Стражи Пограничья

Избушка у нас симпатичная оказалась. Бревенчатая, с желтой соломенной крышей. Красная кирпичная труба гармонировала с такого же цвета ставенками, расписанными весёлыми синими цветочками. Крылечко небольшое организовалось. Дверь деревянная, но крепкая, на щеколду закрывающаяся. А над ней подкова висит, перевёрнутая, честь по чести.

Я зашла внутрь. Здесь всё было по-прежнему, только посуда на полу валялась. Смела веником с пола осколки разбитой чашки. Расставила упавшую на пол утварь обратно на полку и подумала, что, наверное, надо её как-то привязывать. Взяла чайник и миску, и пошли мы с Пятнашкой воду искать, по пути собирая ягоды. Умертвие оказалось знатным нюхачом и знатоком травок. Смерть обострила ему это чувство.

– Вот эту мы животные кушаем, когда животом маемся, а вот эта – от людского живота. Память на растения у меня была развитая. И очень скоро я под чутким руководством почившего ботаника насобирала целую охапку целебных трав.

– Вот эту если растолочь в кашу и на рану наложить, то и животным, и людям помогает. Затягивается вмиг. Один раз меня собаки подрали, так только так и вылечили.

Наткнулась я и на грибы.

Кот забраковал несколько видов, но один одобрил, и я, сбегав до дому, завалила стол гербарием, которй потом развешу на сушку. И отнесла миску с ягодой занывшему Лягуху, ворча, что он не корова, чтоб его травой с ягодами кормить. Не обращая внимания на его всхлипы, схватила кастрюлю и побежала к охраняющему съедобные грибы умертвию, собрала их, и мы отправились дальше разведывать окрестности.

Пятнаш, видимо, своим шестым чувством чуял воду, и мы нашли малюсенький фонтанчик, бивший из-под земли, с еле видной розоватой аурой. Я прямо руками вырыла около него ямку, чтобы чайник наполнить. Очистила ключ от веточек и листиков и он побежал веселее.

Набрала хворосту. Пятнашка пошёл погулять, да волков местных попугать. Лягух, пузом кверху, с цветком во рту, изображал больного голодного страдальца и сочинял стихи, видимо, опять покопавшись в моей памяти.

Я разожгла на полянке костер. Подвесила на воткнутых толстых сучьях чайник с залитыми водой ягодами и стала поджаривать на прутиках грибы. Фамильяр, конечно, носом покривил, но, зажмурившись и на всякий случай скривившись, попробовав кусочек гриба. Пожевал в задумчивости, прислушался к себе любимому:

– Анжейка, во-первых, я молодой растущий организм, а во-вторых, тебе толстеть нельзя, а то никто замуж не возьмёт,– и не успела я даже слово вымолвить, как этот проглот отобрал четыре прутика, оставив мне жалкий один.

Это ещё было ничего, но пока я поедала свои несчастные четыре гриба, из которых один был уже откушен на пробу лягухом, этот обнаглевший фамильяр палочкой приспособился наклонять висящий над костром чайник, наполняя чашку пахучим ягодным варом.

В кругу друзей, как говорится, не щелкай клювом. Компота мне досталось на самом донышке. Я гневно поджала губы и встала, нависнув над лягухом. Достал уже. Доколе мной помыкать будет этот переродившийся лягушонок и объедать. Были бы у него уши —оттаскала бы.Но можно и за косичку. Тот, видимо, считав мои посягающие на его волосенки намерения, осторожно отполз к избушке и забухтел:

– Ну, увлекся, прости, Анжейка.

– Ты же кричал, что ты не корова, чтобы ягодами питаться, а в итоге сожрал всё! – Я превратилась в Анжелу, которую в гневе боялся даже главврач.

Вернулся на крики умертвие, и Ляшка, узрев нового неровно дышащего к нему зрителя, поднялся на своих жилистых лапках, приложил лапку в то место , где у этого гада должно было быть сердце, и задекламировал:

– Как можешь мне вменить в вину случайно выпитый компот?

Когда висит на мне и бремя, и ворох о тебе забот?

Я даже остановилась, захлопав глазами. Запал побить объедателя испарился, и я хохотнула. Ну, очень он артистично живот свой волосатый выпятил. Маяковский, прям! А лягух, воспользовавшись моим замешательством, запрыгнул в Крякву. Лязгнула щеколда, и этот поросенок заорал:

– Я в домике!

Вот обжора какой! Лучше бы я этого гаденыша не исправляла. Он тогда бы раз в десять меньше бы ел и пил. Вспомнив про выпитый компот, поняла, что меня жажда стала мучить после этих грибов. Уходя с полянки, я услышала, как предатель-умертвие поскребся в дверь, шепча:

– Ляшенька, впусти. Я ж на твоей стороне. По жизни тоже сметаной увлекался хозяйской, за что гоняли меня полотенцем. Вот и умер уже, а осадочек остался.

Злющая, подошла я к ключу. Наклонилась и, зачерпнув воду пригоршней, жадно выпила. Вкусная была вода и холодная, аж зубы свело. Жалко стало этот ключик, вон опять листики нападали. Я вновь расчистила его. Да, дружок, неважное ты себе место рождения выбрал, не быть тебе большой рекой, засыплет тебя здесь мусором растительным, и будешь болотом топким.

И стоило мне так подумать, как над ключом еле видная розоватая аура загорелась красным.

Ну вот, чем я потом думала? Пятой точкой, видимо. Понятно, что злость на Ляшку голову задурила. Но все мое нутро, медицинское и магическое требовало свое. Я опустила ладони в воду и сказала:

– Исправить.

Почему до меня все хорошие мысли опосля долетают? Ну, могла бы даже пофантазировать на худой случай, какая внутренняя суть у ключа может быть. Ох, задним умом все сильны.

4.3

Передо мной взметнулся фонтан, причем с такой силой, что струя полетела выше деревьев. Я, открыв рот, смотрела на летящие вверх струи, и когда они достигли своей максимальной высоты и устремились вниз к земле, у меня широко открылись и глаза, и я, в панике вереща на весь лес, помчалась на заветную полянку. Сзади меня обдало волной брызг, и поток, ревя и клокоча, понесся за мной.

А из избушечного окошка на меня глядели две изумленные физиономии. Даже усопшего Пятнаша пробрало. Его глаза были как два красных блюдца. А у Ляшки его французская косичка дыбом встала.

Только Кряква не растерялась – распахнула на миг настежь дверь, и я ласточкой прыгнула в раскрытый проем. В следующее мгновенье бурный поток ударил в стену. Избушка кувыркнулась, и мы покатились кубарем.

Волны швыряли нас из стороны в сторону, вместе с ними носило по избушке и нас. Внезапно избушку подбросило, все успокоилось, и мы замерли кучей малой в углу.

Стеная и охая, держась за стенку, мы с фамильяром поднялись. Лягух с дикой завистью уставился на кота, у которого ничего не болело, и он, как ни в чем не бывало, сидел, умываясь лапкой.

– Анжейка,– шипя, начал фамильяр.

Я втянула голову в плечи.

– Твоих рук дело?

Я виновато кивнула.

– Ты каким местом думала? Ты же знаешь, что я плавать не умею. Пятнаш, скорее всего, тоже.

Тот агакнул.

– Не подумала, простите, – буркнула я.

Фамильяр вдруг успокоился:

– Ладно, забудем все обиды: ты за компот, я за ручей, и обнимемся.

– Хочешь, поцелую?– фыркнула я.

– А я оближу, – поддержало троллинг лягуха, умертвие.

Ляшка отпрыгнул к окошку и, обиженно сопя, показывая свое отношение к нашим нежностям, выглянул наружу. В следующий момент он заверещал. Мы бросились к окну и встретились нос к носу с ошалевшим от невесть откуда взявшейся реки медведем, крепко обнявшим ствол сосны, на суку которой подкинутая потоком, и болталась наша избушка.

Видимо, Кряква тоже испугалась Ляшкиных криков, дернулась, сук сломался, и мы, опять занырнув в воду ,понеслись по реке мимо тёмного леса и дремучих рощ.

Поставила я скамеечку около раскрытого окошка, села, сижу, окрестности обозреваю. Умертвие с лягухом на подоконник сели. Ляшка ноги свесил, а Пятнашка хвостик.

– Ляшка, мы хоть в нужную сторону плывем?

Лягух повел носом:

– Прямо туда, куда надобно. И лучше нам так и плыть, никуда не вылезая,– пробормотал он, провожая взглядом сидящего на крыше мужика в затопленной деревне .– Догадаются, если, кто руки приложил, не дай небо – побьют с пристрастием.

Широкая река организовалась однако. Разлилась в разные стороны, потопив и лес, и луга, и близлежащие деревушки.

Сижу, горюнюсь:

– Чайник на полянке остался. И хвороста в избе ни веточки. Кушать что будем?

Мимо проплыла большущая свинья. Ляшка проводил ее кровожадным взглядом, но, поняв, что видит око, да зуб неймет, привстал на задние лапки и, держась за створку окна, стал водить жалом по сторонам.

Вдруг, вглядевшись, заорал нечеловеческим голосом:

– Кряква, правее загребай, правее! Сад там яблочный затопило!

Избушка послушно, что было сил, забарабанила лапками, и мы подплыли к торчащим из воды верхушкам яблоней. Пока Кряква всеми силами пробовала оставаться на месте, борясь с течением, мы в три персоны обрывали яблоки.

– Грабют!! –заорали недалеко. Мы перепугались чуток, задергались, не можем понять, кто кричит, чего кричит. Потом смотрим, мужик на яблоне недалекой сидит и кулаком машет. Говорю Ляшке:

– Может, поможем мужчине до берега добраться? Плюсик к карме заработаем.

И ору селянину:

– Мужчина, хотите, мы вас спасем? А вы нам яблочки простите.

А Пятнашка с Лягухом по-доброму ему улыбаются, лапками машут.

Мужик, как нашу гоп-компанию разглядел, побелел аж от радости от таких спасителей, и тонким голоском заверещал:

– Претензий не имею. Плывите своей дорогой.

Ну а что, мы и поплыли. Насильно милыми не станешь.

Сидим мы кто около, кто на окошке, яблочки откушиваем. Настроение поднялось. Как на пятизвездочном лайнере в круиз плывем и в иллюминатор интересности обозреваем.

А река наша новоявленная в речушку какую-то влилась, мост снесла и решила нести нас дальше к моей наследной усадьбе, правда, чуток левее стала заворачивать от нужного направления.

Проплываем мы мимо, в метрах трех от того места, где мост тот стоял, уже помедленнее, а на берегу отряд верховых топчется. Впереди мужчина интересный, реку удивленно оглядывает. Молодой, лет тридцать, а лицо всё в шрамах, но глаза симпатичные, правда, жутко гневливые.

Меня на игривость потянуло. Видимо, гормоны тела юного повлияли. Появилась во мне безбашенность несвойственная. Наверное, магия моя дурацкая меня так поменяла.

Ну, я чтоб незнакомцу настроение поднять, давай ему глазом подбитым подмигивать. А он как растерялся, скорее всего, от красоты моей неземной. Глазками своими симпатичными хлопает, рот открыл, а сказать ничего не может, только рукой на меня показывает.

Чувствую, в самое сердце поразила я его. Ну, я ему так игриво помахала и воздушный поцелуйчик послала. Ляшка срисовал это, плагиатщик, и давай ими тоже всадников одаривать. И Пятнашке тема эта зашла. Он себе поволосатей экземпляр в отряде присмотрел и давай ему благосклонность оказывать. Теперь уже у всех там челюсти отпали.

Потом река уже вовсю в другую сторону свернула, и нам уже не до них было. Вдали что-то зашумело. Не водопад ли?

– Кряква, к берегу греби, родная! – завопил лягух. Лапу спустил и давай грести помогать, а я вскочила, лавку схватила. Дверь открыла настежь и лавкой этой как веслом тоже помогать. Пятнаш только не принимал участие, но командовал, ритм создавал:

– Раз, два, раз, два.

Общими усилиями выбрались мы на берег. Отдохнули чуток и пошли до города Гранца лесами темными, рощами дремучими. Впереди Ляшка прыгает, за ним я широкими шагами вышагиваю, потом умертвие на толстых лапках и замыкает нашу веселую компанию переваливающаяся на утиных лапках избушка.

Глава 5

5.1 Граф Ворон.

Мы шли по этой дороге, как ни в чем не бывало. Неклида со слугой его я с утра выставил. Одной разборкой больше, ну и ладно, и так Ангелине брачный браслет предъявлять. Все было как всегда, и ничего не предвещало беды. Расслабились. Ну а чего нам было опасаться в обжитых землях? Разбойников? Так они, только нарвавшись на нас и увидав шевроны погранцов, готовы были сами разом лечь на землю, держа руки за головой. Воров? Так единственный, кто умыкнул у нас хоть что-то, невестой моей сделалась. До сих пор в голове не укладывается. Тьфу, удавлю, если встречу.

Естественно, Фига по секрету всему отряду рассказал про мою ночную помолвку. Мужики, уже обрадованные, что Неклида я выдворил, повеселели и шутками задрали, по пояс не раздеться, чтобы умыться. Ходят ,гогочут, комментарии по поводу цепи брачной на запястье отпускают. Самое интересное— Ангелину всегда молчанием обходили, а про лесную невесту только и болтают. Показать просят, да рассказать в лицах, как смотрела, как кольцо всучивала.

Вот и мост. За ним прямая дорога в Гранец. Рукой подать. Сутки проехать. На одну ночь на постоялом дворе заночуем. Слухи пособираем.

Ох, не давал мне покоя этот цветочек аленький. И белых ворон теперь глаз постоянно в небе ищет. Вот с такими мыслями на мост и въехал с отрядом. И тут грохот, как камнепад в горах, и волна невесть откуда нарисовалась.

Что за херня? И в речку нашу как ливанула! Это как бочку воды в котелок маленький вылить. Речушка мелкая, до груди взрослого едва доходила , и это в самых глубоких местах, но широкая, зараза, поэтому и мост длинный был. Вовремя назад рванули, еще даже до середины не доехали, когда река эта новоявленная снесла все напрочь.

Стоим, понять ничего не можем. Что за чудо-юдное? В воде чего только не плывет, видно, деревушку смыло. Вон кадка с бельем, а вон баба на мостках, как на плоту, к другому берегу пристала.

Но вот чего я не ожидал увидеть, так избушки, крякающей в реке. Проплывает она мимо нас. Лапами утиными гребет потихоньку. А на подоконнике невиданная зверушка сидит. Вроде жаба, только здоровая, с собачонку. Еще что странное – белая и пушистая. Сидит, пальцем своим перепончатым в носу ковыряется. Я даже глаза протер. С другой стороны умертвие кота черного примостилось и глазами красными сверкает.

А между ними в глубине избушки у окошка девица нечёсаная. С очень, собаки чернозадые, знакомым подбитым глазом. И глазом этим значит мне подмигивает. У меня рот и открылся. Я даже сказать ничего не мог первые минуты, руку вытянул, дышать забыл как, от зрелища этого.

А она потом ручкой своей белой давай махать мне и поцелуи воздушные посылать. А звери ее странные за ней повторяют. Я никогда, даже в самом страшном сне, не мог представить, чтоб умертвие кота мне поцелуйчики посылать будет. Стою, как по голове мешком пустым ударенный.

А мужики мои спрашивают:

– Это что сейчас было-то?

А я им сквозь силу из себя выдавливаю:

– А это, братцы, невеста моя в избушонке проплыла.

Фига аж знак отвода от нечистой силы сделал:

– Экак, командир угораздило тебя. А притащится к тебе эта растрепа с синяком фиолетовым под глазом ночью— так придется долг мужецкий исполнять, иначе небо бессилием наградит. И жить поживать детей наживать.

Меня аж передернуло.

– Да ладно,– говорю,– если с ней только жить, так чует мое сердце, и котик этот дохлый тоже с нами поселится. А этого белого рядом видал?

– Его, брат, сложно не заметить. Я ж теперь ночами спать не буду, всю думу буду думать, что за колдовство такое страшное с ним приключилось? Лягушонок ж вроде? – посмотрел на меня с ужасом Фига.– Брат, а тебя как заворожит? И будешь ты у нас непьющий, да деньги домой несущий. Ты случайно про тещу у неё тогда не спросил, когда она в лес деру давала? Вот ей небо, у таких мамаши— истинные ведьмы.

– Фига,– с тоской протянул я, провожая взглядом уплывшую вдаль избушку, – не делай мне душевную травму. Мне ж еще с Ангелиной объясняться и, главное, вас еще в Чернозонье вести, а там, мать его, цветочек Аленький расцвел.

Избушка скрылась за поворотом. А нам что делать? Нам на другой берег нужно. Поехали вдоль реки новоявленной. Народ вдоль нее бродить начал. Никто ничего не понимает.

Добрались до деревни ближайшей. Ей повезло, что на пригорке стояла и ущерб их особо не коснулся. Топоры да пилы попросили, плоты строить стали. До вечера провозились. Лагерем здесь же стали. Костер развели. Похлебку замутили. Что самое интересное—отрядцы мои шутить надо мной перестали, а даже с сочувствием поглядывать стали. Фига даже подошел, мысль интересную выразил, от сердца значит всего:

–Может, придушить невесту твою тихонько, да прикопать?

Я на это только буркнул:

– Её еще найти надо для этого и поймать. И чует мое сердце, не будет это дело простым с такой свитой.

Потом мужики решили, что это не гуманно, и предложили скинуться, значит, всем отрядом, чтобы меня графа Ворона из рабства брачного выкупить. Дожил! Точно – найду и придушу!

Проворочался в итоге всю ночь. Только глаза закрываю, как сон снится. Сижу я со своей женой, ну с этой с подбитым глазом, на крылечке избушки этой крякающей. Малиной пахнет—сердце радуется. А рядом животинки эти странные детей наших нянчат. Раз, два в холодном поту проснулся, потом плюнул, поднялся, пошел с мечом разминаться. Вот угораздило же меня.

Но, может, повезет, и унесла ее река, да сгинет она где-нибудь, невеста моя болотная.

5.2

Анжи.

Прошли мы немало. На ночлег решили встать рядом с какими-то развалинами. Очень живописными, надо сказать. Столбы вычурные мраморные и остатки стен из белого камня заросли пышноцветущей плетистой розой ярко-красного цвета. Даже Крякве они понравились. Присела она к ним прямо вплотную. И так подвернулась, чтобы плеть цветочная к ней на крышу легла. Девочка, она и в Африке девочка, даже избушка. Тоже украшательством занимается.

Лягуху розы не пошли. Он, бедный, укололся об их шипы, в избушку залезая. Охранять пошел, как сам озвучил. На самом деле на топчан залез и под нос рифмы бормочет. Попросил, когда его накормят, прическу ему сделать новую, под Есенина подстричь. Говорит: «Мы с ним одной масти, беленькие, и талантливые тоже одинаково». Я только хмыкнула, вспоминая его экспромт про компот.

А мы с Пятнашом пошли хворост собирать, да, может, что съедобное отыскать.

Решили по развалинам пройтись.

– Как Мамай прошелся, – оглядела я полуразрушенное жилище.– Пятнашка, здесь война что ли была? Разгребла я мыском сапога щебень на мраморном полу.

– Про это не слышал. Хозяин только упоминал, что волны чудовищ шли периодически из Чернозонья и сметали всё на пути. Но то раньше было, при дедах его, —рассказал померший своей смертью кот, нюхая пахучую розу. Рой пчел жужжал, создавая белый шум. Белая бабочка, махая своими крыльями, уселась на цветок.

Я еще раз осмотрелась. Если бы и было что полезного в этих развалинах, то все уже было либо погребено под толщей зелени, либо украдено до нас.

Начали пробираться дальше, осторожно раздвигая растущие бурным цветом кусты. Пройдя руины насквозь, вышли к небольшой заросшей разнотравьем полянке. Пятнаш остановился и поводил носом, потом двинулся к бугру с растущим на нём кустами смородины.