонную коробку размером два на три метра и высотой до бетонного же потолка метров пять, не меньше.
Стены и пол лет десять назад были покрашены ядовитого тона желтой краской и за все эти годы испещрены иероглифами местных языков (синди, хинди, урду), а также разнообразными английскими словами.
Иннокентий, внимательно изучив английские надписи, к своему глубокому изумлению, нигде не увидел ненормативной лексики: все было весьма прилично и вполне невинно, европейское тлетворное влияние почему-то сюда не добралось.
Ему также не удалось обнаружить надписей ни на одном из славянских наречий, что Иннокентия даже воодушевило – он любил быть первым во всем.
Он попытался убить двух зайцев сразу: нацарапать на стене русское матерное слово, дабы сразу возглавить ряды как славянистов, так и охальников, но, увы, не смог этого сделать по чисто техническим причинам, ибо единственным доступным инструментом являлись камешки из прохода между камерами, а бетонные стены оказались необычайно крепки.
В памяти Иннокентия всплыла посадочная полоса многоразового космического корабля «Буран» на Байконуре, при строительстве которой использовался невероятной крепости бетон марки восемьсот со специфическим зеленоватым оттенком.
Был он настолько прочен, что при ударе по нему топор высекал искру и отлетал с жалобным звоном.
Для его производства советские военные институты придумали всяческие современные присадки и добавки, а вот кто много лет назад помогал британским строителям?
После нескольких попыток Иннокентий установил, что изваять надпись всё-таки возможно, но потребуется ему для этого неделя, не меньше, и временно оставил это благородное занятие.
Стена, выходившая в проход между камерами, была сделана из мощной кованной металлической решетки со встроенной в нее решетчатой же дверью.
Дверь эта закрывалась на длинный засов, а его петли с висящим на них огромным замком времен британского колониального владычества были вынесены далеко в сторону, так что дотянуться до них из камеры смог бы только персонаж с руками длиной метра в два с половиной, и никак не меньше.
В первый же день Иннокентий, следуя инстинкту ученого и исследователя, детально обследовал решетку и стены камеры и убедился: что-что, а тюрьмы в Пакистане качественные, британцы работали на совесть, и выбраться не представляло никакой возможности.
С трех боковых сторон, а также сверху и снизу толстенный высококачественный бетон, с четвертой стороны мощная стальная решетка – граф Монте-Кристо потерпел бы полное фиаско.
На одной из стен на высоте метра в три с половиной торчал провод с лампочкой. Она не выключалась даже днем, когда камеру заливал уличный свет через решетчатую стену.
В дальнем углу камеры в пол был вмурован черный чугунный толчок, из которого не воняло и даже не смердело – Иннокентий так и не смог найти достойный эпитет для описания ароматической композиции, источавшейся этим приспособлением, также установленным, судя по всему, еще англичанами.
Впрочем, унитазная вонища совсем не удивительна: температура воздуха днем на улице и в камере превышала сорок градусов и снижалась до тридцати только ночью, а сливное устройство в клозете отсутствовало в принципе; единственным же источником воды служили три пластиковые двухлитровые бутылки, которые охранник ставил снаружи решетки по утрам.
Эту воду Иннокентий пил, ею он умывался, и ее остатки вливал в жерло унитаза, пытаясь смыть свои куцые испражнения.
Одна из бутылок с водой служила также и подушкой.
Спать приходилось непосредственно на бетонном полу, прикрытом тоненькой дерюжкой.
В первую ночь Иннокентий долго пытался найти удобную позу для сна и, в конце концов, выработал единственно приемлемый вариант: на спине, вытянув руки и ноги, предельно расслабившись, чтобы не так больно лежать, и засунув бутылку с водой под голову в качестве подушки.
После нескольких часов такого, с позволения сказать, сна, спина начинала каменеть, и приходилось вставать, гулять, растягивать задубевшие мышцы и потом пытаться заснуть снова.
Иннокентий оказался единственным европейцем среди сидельцев блока «Security Number One».
Остальной контингент состоял примерно пополам из лиц местной индо-пакистанской наружности и африканцев.
Вообще-то чернокожие в Пакистане – редкость, Иннокентий видел их на улицах всего несколько раз. Вахид просветил своего партнера, что африканцы сосредоточили в своих руках весь бизнес по продаже наркотиков.
Из камеры напротив за Иннокентием с живейшим интересом наблюдал здоровенный иссиня-черный парень лет двадцати.
Его особенно заинтересовала разминка, которую Иннокентий делал несколько раз за день, дабы не потерять форму.
Давать себе физическую нагрузку при температуре хорошо за сорок градусов было бы неразумно, поэтому Иннокентий сконцентрировался на статичных упражнениях на гибкость и растяжение.
Негр даже попытался повторить некоторые из них, не смог, но не расстроился, а жизнерадостно захохотал, подмигивая Иннокентию.
Вообще-то Иннокентий старательно имитировал телесную немощь, у него на пояснице красовался здоровенный шрам, оставшийся после операции на позвоночнике несколько лет назад.
Иннокентий уже полностью физически восстановился, однако Вахид проинструктировал его, что они должны предпринять все усилия, чтобы перевестись в тюремный лазарет, посему в присутствии местной администрации Иннокентий стонал, держался за спину и усиленно хромал.
Африканца, обитавшего напротив, все это искренне забавляло; Иннокентию оставалось только надеяться, что тот его не сдаст…
В первый же день к решетке камеры Иннокентия подошел еще один представитель африканского континента: худой, маленький, с живым и непрестанно меняющимся выражением обезьяньего личика, и попытался выяснить, откуда же здесь взялась такая редкость, как бледнолицый иноземец.
Иннокентий, абсолютно не расположенный в тот момент к разговорам, на всякий случай попытался сложить контакт (а вдруг пригодится?), однако тут в их диалог вступил Вахид из своей камеры.
После его весьма темпераментной и жесткой тирады на основном местном наречии, урду, который наряду с английским является государственным языком в Пакистане, обезьянка мгновенно ретировалась…
Иннокентий сделал для себя короткий перевод монолога Вахида:
– Да пошел ты!..
Глава 2.
Любитель всего русского Вахид Ариф.
Вахид Ариф был по-настоящему крутым парнем.
Железная воля, взрывной темперамент и ослиное упрямство маскировались округлым животиком и тонкими нетренированными ручками, сплошь поросшими черной шерсткой.
Семья Вахида владела небольшим предприятием по производству резиновых подошв для шлепанцев в культурном и историческом центре Пакистана городе Лахоре.
Средний брат руководил небольшим вонючим производством, а младший брат, не вылезая из машины, развозил рулоны резины по всей стране.
Огромная армия ремесленников вырезала из этой резины подошвы, прилаживала к ним разнообразные надстройки из кожи, ткани, бисера и всего, что только приходило им в голову, и продавала готовые шлепанцы.
Незамысловатый товар представляет собой предмет первой жизненной необходимости, и каждый простой пакистанец имеет несколько пар шлепанцев разной ценовой категории на все случаи жизни.
Иннокентия поразило разнообразие форм, конструкций и дизайнов этих изделий, а также количество магазинчиков, торгующих ими: буквально через каждые сто метров на любой улице любого пакистанского города стояла лавчонка, лавка или целый магазин, набитый этим товаром.
Как результат, незамысловатый бизнес семейства Ариф по производству резиновых подошв для шлепанцев, к вящему изумлению Иннокентия, давал прибыль как небольшая нефтяная скважина.
Старший же сын семейства Арифов, Вахид, был отправлен своей большой и работящей семьей получать образование за рубежом, как это и принято во всех мало-мальски зажиточных пакистанских семьях.
Его родной дядя, отставной майор пакистанских вооруженных сил, был высочайшего мнения о советских, а позднее и о российских танках и автоматах и убедил любимого племянника поехать на учебу не в традиционную Британию или Австралию, а в Россию, в Иваново.
Папа предоставил Вахиду бюджет в тысячу долларов в месяц. С такими-то деньжищами в трудные для России девяностые годы Вахид мгновенно стал центром досуга и тусовок для своих многочисленных текстильных однокурсниц. Ну и до учебы ли было шустрому и любвеобильному южному парню?!
Единственно, чему он научился, был сносный устный русский язык, а также горячая и искренняя любовь ко всему русскому.
Вахид продержался в Ивановской текстильной академии два года, после чего терпение преподавателей иссякло, и его исключили за хроническую, переходящую все мыслимые пределы неуспеваемость.
Вахид не пал духом. Не сообщая в Пакистан ничего о своих неурядицах, он занялся бизнесом.
Пара родственников, занимавшихся текстилем, предоставили ему товарный кредит в виде контейнера с тканью, который Вахид быстро и весьма успешно продал. Денег стало больше, жизнь ещё веселее и насыщеннее.
Конечно же, жизненная активность и коммуникабельность молодого пакистанца мгновенно попали в поле зрения местных криминальных деятелей, постаравшихся использовать его деловой потенциал на полную катушку.
Вахид так и не рассказал Иннокентию детали своих приключений, однако его российская эпопея закончилась тем, что Вахиду пришлось бежать домой, бросив все вещи.
В гараже одной деревушки близ Иваново и сейчас должна бы стоять бээмвушка, которую он купил тогда за полторы тысячи долларов. Судя по цене, она стала артефактом еще в те годы, интересно, как же выглядела она сейчас?..
Иннокентий познакомился с Вахидом в начале двухтысячных годов в самолете, когда возвращался из Дубая в Москву после одного из своих деловых вояжей.
Вахид летел в Москву на встречу Нового года с бывшими однокурсницами после десяти лет «эмиграции», как он сказал Иннокентию. Буквально за неделю до этого Вахиду сообщили, что ивановские недруги, вынудившие его к этой «эмиграции», попали в места не столь отдаленные, поэтому он сообщил семье, что летит в Дубай развивать рынок по продаже шлепанцев, а сам бросился оформлять российскую визу.
Конечно, если бы папа Ариф, жесткой рукой руливший многочисленной семьей, узнал, что непутевый старший сынок опять собрался в жуткую Россию, путь туда был бы мгновенно закрыт.
Вахид, полный радостных ожиданий, прямо-таки светился от счастья.
Иннокентий заинтересовался общительным пакистанцем, выпил с ним на двоих купленную за 29 долларов в Дубайском «Duty Free» бутылку виски и договорился о вечной дружбе….
Эта-то дружба, а также судьба, которая постоянно вовлекала Иннокентия в какие-то авантюры, и привела приятелей в соседние камеры.
Глава 3.
Искатель приключений Иннокентий.
Иннокентий к своим 43-м годам кем только ни поработал и чем только ни позанимался.
Он был разносторонне одаренным от природы человеком, без усилий совмещал лыжные гонки с учебой и окончил среднюю школу в провинциальном Малоярославце с золотой медалью.
Воспитанный в семье инженера и учительницы, он и не подозревал о существовании всяких там диссидентов и до хрипоты спорил со своим скептически настроенным к советской действительности отцом.
Тот, невзирая на то, что являлся секретарем партийной организации Малоярославецкого приборного завода, сочувствовал целому ряду капиталистических постулатов, в том числе полагал, что частная собственность – это хорошо, а конкуренция в экономике – благо и способствует её развитию, и пытался донести свои идеи до горячо любимого сына.
Идейно подготовленного Иннокентия, руководителя политико-массового сектора в школьном комитете комсомола, крайне удивляли такие отцовские заблуждения.
Самого его в те годы волновали другие проблемы. В школьном выпускном сочинении он активно развивал тему, поднятую Генеральным секретарем ЦК КПСС дорогим товарищем Леонидом Ильичом Брежневым в бессмертной книге «Малая Земля»: «Какие права давало членство в партии на Малой Земле? Только право первым подняться в атаку» …
В итоге сочинение Иннокентия было названо строгой экзаменационной комиссией блестящим и даже опубликовано в местной газете.
Он подал документы во Львовское военно-политическое училище на факультет военной журналистики и, конечно, поступил бы туда, но, к счастью, ему ещё не исполнилось семнадцати лети, необходимых для зачисления в советский военный вуз согласно действовавшим тогда правилам приема.
В училище подсказали, что за разрешением нужно обращаться в Главное политическое управление Вооруженных сил СССР.
Родители написали туда прочувственное письмо с просьбой принять сына: спортсмена, отличника, общественного активиста, с первого класса мечтавшего стать политработником.
Увы, в официальном ответе высокого ведомства, подписанным майором с соответствующей фамилией Правдинский, значилось:
– Мы не вправе делать исключения для кого бы то ни было.
Позже Иннокентий частенько вспоминал эту замечательную фразу – наверное, сам товарищ майор хихикал, набирая ее на машинке…
Иннокентий не очень-то и огорчился. У него появилась возможность еще целый год тренироваться, ездить по соревнованиям, еще раз выступить на первенстве Калужской области по лыжным гонкам и, наконец-то, выиграть это престижное соревнование. Но не тут-то было.
Папа без согласования с сыном-гонщиком послал такое же письмо-просьбу в Ленинградский Военно-Инженерный Краснознаменный институт имени А. Ф. Можайского, и там без тени сомнений согласились:
– Пусть приезжает, такие парни нам нужны.
Иннокентий без проблем поступил.
После сданного на пятерку первого экзамена по математике, означавшего, что он, как золотой медалист, уже зачислен, Иннокентия отвел в сторону некий майор и долго что-то расспрашивал и предлагал.
Поскольку о существовании стукачей наивный молодой человек тогда даже не подозревал, то он решил, что его вербуют в настоящие разведчики, и задал майору вопрос, убивший того напрочь:
– Товарищ майор, так если мне придется уехать на оперативную работу, что же будет с моей учебой в институте?
Майор поперхнулся, замолчал, долго и непонятно смотрел на бестолкового юнца и, поняв, что это не издёвка, отстал от него на все долгие пять лет учебы…
Вера Иннокентия в коммунистические идеалы и военные политические органы впервые покачнулась на третьем курсе.
Он уже получил погоны старшего сержанта и командовал учебной группы из тридцати курсантов.
У его подчиненного Сереги Ковтуна умер отчим, воспитывавший пацана, как родного сына, лет с трех. Поскольку отчим по советским законам не является близким родственником, то Серегу не отпустили на похороны.
Иннокентий без тени сомнений бросился к главному политработнику института генерал-майору Ситнику.
В Советской Армии тогда существовало положение, что к политработникам любого уровня можно обращаться напрямую, не испрашивая разрешения на это у своего непосредственного командира.
Иннокентий воспользовался этим замечательным правилом, дождался генерала в коридоре и подошел четким строевым шагом:
– Товарищ генерал-майор! Разрешите обратиться! Командир 482 учебной группы старший сержант Шумский.
Он был до глубины души поражен и не поверил своим ушам, когда в ответ на просьбу отпустить курсанта на похороны отчима, услышал уже знакомую ему замечательную фразу:
