Другая. Видеть мир не глазами, а сердцем

Женщина улыбается. Иногда последовательно рассказанная ложь может заставить нас усомниться в правде.

Это примерно в тридцати пяти минутах от парка. Она могла бы взять такси, но ей всегда нравился дождь, поэтому она решает идти пешком.

Наблюдающий за ней мужчина только рад такому решению: будет намного проще следовать за ней пешком, чем на машине.

– У меня отметины по всему т-т-телу, большинство из них – шрамы от операций, но есть и другие, странные, которые у меня с самого рождения. Например, есть одна очень необычная, вот тут, – она слегка приподняла рубашку, и я увидела отметину, которая напомнила мне ту, что была у меня на лбу, прямо над бровью, – красивая, да?

Я кивнула.

– Она н-н-не похожа на ту, что у вас на лбу, – сказала она мне, словно прочитав мои мысли, – ваша появилась в результате несчастного случая.

Я хотела ей возразить, ведь эта отметина была у меня с самого рождения, а не из-за несчастного случая, но предпочла промолчать. В итоге оказалось, что она была права.

– К-к-как вы, наверное, уже поняли, я т-т-также страдаю синдромом Туретта. Время от времени у меня н-н-начинаются нервные тики, которые я не могу к-контролировать. Я чешу нос, пожимаю плечами, дергаю головой, запинаюсь, когда говорю, за-за-заикаюсь на разных звуках, а иногда просто выкрикиваю ругательства, сама того не желая. Обычно это усиливается, к-к-когда я нервничаю. Если я спокойна, это не т-т-так заметно. Сейчас я у-уже п-привыкла, а вот раньше было совсем н-н-не просто.

Я представила, каким было ее детство.

– Д-д-для этого мне и нужна шляпа, – продолжила она. – К-к-когда я замечаю, что она начинает шевелиться, значит, у меня снова тики. Иногда – черт! – о тиках я догадываюсь по с-с-странному выражению лица того, кто в этот момент стоит п-передо мной, вот к-к-как было с вами, к-к-когда мы начали разговаривать.

Мне стало стыдно, но откуда она могла знать? Как ей удавалось улавливать каждый мой жест, каждую эмоцию?

– Не волнуйтесь, я знаю, что вы не со зла, это естественно. Я привыкла, что на меня с-с-смотрят странно, смеются, думают, что я от-отсталая. Когда я приходила в школу в д-д-день рождения, меня всегда поджидал забавный подарок от моих одноклассников: погремушка, книжка со скороговорками, намордник или смирительная рубашка. Однажды мне подарили колпак с колокольчиками и на перемене заставили его надеть, а потом делали с-с-ставки, пытаясь угадать время, к-к-когда он зазвонит.

Одним из самых моих распространенных прозвищ в д-д-детском саду, а потом и в ш-ш-школе, было Фрэнки, типа Франкенштейн, ну, вы понимаете. В каком-то смысле они были правы: похоже, что меня сшили из разных кусков, просто не доделали.

У меня к горлу подступил ком.

Вдруг я заметила у нее странное выражение лица, как будто она хотела заплакать, но знала, что сейчас не время. Как будто она искала, куда можно спрятать боль, которую причиняли ей ее же слова.

Я не знала, что делать, не знала, что сказать, в какой момент прервать этот монолог.

– Д-думаю, вам уже сказали, что – ну! черт! – вы не первый психолог, который приходит сказать мне о том, что я и так уже знаю: что я умру. Были и другие, я помню как минимум шестерых. Большинство не продержалось и недели.

Она замолчала, и я решила воспользоваться этим моментом, чтобы наконец начать разговор:

– Почему?

– С не-не-некоторыми я отказалась общаться с с-с-самого начала: они все время говорили и говорили, я не хотела их перебивать.

Луна засмеялась:

– Ну, с одной вроде п-п-получилось наладить контакт. В первые дни казалось, что она искренне интересуется моими чувствами. Проблема возникла, когда она начала задавать вопросы.

– В чем же проблема, Луна? Наша работа как раз в том, чтобы задавать вопросы.

– Ей не нравились мои ответы.

Она снова неосознанно дернула плечами и почесала нос.

Я заметила выражение боли на ее лице.

– Этого не может быть, Луна. Мы, психологи, привыкли ко всем видам ответов, к любым реакциям. Это наша работа.

– Не все психологи г-г-готовы ко всем видам ответов, уверяю вас.

Мы обе замолчали. Она снова почесала нос и дернула плечами. Снова это выражение боли на лице.

Она слегка пошатнулась.

– Что ж, – я решилась прервать повисшее молчание, улыбаясь и стараясь не акцентировать внимание на том, что вижу, – значит, меня ждут непростые времена.

– Нет, думаю, что с вами б-б-будет по-другому.

– Почему? – спросила я удивленно.

– Потому что у нас с вами есть кое-что общее.

– Что же это? – снова спросила я, ожидая какой-нибудь совершенно невинный ответ. Но все получилось с точностью до наоборот. Именно тогда я поняла, что должна быть осторожнее с вопросами, которые я задаю этой девочке.

– Мы с вами пережили одинаковую боль, – сказала она, глядя мне в глаза. – Днем ее не так заметно, но к-к-каждую ночь она обязательно приходит навестить нас. Это боль утраты. Она никогда не проходит, потому что заменяет собой человека, который ушел.

Бумаги, которые я все еще держала в руках, упали на пол. Я застыла, пристально глядя на нее, не смея отвести взгляд, не смея даже моргнуть. Я думала, что если не буду моргать, то смогу скрыть слезы, подступившие к глазам.

Я медленно наклонилась, чтобы собрать бумаги. И там, скрывшись от ее взгляда, я позволила слезам и боли вырваться наружу.

Откуда эта девочка могла знать обо мне такое?

Семь лет назад

Черная, почти новая машина среднего размера едет по дороге, на которой, по крайней мере на данный момент, нет виноватых. Мать и сын возвращаются домой. Обычно их путь занимает всего полчаса. Пока по той же радиостанции, что и всегда, крутится одна и та же музыка, мать размышляет, как вместить в сегодняшнее расписание троих своих пациентов, бассейн ребенка и поход в супермаркет.

Ребенок, оставшись за рамками этой жизненной головоломки, сидит на заднем сиденье, любуясь пейзажем. Ему всегда нравилось наблюдать за тем, как за окном на полной скорости проносятся дома и деревья. Особенно он любит ездить на машине в дождливую погоду, потому что тогда он может рисовать прямо на окне, повторяя пальцами путь капель, стекающих по стеклу. Но сегодня дождя нет, светит солнце, видимость хорошая, так что даже погода не поможет смягчить ситуацию.

В тридцати километрах отсюда по встречной полосе едет другая машина, красная, чуть побольше и не такая новая, а ее скорость гораздо больше разрешенной.

На передних сиденьях едут мать и дочь. Дочь надела наушники, как только села в машину. Она ни на секунду не отрывается от видеороликов на телефоне и прямо сейчас слушает советы шестнадцатилетнего эксперта, как скрыть прыщи при помощи косметики определенной марки.

Мать левой рукой держит руль, правой – мобильный телефон. Ее внимание периодически переключается с дороги на рабочий чат, где присутствуют все коллеги, кроме начальника. Звуковые уведомления заставляют ее нервничать, но она не решается отключить их. Разговор коллег принимает направление, которое ей совсем не нравится.

Постепенно расстояние между двумя машинами сокращается.

Две машины, две истории, четыре жизни. Теперь их разделяет всего десять километров.

Откуда эта маленькая девочка могла знать обо мне такое?

Это было очень личное, об этом нигде никогда не упоминалось, даже в местных газетах.

Я медленно встала, повернулась к ней спиной и начала раскладывать бумаги, стараясь незаметно вытереть слезы.

Возможно, это была просто случайность. Возможно, девочка уловила в каком-то из моих выражений лица нотки грусти, не более того. Я аккуратно все разложила на столе и придвинула стул, чтобы сесть рядом с ней.

– Луна, ты знаешь, почему я здесь? – спросила я, глядя ей в глаза, не скрывая, что плакала.

– Да, чтобы сказать мне, что я умираю, – ответила она.

– Нет, я здесь для того, чтобы эти дни стали лучшими в твоей жизни.

– Понятно, – сказала она. Я заметила гримасу боли на ее лице. Это напоминало мне конец детского праздника, тот самый момент, когда в надувной замок перестают подавать воздух.

Она подняла одеяло и медленно легла, словно из нее выкачали всю энергию. Ее шляпа упала на пол, а вслед за ней и светлый парик. Я отвела взгляд: кожа на ее голове, на которой почти не осталась волос, представляла собой лабиринт из шрамов.

Она постаралась ухватить одеяло, но оно выскользнуло из пальцев. У нее не осталось сил, чтобы удержать его.

– Луна, что с тобой? Ты в порядке? – спросила я, помогая ей укрыться.

– Я устала, очень устала. Значит, скоро мне будет очень больно, всегда так. П-п-просто на этот раз все как-то быстрее. Может, п-п-потому, что на этот раз близко, совсем близко… на этот раз очень близко.

– Близко? Что близко?

– Мне больно, мне очень больно… – сказала она, подергиваясь от спазмов.

– Что у тебя болит, Луна? Что у тебя болит?

– В этом-то и проблема. Я не знаю, – ответила она, закрывая глаза.

В тот день я не поняла этой фразы, на самом деле, я вообще не понимала, что происходит.

Она обессиленно взяла меня за руку.

– Позовите медсестру… – прошептала она.

– Что?

– Позовите медсестру. Позовите медсестру… п-пожалуйста… кнопка, красная кнопка.

Я нажала на красную кнопку.

Она закрыла глаза, а я так и осталась стоять, сжимая ее руку.

Что у тебя болит, Луна?

В этом-то и проблема. Я не знаю.

Семь лет назад

Десять километров.

Это расстояние, разделяющее две машины, красную и черную, которые едут по одной и той же дороге навстречу друг другу. Видимость идеальная, движение свободное.

В одной из машин, в черной, женщина продолжает думать о том, как успеть все, что ей нужно сделать: возможно, если она сейчас сходит за покупками, она успеет не только сводить сына в бассейн, но и принять одного из пациентов.

Ребенок, наблюдающий с заднего сиденья за происходящим снаружи, вдруг говорит: «Мама, я сейчас описаюсь».

Она слышит его, но не отвечает, продолжая искать решение головоломки. Мальчик, нервничая, все сильнее сжимает колени, будто это может ему как-то помочь.

«Мама, я сейчас описаюсь», – повторяет он более настойчиво. Мать молча нажимает на педаль газа.

Ребенок, возможно, думая, что мать его не слышит, или, может, потому что он действительно больше не может терпеть, говорит: «Мама, я больше не могу!»

Именно в этот момент его мать кричит: «Я тебя слышу! Я тебя слышу! Я тебя слышу!»

Она кричит от злости, но не на него, а на весь мир, на приближающийся вечер, на жизнь, не оставляющую ей ни одной свободной минуты, на часы, которые невозможно остановить. Расплата не заставляет себя долго ждать: напуганный ее криком ребенок намочил трусы, штаны и сиденье автомобиля. Больше она не говорит ни слова.

В другой машине, в красной, девочка-подросток продолжает сидеть, уткнувшись в мобильный телефон. Ей надоело видео инфлюэнсера, и теперь она читает сообщения в группе друзей. Какой-то парень прислал ей фото в обнаженном виде. Она нервничает и быстро пролистывает изображение. Косится на мать: та ничего не заметила. Потому что, к счастью, голова ее матери занята другим.

Другое – это сообщения, не перестающие сыпаться в рабочий чат, оповещений о которых девочка не слышит из-за наушников и от которых ее мать переживает все больше и больше.

Она уже несколько минут ведет машину, держась за руль всего одной рукой: другой она пролистывает сообщения в телефоне. Краем глаза женщина видит, что одна из коллег, ее заклятый враг, пишет что-то, что ее непосредственно касается. Она начинает нервничать еще сильнее.

Между двумя машинами остается пять километров.

Польша

Пройдя под дождем множество улиц, женщина подходит к нужному дому, адрес которого отображается на карте в телефоне.

Она смотрит по сторонам, ей кажется, что она в реальности переживает то, что столько раз видела в интернете. Практически все совпадает, даже мельчайшие детали: цвет уличных фонарей, форма мусорных баков, тротуарная плитка. Она вдруг замечает, насколько похожи друг на друга дома в этом районе. Издалека она видит то, ради чего пришла: белый фасад, ограду с черными воротами и красным почтовым ящиком. Первый этаж, затем второй и мансарда.

Она поднимает голову и видит круглое окошко, украшенное изображением единорога. Она приближается к дому, проходит мимо фасада и замечает то, что ее поражает: прямо напротив припаркована та самая машина, на которой уехала девочка.

Она украдкой заглядывает в маленький садик, скрытый между оградой и внутренней частью дома: различает баскетбольный мяч, игрушечный грузовик и желто-синий велосипед.

Она идет по тротуару, пока не доходит до угла. Там она останавливается, не зная, что делать дальше. Смотрит по сторонам: вокруг никого, только дождь и холод, пробирающий до костей.

Она решает зайти в кафе.

Поворачивает обратно, пересекает улицу и останавливается перед дверью ближайшей кофейни. Уже заходя внутрь, она понимает, что девочка может быть там, внутри.

По ее телу пробегает дрожь.

Тут же пришла медсестра с небольшой тележкой, полной лекарств, проводов и мониторов. Она ни о чем не спросила, даже не посмотрела на меня, надела на палец девочки какой-то приборчик и стала наблюдать за индикаторами.

Взяла шприц и что-то ввела ей.

Затем она взяла девочку за руку, осмотрела ее шею, глаза. Пока лицо девочки не начало расслабляться, медсестра так и стояла рядом с ней.

– Не пугайтесь, иногда это с ней случается, но это нормально, и чем больше вы будете здесь находиться и видеть, что происходит… – сказала она мне, словно разговаривала сама с собой.

– Все случилось так внезапно, мы разговаривали и…

– Да, так оно и бывает, правда, на этот раз можно было это предвидеть, а никто ничего не заметил. Иногда мы так заняты попытками спасти одну жизнь, что забываем, что можем потерять другую.

– Что? – Я уже ничего не понимала.

– Ну, это сложно объяснить. Луна иногда испытывает боль, скажем так, особого характера.

– Да, она так и сказала, что ей очень больно, но она не сказала, что у нее болит, – продолжала я.

– Да, так и есть, – ответила медсестра.

– Но ведь это невозможно, она должна понимать, что у нее болит: рука, грудь, голова.

– Не всегда так. Бывают боли, которые приходят без предупреждения и начинаются ниоткуда. Вот, посмотрите сюда, видите? – спросила она, указывая на аппарат. – Напряжение, пульс, уровень кислорода. У нас есть все возможные показатели, но ни один из них не способен измерить боль, не говоря уже о боли, которую испытывает она. Думаю, у нас никогда не будет такого прибора, который смог бы измерить боль этой девочки. Есть люди, способные выносить такое, о чем ни вы, ни я даже не подозреваем. Луна одна из них.

– Ассоциированная гиперчувствительность? – спросила я. Мое образование требовало на все навесить ярлыки.

– Мы всегда стремимся всему дать название. Наверняка она бы объяснила это как-то по-другому, куда более удивительно и, конечно же, менее правдоподобно.

– Я не понимаю.

– Если вы умеете слушать, в конце концов она заговорит, – ответила она, осторожно опуская руку Луны на кровать. – Сегодня, когда вы вошли, произошло что-то необычное. Она обычно почти ни с кем не разговаривает в первый день, и вдруг сегодня… это очень странно.

Я не знала, что сказать.

– Ладно, уже поздно. Луна наверняка проспит несколько часов. Лекарство, которое я ей дала, довольно сильное, так что возвращайтесь завтра, – сказала медсестра.

Я вышла, и Айла погасила свет.

В тот день по дороге домой я не переставала думать о фразе, которую она произнесла: «Мы с вами пережили одинаковую боль». Откуда она могла знать?

Я решила вечером попробовать поискать в интернете, была ли где-нибудь опубликована информация о том, что произошло, упоминалось ли где-нибудь мое имя, имя моего бывшего мужа… его имя.

Он… Как всего две буквы могут причинять столько боли?

Я сидела в машине, пытаясь найти хоть какой-нибудь способ изменить прошлое.

Семь лет назад

Пять километров разделяют две машины и четыре жизни.

В одной из машин женщина раскаивается в том, что накричала на своего сына: он ведь ни в чем не виноват. Отчасти она понимает, что сделать ему больно – значит сделать больно самой себе. Она еще незнакома с теорией Луны, но уже подспудно переживает ее в своем сознании. «Как только вернемся домой, я попрошу у него прощения, обниму его, укушу за ушко, за шею, за нос, защекочу его всего, а потом мы вместе будем смеяться, и все останется в прошлом», – думает она.

Но проблема в том, что наши планы всегда зависят от событий будущего, и это то, что мы меньше всего можем контролировать.

Малыш тихонько плачет, стараясь не издавать ни звука. Он не понимает, почему его мать, которую он безоговорочно любит, вдруг накричала на него. Он не знает, как скрыть то, что с ним произошло. Через несколько секунд это уже не будет иметь значения.

В другой машине девочка-подросток продолжает жить в своем виртуальном мире, не обращая особого внимания на то, что происходит в мире реальном, если быть точнее – слева от нее. Там, на той стороне вселенной, ее мать приходит в ярость из-за негативного комментария о ее работе. Она просто не может в это поверить, ей нужно срочно ответить!

Она берет в руки телефон, чтобы написать все, что думает. Она бросает взгляд на дорогу, но видит лишь черную машину где-то вдалеке.

Польша

Она открывает дверь и заходит внутрь.

Украдкой оглядывает интерьер кафе.

Смотрит на барную стойку, на места возле окна, на столики в дальнем углу. Ничего. В зале почти никого нет, ни следа девочки.

Она вздыхает: все же так намного лучше.

Она оставляет зонтик у входа и подходит к стойке, где официантка коротает последние рабочие часы перед тем, как отправиться домой. Это молодая девушка, которой нравится аромат свежеиспеченного хлеба, улыбки незнакомцев, которым она придерживает дверь, выражения лиц клиентов, которые вдруг замечают, что им нарисовали сердечко на кофейной пене.

При этом она терпеть не может запах табака, людей, которые не здороваются, и матерей, которые кричат на своих детей просто так, без всякой причины, только потому что день не задался.

Она от рождения наделена особым кулинарным талантом, но так и не может решиться начать свое дело – всю жизнь она работает на других. Когда-нибудь, продолжает она говорить себе на протяжении уже пяти лет.

Женщина, которая только что вошла, пытается говорить по-английски.

– A сaffelatte, please[1], – произносит она с улыбкой, вытирая капли дождя, все еще стекающие по лбу.

– Ок, one moment[2], – также улыбаясь, отвечает официантка.

Женщина осматривается: нет, девочки нет.

Буквально через минуту на стойке появляется чашка с кофе.

Она берет ее и ищет место, где можно присесть. Выбирает небольшой столик в углу, рядом с креслом. Она вешает пальто на спинку кресла, садится и руками обхватывает теплую чашку.

Она подносит чашку ко рту, собираясь подуть на кофе, и в этот момент замечает, что на пенке нарисовано сердечко. Улыбаясь, она смотрит в сторону бара.

Официантка улыбается в ответ.

Держа чашку в руках, она наблюдает за людьми вокруг. Замечает двух женщин, которые болтают, постоянно перебивая друг друга. Как будто цель этого разговора не в том, чтобы пообщаться, а в том, чтобы произнести как можно больше слов, пусть даже их не услышат.

Справа, примерно через три столика, молодой мужчина неотрывно смотрит в экран своего телефона. Он быстро двигает пальцем по стеклу, возможно ища что-то важное.

Проходят минуты.

Заходит мать с ребенком, заказывает еду навынос. Две женщины продолжают оживленно беседовать, не понимая, кто кого перебивает. Пожилая пара неторопливо уходит, оставив несколько монет на барной стойке.

Именно в этот момент входит пожилой мужчина в черном пальто, доходящем почти до пола, и военных ботинках, слегка запачканных грязью. Он оставляет зонтик у входа и подходит к барной стойке.

Он вежливо обращается к официантке, и через пару минут она подает ему кофе. Он оглядывается и выбирает столик напротив той женщины, которая шпионила сегодня за маленькой девочкой в школе.

Мужчина смотрит на нее.

Женщина смотрит на него.

И что-то происходит.

В стенах больницы становится темно.

С наступлением ночи постепенно стихают последние звуки: тележки с остатками ужина, прощания медсестер при передаче смены, стоны, преисполненные боли, усталости и безнадежности, которые теряются среди коридоров, постепенно наполняющихся сумерками. Теперь все палаты могут отдохнуть.

Но одна палата не отдыхает, потому что девочка, находящаяся в ней, кажется, оправилась от приступа боли. У нее не так много сил, и все же она намерена сделать то, что стало для нее привычной рутиной перед сном. Она садится на край кровати, свесив ноги. Она смотрит на них, как человек, смотрящий на море с высоты скалы. Глядя на нее, сидящую в таком положении, никто бы не подумал, что этой девочке с каждым днем становится все труднее ходить.

Она смотрит на цифры, недавно нарисованные на доске за дверью: пока что ни в одной из них нет символа бесконечности.

Она медленно усаживается в позу лотоса на середине кровати и надевает на голову шляпу, чтобы полностью утонуть в ней. Она погружается в свой мир.

Мир, где невозможно отличить вчерашний день от завтрашнего, где не нужны часы, где можно в мгновение ока переместиться из одного места в другое, иногда совершенно неожиданное. Лабиринт, из которого можно выбраться, следуя только за своими ощущениями.

Она проводит так два часа, хотя ей кажется, что прошло всего несколько секунд. Когда она наконец возвращается, она чувствует, что у нее, как всегда, кружится голова от смены реальностей.

Ей кажется, что теперь у нее достаточно сил, чтобы прожить этот вечер. Но как только она встает, она понимает, что ошиблась и сегодня ей снова придется воспользоваться инвалидной коляской.

Все же она добирается до шкафа самостоятельно.

Оттуда она достает рюкзак, спрятанный какое-то время назад.

Одним движением, стараясь не упасть, она высыпает все содержимое на кровать: флакон туалетной воды, наушники, спички, ракушка, банка с песком, несколько пачек печенья, конфеты и коробка в форме сердца.

Именно ее она берет с особой осторожностью, поскольку знает, насколько хрупким является ее содержимое. Это единственная вещь, которую она не возьмет с собой, а снова спрячет в глубине шкафа.

Все остальное она соберет обратно в рюкзак и повесит его на спинку коляски. Теперь она готова.

Она садится и достает свой мобильный, чтобы войти в приложение.

Ждет несколько минут. Готово.

Руками она приводит колеса в движение и выезжает в коридор, который в эти часы уже спит.

Наступает ночь.

Семь лет назад

Черная машина едет по шоссе со скоростью девяносто километров в час. Примерно в пятистах метрах красная машина движется по другой полосе на скорости около ста десяти километров в час. При таких скоростях до их встречи остается примерно девять секунд. В случае, если один из автомобилей вылетит на встречную полосу, время, оставшееся до их встречи, не изменится, а вот последствия будут совершенно иными.

В черной машине царит неловкая тишина: мать чувствует себя подавленной из-за того, что накричала на сына. Она думает, что, как только они вернутся домой, все обязательно уладится, ведь в таком возрасте дети не знают, что такое обида.

В красной машине девочка-подросток грустит, потому что никто не ставит лайки под фото, которое она только что выложила в сеть. Она не понимает почему. Шикарная фотография, где она широко улыбается, стоя рядом с подругой. «Может, – думает она, – надо было надеть кофту с декольте поглубже или облегающую футболку без бюстгальтера, чтобы было видно соски, или выложить ту фотку, где я летом в бикини на пляже». Она еще не знает, что именно эта фотография, которую она опубликовала только что, получит больше всего лайков, потому что станет последней.

Раздраженная женщина за рулем, ее мать, читает сообщения, появляющиеся в групповом чате. Она не может согласиться ни с одним из них, поэтому решает ответить прямо сейчас, одним глазом следя за дорогой.

Фраза слишком длинная, и автокорректор добавляет слово, которое она не собиралась писать. Именно в этот момент, когда она решает удалить лишнее слово и написать все заново, она отвлекается от дороги примерно на две секунды. Их оказывается достаточно, чтобы на скорости сто десять километров в час вылететь на встречную полосу ровно в тот момент, когда приближается черный автомобиль.