Экзорцист. Орден меняющих тела

Матвей сидел у окна, завернувшись в байковое одеяло, как в мантию. Лицо его было вытянутое, белёсое, будто выжженное инеем. Один глаз подёрнут бельмом, второй – пронизывающе голубой, но без выражения. Возникало ощущение, а скорее даже знание, что не глаза смотрели, а что-то за ними. – Садись, – сказал он, не глядя.

Семён сел. Табурет скрипнул, как если бы предупреждал.

– Ты ведь уже начал видеть. Не то, что “там”. А то, что находится под уровнем «здесь» или между «здесь» и «там».

– Начал, – кивнул Семён. – Я думал, ты расскажешь, что будет дальше.

Матвей усмехнулся. Улыбка у него была тонкая, как трещина раскалывающая лицо на две неравные, но в целом, органично взаимораспололженные половины. – Дальше? – Он чиркнул спичкой, поджёг кривую свечу. Та зажглась, как будто нехотя. – Дальше ты перестанешь понимать, где ты кончаешься. Где они начинаются. Где тень – а где её причина. Он поднял взгляд. – Тебе уже снились пауки?

Семён замер. – Один раз. Не пауки. Нити. Люди – как узлы. Я видел коконы, видел, как из них выходит… что-то.

Матвей кивнул. Словно это был код, атрибут или определяющий маркер, который он ждал услышать. – Значит, ты уже внутри. Ты – как прорезь. Щель в ткани. Через тебя будет проходить. Всё, что не может пройти иначе.

Он встал. Шаги его были мягкие, как у человека, привыкшего ходить по стеклу. Он подошёл к полке, достал старый потрёпанный блокнот. Протянул Семёну. – Это не моё. Это Савелия. Он оставил. До ухода.

Семён взял блокнот. Тканевая обложка, выцветшая надпись: “Зеркала не лгут. Только не всем.” Внутри – схемы, слова, фразы, похожие на логи дневника и молитв одновременно. – Почему ты мне это даёшь?

– Потому что ты похож на него. Но в тебе нет его гордыни. Савелий хотел развернуть систему внутрь себя. Сделать её личным инструментом. А ты… Матвей подошёл ближе. Взгляд его стал резким. – А ты хочешь понять. И это опаснее.

Семён закрыл блокнот. – Что он сделал?

Матвей замолчал. В комнате стало слышно, как горит свеча. Как будто звук горения – язык, который они оба понимают. – Он открыл то, что было закрыто. Не дверь. Петлю. И позволил ей разворачиваться. После этого… – он посмотрел в угол, будто слушая чьи-то шаги, – …всё, что имело форму, стало колебаться.

– Ты боишься?

Матвей кивнул. – Боюсь. Но не их. Себя. Я вытащил одного. Он был как ты. Я выжег из него то, что цеплялось.

Но вместе с этим… ушло часть его «Я». А может даже и не часть. Он не помнил, кем был. Он начал говорить чужими словами. Он… смотрел, как они смотрят. Через меня.

Семён чувствовал, как внутри что-то холодеет. – Этот человек выжил?

– Скорее нет, чем да. Как бы не полностью – сказал Матвей. – Он пишет теперь. Где-то в сети. Под чужими именами. Ты, может, уже читал.

Он вдруг резко повернулся к зеркалу в углу комнаты. Оно было накрыто тряпкой. – Никогда не смотри туда, если я не разрешу, – сказал он тихо. – Это… не отражение. Это вход. Один из старых. Пауза. Он сел обратно, устало.

– Ты думаешь, они охотятся? – спросил Семён.

– Нет, – сказал Матвей. – Они ждут. И когда кто-то слишком внимательно всматривается в пустоту, они приходят… как ответ. Как иллюзия смысла. Как логика, за которую ты сам себя держишь.

Семён встал. Блокнот в руках, пальцы слегка дрожат. – Я вернусь, – сказал он.

– Не спеши, – ответил Матвей. – Иногда, когда уходишь – что-то уходит с тобой и не всегда понятно, это «что-то» часть тебя, просто фрагмент самоидентификации или всё же нечто чуждое, просто удобно устроившееся в тебе и притворяющееся тобой.

Он заснул с блокнотом в руках. Обычно сон приходит, как волна. Но этот – как разворот зеркала, когда ты видишь, что находишься не там, где лёг. В комнате было всё как обычно – та же тумбочка, окно, книги. Но свет был другим. Не солнечным. Не искусственным. Наружным.

Он сел на кровати. Комната была пуста. Но пространство вокруг ощутимо пульсировало. Сквозь стены, сквозь мебель, сквозь пол – шли нити. Тонкие, сияющие, как волосы на солнце. Они тянулись в разные стороны, пересекались, расходились вглубь. Каждый предмет был узлом. Каждый человек – узлом в системе.

Он подошёл к окну. Снаружи – город, но выглядящий не как обычно, а как макет, освещённый изнутри. В каждом доме – медленно пульсирующий кокон, внутри которого – серое, почти неподвижное существо. Они не шевелились. Но дышали. Ровно. Мерно. Синхронно. И всё было связано. Каждый кокон – нитью – с центром.

Семён повернул голову – и увидел центр. На пересечении нитей стояла фигура. Высокая, тонкая, в чёрном. В руках – спираль, сделанная из чего-то живого, и перо, словно из тени. Фигура не двигалась. Но он знал, что она видит его.

Семён хотел отступить – но понял, что не может пошевелиться. Вдруг – движение. Один из коконов вдалеке начал трескаться. Из него медленно выползало что-то, словно новая версия прежнего. Но оно тянуло за собой нить, которая крепилась к другим. И сеть начала меняться.

Фигура подняла перо. И начертила в воздухе символ. Это была спираль с глазом в центре. Семён почувствовал всасывание. Не тела – сознания. Как будто он становился частью диаграммы, которую сам только что наблюдал. Он закричал. Не горлом – волей. Изнутри. И в этот момент – проснулся.

Он лежал на полу. Нос кровоточил. На экране телефона мигал будильник, которого он не ставил. А в блокноте – открытая страница. На ней, углём, дрожащей рукой, было написано: они не строят сети. Они строят себя. Из нас.

Утро пришло, как тень, ползущая по асфальту. Семён сидел на краю кровати, с ватным тампоном у носа. Голова гудела. Не болела – именно гудела, как старая лампа в темноте. В теле не было усталости. Была… расфокусировка. Как будто он – не один. А три Семёна, наложенные друг на друга с микросдвигом. Он встал, пошёл на кухню. Зашёл – забыл, зачем. Вода закипела. Поставил чай. Выпил. Потом понял, что не помнит, пил ли. – Расстроенный… Вот очевидный термин, описывающий моё текущее состояние, – подумал Семён и эта мысль немного заземлила его и немного привела в чувство.

В зеркале над раковиной отражение запаздывало на полсекунды. Он моргнул – и не был уверен, кто моргнул первым. Он достал блокнот. На странице – всё та же запись. Они не строят сети. Они строят себя. Из нас. Рядом – отпечаток пальца. Его. Но в пыли. А пыль откуда? Он прошёлся по комнате. Всё было на месте. Но не так. Книги как будто стояли в другом порядке, чем обычно. Картина на стене чуть перекошена. И телефон – на тумбочке – был повернут камерой к нему. Хотя он никогда так не оставлял.

Он посмотрел на экран. Пусто. Но когда повернул – на секунду показалось, что в отражении появился силуэт. Неясный. Как будто он стоял за спиной у себя самого, только в немного другой версии.

Он закрыл глаза. Проанализировал как обычно своё состояние. Страха не было. Сделал вдох. Потом ещё. “Ты уже не возвращаешься. Ты теперь – сквозной.” Фраза всплыла сама. Без источника. Он оделся и вышел. Нужно было идти к Валентине. И спросить у неё: как долго ещё можно быть “между” – и остаться собой.

Они встретились не в кружке. Она попросила – «без свечей и прочего». Просто – парк, лавка, утро. Птицы, дети на самокатах, мужчина с собакой и специальным пакетиком «на всякий случай».

На фоне этой банальной декорации напряжение между ними ощущалось физически, как если бы рядом кто-то натянул струну.

– Ты выглядишь… иначе, – сказала она.

– Я и чувствую себя иначе.

Она не улыбнулась. Просто кивнула. – Ты уже внутри. Я это вижу. Ты не задаёшь вопросы – ты уже называешь вещи. Это всегда признак.

– Признак чего?

– Что тебя увидели.

Он не ответил. Сел на лавку рядом. Валентина держала в руках термос. На коленях лежала книга. Обычная, обложка – “Те, кто живут внутри”. Только Семён заметил – она держит её скорее не для того, чтобы читать, а больше, как щит.

– Когда я начинала, – сказала она, – я думала, что всё можно объяснить. Энергии, поля, архетипы. Потом начала понимать, что некоторые структуры думают. У них нет тела. Нет имени. Но у них есть намерение. И они умеют ждать.

– Кто они?

– Я не знаю. Или не хочу знать. Я просто… вижу следы. И вот – несколько дней назад, в кружке, когда тебя не было – пришёл один человек.

Семён посмотрел на неё. Она слегка сжала термос, будто вспомнила холод. – На вид – обычный. Очки, портфель, запах одеколона. Но когда он вошёл – все разговоры стихли сами собой. Как будто воздух стал… вязким. Он сказал, что ошибся адресом. Но смотрел – на меня. И за мной. Как будто считывал фон. А потом ушёл. И тогда я поняла: он пришёл посмотреть. На меня. На место. И – возможно – на тебя.

– Ты думаешь, он…?

– Я думаю, он уже не он.

Семён молчал. Птицы зашумели в кроне дерева, как будто кто-то вмешался в алгоритм и добавил звуковых эффектов. – Зачем ты мне это говоришь? – спросил он наконец.

– Чтобы ты знал: если они приходят – это не угроза. Это приглашение. Пауза. – И ты уже его получил. Она поднялась. Поставила термос в сумку. На лице – усталость. Не обычная, а та, которую можно сравнить с усталостью от того, что продолжаешь быть собой – при ком-то, кто уже не совсем человек. – Если соберёшься уходить, – сказала она, – предупреди. Не потому, что я могу помочь. А потому что… мне бы хотелось знать, когда начнётся. И ушла.

Кофейня была странно пустой. Это насторожило его ещё с порога. Обычно в этом месте пахло ванилью и корицей, стоял гул голосов, музыка из колонок, и слишком громко звякали чашки. Сегодня – было приглушённо, как в библиотеке перед грозой, когда читатели благоразумно покинули сие место, надеясь попасть домой еще до ливня или хотя бы сесть сухими в своё авто. Даже кофе пах как-то не полностью, схематично, – как чёрно-белая фотография запаха кофе.

Он сел у окна. Взял капучино. Открыл блокнот – чистая страница. Ручка выскользнула из пальцев, как будто не хотела писать. Он почувствовал. Спину. Взгляд. Тяжесть. Семён медленно поднял глаза. У стойки стоял человек. На вид – 35–40 лет. Тёмно-синяя рубашка, очки в металлической оправе, аккуратная короткая стрижка. Всё в нём было абсолютно нейтральным. Даже лицо – словно взятое из каталога: ни одной запоминающейся черты. Он держал чашку. Не пил. Смотрел. На него.

Семён сделал глоток. Горечь. Человек подошёл. Неспешно. Сел за соседний столик. Не спросив. Не извиняясь. Просто – сел так, как садятся те, кто знает, что это место уже их. – Вы оставили дверь открытой, – сказал он. Голос – бархатный, без акцента, как будто синтезированный. – Но это ведь не ошибка?

Семён не ответил. Смотрел. Искал сбой. И увидел. В отражении стекла – человек не сидел. Он стоял. Позади. И улыбался. Та же рубашка. Та же чашка. Но не он. Семён моргнул. Вернул взгляд. – Кто вы?

– Всего лишь интересующийся. Пока. Он встал. И на выходе сказал, не оборачиваясь: – Интересно, сколько ты выдержишь, пока не захочешь быть частью.

Дверь за ним не звякнула, как обычно. Она просто остановилась бесшумно. Семён остался сидеть. На руке – влага, как после грозы. На столе – капля крови, вытекшая из носа.

Глава 4

В комнате кружка было темно и тихо. Одна свеча в центре, как единственное живое существо. Пахло ладаном, но запах держался в углах, не решаясь выйти в середину. На стенах отражался дрожащий свет, который казался слишком тонким для этой ночи.

Семён сидел у стены, стараясь не думать. После последних недель он понял: мысли – не самый хороший фильтр. Иногда они закрывают от чувств то, что надо бы услышать телом.

Валентина сидела напротив, молча. Глаза её были закрыты. Инна нервно перебирала чётки – она их не носила, но в последнее время таскала с собой, как якорь. Секунды тянулись, как смола. Наконец, Валентина открыла глаза и медленно, как будто против воли, заговорила. – К нам обратилась женщина. Мария. Пятьдесят один. Учительница истории. В разводе, двое детей, взрослые, живут отдельно. Официально – всё нормально. Но…

Она сделала паузу и перевела взгляд на Семёна. – Она говорит, что внутри неё кто-то живёт. Не в метафоре. Не “часть личности”. А прямо – “он”.

Семён слегка подался вперёд.

– Сначала думала, что сходит с ума. Потом привыкла. Сейчас… она говорит, что у них почти лад. Он не мешает. Даже помогает. Подсказывает, когда забывает, что сказать на уроке. Предупреждает, если человек нечист на руку. Иногда – просто разговаривает.

Инна шепнула: – Он её любит.

Семён ничего не ответил. Только слушал.

– Она вспоминает чужие сны. Чужие жизни. Знает улицы, на которых никогда не была. Помнит, как лежала в больнице в шестидесятых – хотя родилась в семьдесят втором. Говорит, что чувствует его страх. Он боится уйти. Боится исчезнуть.

– Подселенец? – тихо спросил Семён.

Валентина кивнула. – Мы думали, что сможем справиться втроём. Но он – не паразит. Он не держится за неё, как за ресурс. Он, скорее… держится, как ребёнок за мать. Или как муж за жену. Там нет злобы. Только зависимость.

Семён почувствовал, как внутри поднимается лёгкий холод. Не страх – взвешивание. – Почему ко мне?

– Потому что ты видишь не только их. Ты видишь, как они живут в людях. Ты можешь почувствовать: есть ли у него шанс выйти, не разрушив её. Мы не хотим вырывать из неё половину.

– Она знает, что ты позвала меня?

– Да. И согласна.

– Где она?

– Сегодня. Десять вечера. Здесь.

Семён кивнул. Долгое молчание. В комнате было слышно, как шуршит ткань у Инны на коленях – она снова перебирала чётки.

Валентина посмотрела прямо. – Иногда изгнание – это убийство. Не всегда того, кто внутри. Иногда – того, кто снаружи. Будь готов, если придётся отделять любовь от тела.

Мария пришла чуть раньше. Семён заметил это сразу: она вошла в полутемную комнату тихо, как человек, который уже бывал в местах, где чужое присутствие – не абстракция, а факт.

Среднего роста, тонкая, сдержанная. Ни в одежде, ни в жестах не было ничего странного – наоборот, всё подчёркнуто обычное. Только глаза – слишком спокойные. Не тревожные, не уставшие – сфокусированные внутрь, как будто вела диалог, который продолжался и без слов.

Она поздоровалась, села ближе к Валентине. Семёну не подала руки – и он почувствовал, что это не брезгливость. Это… положение сторон.

– Спасибо, что согласились, – сказала Валентина.

Мария кивнула. – Мне уже всё равно. Главное – не навреди ему.

Она произнесла это "ему" не как проклятие, не как страх. Скорее – как о ком-то близком. И тут Семён почувствовал лёгкое давление в груди, будто воздух в комнате уплотнился на миллиметр. Он смотрел на неё внимательно. В ней не было второго лица. Никаких "вставок", чужих теней, дерганий зрачка, резких смен микромимики. Но была устойчивость, не присущая обычным людям. Как будто кто-то держал изнутри. Мягко, бережно – но всегда держал.

– Сколько это длится? – спросил Семён.

– Больше десяти лет, – сказала она спокойно. – Первый раз – когда умер мой отец. Я почувствовала, что рядом кто-то стоит. Но не как призрак. А как… внутренний свидетель. Потом он начал говорить.

– Ты знала, кто он?

– Сначала – нет. Потом пришло имя. Он сам назвался. Саша. Сказал, что не хотел никого трогать. Просто… не успел уйти. Он будто остался, застрял между, и увидел во мне… Что-то вроде… дома. Я не выгоняла. Мне не с кем было говорить. А он – слышал.

Семён почувствовал, как у него по спине пробежала дрожь. Не страх. Эмпатия. Но вместе с этим – ощущение, что сейчас говорят не два человека. А один человек и кто-то, кто умеет быть тенью. Он посмотрел внимательнее. В глазах Марии что-то слегка дрогнуло. Микродвижение зрачков. Неосознанное. – Он сейчас с тобой? – тихо спросил он.

– Да, – ответила она. И в этой фразе было двойное дно. Как будто говорили сразу два "я". И оба – не лгали.

Семён посмотрел на Валентину. Она кивнула.

– Сегодня ты просто посмотришь. Почувствуешь. Мы не будем ничего делать. Пока ты не скажешь, что готов.

Мария подняла глаза на него. Тихо. Без вызова. Но в её взгляде было что-то, что смотрело глубже, чем просто зрачки. – Если ты его тронешь… Сделай это не как врач. Сделай это как тот, кто тоже когда-то чувствовал себя не один.

Мария сидела с закрытыми глазами. Руки лежали на коленях, ладонями вверх. Она дышала ровно, спокойно. Как будто давно умела входить в это состояние – даже без инструкций. Или не она одна.

Семён сел напротив. Никаких кругов, свечей, заклинаний. Только взгляд – чуть расфокусированный, как если бы он смотрел не на лицо, а сквозь него, в поле. Пространство между. Сначала – ничего. Привычная аура. Светлая, мягкая. Немного “потёртая” по краям – как у тех, кто пережил много. Но в самом центре – небольшое утолщение, как если бы внутри структуры было что-то ещё. Не тьма. Не сгусток. Модуляция. Он дышал. Медленно, глубоко. Не “входил” – просто позволял себе быть доступным. И тогда – почувствовал. Словно кто-то откликнулся. Не как “я здесь!”. А как вибрация внутри себя самого, которая не его.

Мужской оттенок. Тихий. Прямой. Прозрачный. – Ты не гонишь?

Фразы не было. Но она прозвучала внутри. Как будто пришла из другого угла собственного сознания. Семён не ответил. Но мысленно сделал шаг вперёд.

– Она хорошая. Я ничего плохого. Просто остался.

Звук в комнате дрогнул. Мария слегка покачнулась. Валентина положила руку ей на плечо – мягко, как якорь.

Семён сосредоточился. Он чувствовал, что может войти глубже. Но там – порог. И за ним – он. И в этом “он” было… нечеловеческое спокойствие. Тот, кто давно не живёт в страхе смерти, потому что уже умер.

– Уйти – значит исчезнуть, – прозвучало в нём. – А здесь – я чувствую. Она – чувствует. Мы – наша боль друг для друга.

Семён понял: это не агрессия. Но это и не союз. Это зависимость. Спаянность. Слияние от безысходности.

Он посмотрел на Марию. Веки дрожали. И на лице – выражение, как будто она слушает музыку, которую больше никто не слышит.

Он мог сейчас сделать шаг. “потянуть” изнутри, вызвать напряжение, вывести. Но он знал: это будет разрыв. А может – убийство. Не его. Не его дело. Но он – инструмент. Он вернулся. Осторожно. Как будто вынимал руки из воды, чтобы не поднять волну.

Мария открыла глаза. – Спасибо, – тихо сказала она. И в голосе было два тембра. Совсем чуть-чуть.

Семён посмотрел на Валентину. – Это он. Он там. И он не хочет вреда. Но он не может уйти. А она – не может отпустить.

– Значит?

– Это слишком человекообразно, чтобы изгнать. Но слишком неестественно, чтобы оставить. Он встал. – Завтра я приду снова. Надо попробовать разговор, не изгнание. Не с ней. С ним.

На следующий вечер всё выглядело так же, как в первый раз. Те же стены, тот же стол, то же пятно свечного света в центре. Но всё казалось другим – как если бы за сутки комната успела принять в себя пережитое и теперь звучала иначе, в другой тональности.

Мария сидела уже не как пришедшая извне, а как органическая часть этого пространства. В ней не было ни настороженности, ни усталости. Только сосредоточенность, почти доверие. Но это было не её доверие – скорее, то, что в ней доверяло.

Семён не стал говорить долго. Он лишь кивнул, занял своё место напротив и прикрыл глаза. Он больше не пытался "искать" поле или "считывать" ауру. Он просто отпустил внешнюю внимательность и позволил себе войти в присутствие, в ту глубину, где слово перестаёт быть командой, а становится переходом. Он чувствовал, как вокруг тишина становится более плотной, почти осязаемой. Сначала – дыхание Марии. Ровное. Затем – вибрация воздуха. Потом – внутренний отклик, почти как ощущение второго сердца, бьющегося рядом, но не в теле.

Он не звал. Он ждал. И спустя несколько минут – или мгновений – в нём что-то разомкнулось. Как будто внутри него раздвинулись створки, и в них вошло нечто мягкое, осторожное, как рука, касающаяся стекла с обратной стороны.

– Ты слышишь? Голос не имел тембра. Он был внутренней интонацией, вниманием, обращённым в обратную сторону.

Семён мысленно кивнул.

– Я не хотел. Я просто… остался. Мне некуда было. Я был там. Потом здесь. Я увидел её. И понял: я могу быть тихим. Я могу быть нужным. Я могу быть.

Слова не имели грамматики. Но за ними стояла ясная, болезненная логика: желание существовать, даже ценой чужой жизни, если та согласна. Семён ощутил, как его сознание сдвигается. Он больше не был "он" – он стал тем, кто между. Между живым и мёртвым. Между своим телом и её телом. Между тем, кто говорит, и тем, кто слушает. – Почему ты не ушёл? – мысленно спросил он.

– Потому что я не понял, что умер. Я всё ещё знал и понимал себя. Я помнил любимую женщину, музыку, голос брата. Я ждал. Я думал, что всё вернётся. А потом – встретил её. И она… стала моей опорой. Даже не зная. А потом – узнала. И не испугалась. И тогда я понял: можно остаться.

Семён почувствовал, как в горле собирается ком. Не от страха – от какой-то глубинной, немыслимой печали. Он сделал то, на что не решался: протянул руку вглубь образа, не ментально – энергетически. Он коснулся сущности. Не враждебной. Не демонической. Просто – потерянной. – Ты можешь уйти, – сказал он. – Твоя смерть произошла. Это – не твоя жизнь. Ты живёшь за счёт чужой души. Даже если она тебя не выгоняет – ты лишаешь её быть полностью собой. Ты – гость, который никогда не ушёл. И этим отнимаешь у неё дом.

Пауза. Долгая. – А если я не помню, как быть одним?

Семён ответил не сразу. Но знал, что сказать. – Тогда я помогу тебе вспомнить. Но не здесь. Не в ней.

Мария вздрогнула. На её лице – ни крика, ни ужаса. Только светлая слеза, скатившаяся по щеке. А потом она сказала: – Он уходит. И внутри комнаты стало меньше на одного.

Комната опустела уже давно, но Семён всё ещё сидел. Свет свечи догорел до толстого, стекающего узла, тени на стенах исчезли, и воздух снова стал привычным. Но внутри – ничего не вернулось на место.

Мария ушла спокойно. Поблагодарила. Не как женщина, которую избавили от проклятия, а как та, кто распрощалась с кем-то очень близким. Не было слёз, не было истерики. Только странная тишина, в которой каждый звук, даже шаг, казался чуть громче, чем должен быть.

Семён сидел у стены. Ладони были пусты, но пальцы ещё помнили ощущение контакта – будто он держал не руку, а некое присутствие, тёплое, человеческое, но уже не принадлежащее телу. Он понимал: он не изгнал зло. Он отсоединил любовь, которая не должна была там жить. И от этого было… не больно. Глухо. Как будто внутри него образовалась тонкая трещина, и сквозь неё теперь будет проходить всё.

Он достал блокнот. Написал одну фразу: “Не все чужие – враги. Но не все близкие – должны оставаться.” Пауза. Он посмотрел на слова, как на чужие. Потом дописал: “Боль – не признак зла. Иногда – признак исцеления. Но и от боли можно зависеть. Так же, как от голоса. От чувства. От присутствия.”

Он не знал, спас ли кого-то. Он знал только одно: он уже не тот, кто мог пройти мимо. Он вышел на улицу. Был поздний вечер. Мартовский воздух был прозрачным, но в нём было что-то новое. Не свет. Не угроза. Отсутствие. Пустота, в которой раньше кто-то жил. И с этой пустотой – он теперь был знаком.

Глава 5

Он не шёл туда специально. Просто забежал на минуту – кофе на вынос, посмотреть книги на полке «разное». Маленькое кафе с антикварной витриной, где пахло корицей и пыльной бумагой. Было тихо и тепло, за окном тянуло мартовским ветром.

Он листал старый сборник оккультных заметок – без особой цели. В голове было ровно, пусто, как перед сном. Но тело – продолжало быть внимательным, по умолчанию. Оно всегда чувствовало первым. И именно тело дало сигнал. Не звук, не образ. Ощущение, как будто в поле зрения появилось что-то, чего не должно быть. Что-то, чего он не видел – но знал, что это здесь.

Он обернулся – и увидел мужчину. Тот сидел у окна, с чашкой и ноутбуком. На вид – лет тридцать пять. Сдержанный, ухоженный. Хороший костюм, чистая обувь, спокойная осанка. Он пил свой кофе медленно. Совершенно естественно и спокойно. Он был идеальным фоном. Но… именно в этом была проблема. Он был слишком естественным.

Семён не мог оторвать взгляд. Не потому, что увидел что-то странное – наоборот. Потому что – ничего. От этого человека не шёл свет. Никакого излучения. Ни хаоса, ни ауры, ни пульсации эмоций. Пусто. Это была не “скрытая сущность”. И не защита. Это было ощущение, будто там, где должен быть человек – стоит декорация.

Семён попробовал расфокусировать взгляд. Пропустить себя через пространство. Ничего. Затем чуть напряг внимание – не давлением, а как будто «вслушиваясь». И в этот момент – нечто дрогнуло. Как будто на фоне появилась вторая тень – не отдельная, а вложенная в первую. И та, внутренняя, не копировала движения. Она просто сидела внутри. Как хозяин в доме, который закрылся снаружи привычным, респектабельным фасадом.