Роща

– Нет, все-таки вы не изменились, – улыбнулась я. – Но оставим. Пришла поговорить по поводу Наташи.

– А что она?.. – туманно пролепетал Виктор Степанович.

– Да влюблена в вас, так что вы щечку-ручку-то ей не целуйте так часто, плечики-то ей не гладьте.

– Как же она успела? Ведь я только приехал.

– Эх!.. Вы, мужчины, никогда не поймете нас, женщин. Ведь она только и видит, что соседей, коз да кур домашних, кошку Матильду да нас – родных и надоевших. Театров у нас нет, балов у нас нет… Имею в виду, как в столице вашей, таких помпезных у нас нет. Вы для Наташи – целое событие. И уж поверьте, как девица впечатлительная и пылкая, она в это событие, то есть в вас, с головой ушла.

– Но я ее знал деточкой, она мне кузина.

– Во-первых, не просто кузина, а троюродная, а во-вторых, знаю я вас, родственничков. И не надо мне глазами хлопать, Виктор Степанович. Не сразу теткой родилась, тоже когда-то была девочкой, имела братьев да кузенов, – строго завершила я и, потрепав ему плечо, пожелала спокойной ночи.

III

Г-н Ларионов проснулся раньше всех, около шести утра. Чувствовал себя вполне жизнеспособно, виски ему не сдавливало. Умывшись и приодевшись, Виктор Степанович растворил окна проветрить и вышел к березовой роще. Кое-где продолжали мелькать лужи от вчерашнего моросящего дождя, но земля не была скользкой и не оставалась на подошве прилипшим комком грязи.

Стремительно пройдя старый дуб, Виктор вошел в рощу и замедлил шаг. Прикасаясь ладонями к каждому дереву, он как бы здоровался с местом, а место – с ним. Кроны берез приветственно шушукались, с разных сторон до Виктора дотрагивались веточки или высокая трава. Невольный трепет охватывал его и сбивал неглубокое дыхание. Вскоре роща закончилась, и показалось заросшее тиной озеро, покрытое утренней туманной вуалью, знакомая развесистая ива, под ивой – простая скамья, а на скамье – женщина. Она сидела тихо, но держала в руках носовой платок, иногда поднося его к лицу.

– Кто вы? – спросил Виктор Степанович, женщина оборотилась.

Это была Полина. Ошеломленно поднявшись, она уставилась на него покрасневшими глазами.

– Виктор… – прошептала Полина и порывисто выступила в его сторону.

Пав пред г-ном Ларионовым на колени, она сцепила ему ноги объятием и завыла.

– Аполлинария Осиповна, встаньте сейчас же! – ужаснулся Виктор и хотел было отцепить женщину, но она еще больше сжала ноги его и еще больше возопила, моля простить ее за то, что она с ним сделала.

В конце концов г-н Ларионов отцепил ее и, отскочив, чуть не упал. Полина простерла к нему руки и преклонила голову на землю. У ней была истерика.

– Пожалуйста, Господи… Я раскаиваюсь и уж получаю по заслугам! Простите мне, Виктор Степанович, – рыдала Полина.

Подойдя к ней и подняв, Виктор усадил ее на скамью и прижал голову ей к своей груди. Аполлинария Осиповна казалась г-ну Ларионову все той же: глаза ее темные были слегка прикрыты уставшими ресницами, растущими прямо, но веки не были опущены, а круглы, посему выражение лица выглядело высокомерным и скучающим; волосы ее были темно-русыми, цвет их можно было назвать жженой карамелью; губы чуть выдавались, были строги, нос небольшой и с маленькой горбинкой придавал какой-то особенной величавости ее лицу.

– Я давно вас простил. Прекратите плакать, будьте умницей, – произнес г-н Ларионов, и плач Полины резко оборвался.

Она подняла голову и пораженно взглянула. Раскрыв рот, женщина так и прохлопала на него глазами, пока случайно не обронила:

– Какой же вы добрый… И всегда были.

– Слезы высохли, это хорошо, – улыбался Виктор Степанович. – Расскажите мне, как живете? Это отвлечет вас.

– Что?.. А… я… – потерянно пролепетала Полина и, ссутулившись, недолго помолчала. – Теперь я госпожа Багрянская. Живу по заслугам. Собираюсь в монастырь.

– За какие же такие «заслуги» уходят в монастырь? Вы ведь еще так молоды, так красивы, у вас вся жизнь впереди! Только не говорите, что из-за меня, мне это было бы неприятно.

– «Из-за» – это очень верное обозначение, но не из-за вас, а из-за себя. Какая я мерзкая и противная…

– Отнюдь.

– Не нужно спорить с истиной, Виктор Степанович. После того, что я сделала с вами, мне можно называться только мерзкой и противной, – раскаивалась она, слезы вновь полились из глаз ее. – Хочу сказать вам, что из тринадцати виноватых девушек в живых осталась только тринадцатая – я. Остальные почили. Они тоже получили по заслугам, но мучились недолго, ибо сговор против вас устроила я, а не они. А я мучаюсь, и поделом мне.

– Скажите, Полина, неужели вы знали, что я вернулся в родные края? Простите мне дерзость, что я предположил, что вы по мою душу можете куда-то приехать, но… – вступил г-н Ларионов, но г-жа Багрянская перебила его.

– Не знала. Но расскажу. Уже в столице я искала возможности встретиться с вами. Я послала разузнать, где вы живете, а потом следить за вами. Мне донесли, что каждую субботу у вас променад в Летнем саду. Пришла туда к нужному часу и ходила за вами, но мне было стыдно подойти, я не осмелилась и не подошла. После, когда мы с мужем приезжали сюда, я приходила на эту скамью и говорила с вами, просила у вас прощения. А сейчас мы здесь, чтобы я с матушкой простилась, правда, она не знает про монастырь. И вы, если представится случай побеседовать, не говорите ей, она не выдержит такого удара. Сами понимаете, матушке хотелось бы внуков нянчить, а не провожать единственную дочь в монастырь.

– Представьте себе, я проснулся от того, что меня внутренний голос настойчиво зовет в рощу. Как мне было лень идти, признаться, но я пошел и встретил вас, – аккуратно смахнув Полине слезы, улыбнулся Виктор. – Вы сказали, что у вас нет детей?

– Как же Господь даст детей мерзкой и противной? Конечно, не дал, – вздохнула Полина.

– Предлагаю вам понянчиться с моими детьми – Наталией Андреевной да Марьей Андреевной. Наташа превратилась в удивительную красавицу.

– Сколько ей?..

– Осьмнадцать уже. Невеста совсем. Да и тетенька сказала, что какой-то жених уж нарисовался на горизонте. Я его еще не видал, но мне он уже не нравится. Впрочем, все вздор. Приходите сегодня всею семьей к нам пить чай, я привез индийский из столицы.

– Наташа меня не любит. Помните, когда она еще ребенком была, постоянно кусала меня или колотила? – улыбнулась г-жа Багрянская.

Виктор рассмеялся.

– Это она от ревности. Вы же знаете, как я ей всегда нравился, – смутился он и хотел было добавить, что и сейчас Наташа его любит, но не стал.

Дневник Марьи

После обедни мы с Наташей вышли на паперть. Она умоляла простить ее за то, что вчера назвала меня уродиной. Мы долго обнимались и целовались, пока из церкви не показались мамаша с Агриппиной Савельевной и Виктор. Г-н кузен взял Наташу под руку и ступил впереди нас, мы втроем шли позади. Она всю дорогу с обожанием заглядывала ему в рот, пересчитывала там зубы, а он читал ей из Пушкина, по-актерски отводя свободную руку в сторону. Когда уж мы спустились с церковного пригорка и прошли озерцо, поднялись к дому, Виктор развернулся к нам и сказал, что на ранней прогулке повстречал Полину, что сегодня она и семья ее придут к нам на обед. Наташа чуть не умерла. Мне так жаль стало ее в ту минуту, что я подошла к ней и поддержала за руку. Она была бледна, сильно осунулась, глаза ее потускнели. Наташа почти не дышала. Виктор это заметил и, потрепав ей щеку, хотел поцеловать, но она едва толкнула его и пошла в дом. Я бежала за нею до самой комнаты.

Влетев, Наташа чуть не прибила меня дверью и свалилась на кровать, заплакала навзрыд. Очень я злилась на Виктора и не понимала, как можно быть таким жестоким, таким поверхностным, чтобы не замечать или, по крайней мере, нарочно делать больно влюбленной девушке? Сколько помню, он всегда вот так вот над нею измывался. Пока я причитала, в комнату к нам вошла Агриппина Савельевна. Махнув мне, чтоб я встала от Наташи, она села на мое место и начала гладить ее по голове и вздрагивающей спине.

– Ташечка, ведь он не нарочно… – проскрипела тетушка и сама заплакала.

Это ужасная бабья традиция в нашей семье – за компанию реветь и причитать. Тут еще, как назло, абсолютно хамски, то есть без стука, вошел сам Виктор. Он сразу пошел к сестре, но я встала поперек и помешала ему пройти. Виктор удивился, что я посмела ему перечить, и с укором посмотрел на меня, но я поступила пуще – развернула его за плечи и вытолкала. Кузен так изумился мне, что даже не стал сопротивляться. Дверь я заперла.

Взяв Наташу себе на руки, Агриппина Савельевна обняла ее и закачалась на месте. Я наблюдала за ними, пока не произошел стук в дверь. Думала, что это Виктор, и резко распахнула, чтобы на него накричать, но то была мамаша. Она испугалась моего резкого выпада, так что мне пришлось извиниться…

Итак, минут пятнадцать Наташа все не могла угомониться, так что я не выдержала и вылетела искать Виктора. Он сидел в своем кабинете и читал какие-то бумаги с лупой в руке. Смахнув ему все со стола, я встала перед ним и накричала:

– Всю жизнь вы нарочно убиваете Наташу! Хотя бы теперь, когда вы постарели, разве не может прибавиться к вам, помимо вашего смертельного спокойствия, еще и ума?! Изверг!

– Не кричи, Маша, будь умницей, – сказал он.

Я всегда ненавидела эту фразочку, поэтому взяла книжку из шкафа и кинула в него. Он испуганно подскочил и вперил в меня два своих шарообразных глаза. Я ужаснулась и стремительно вернулась к сестре.

Тем временем она уже сидела меж мамашей и Агриппиной Савельевной, смотрела на залитое солнцем окно и прислушивалась к веселому и беззаботному чириканью. Тотчас, только я затворила дверь, на подоконник к нам присел белый голубь. Все посчитали это благим знаком – Наташа разулыбалась и закрыла лицо руками, я припала к ней и обняла ее ноги, а мамаша и тетушка умилились между собой. Так все закончилось. Потом мы с Наташею остались наедине. Еще недолго я жалела ее, а потом мы легли вместе и стали говорить о незначительном.

Когда внизу послышалась любимая Наташина мелодия Бетховена «К Элизе», мы спустились. Разумеется, играл ее Виктор… Кому еще в нашем доме ее играть?! Тем временем Аполлинария Осиповна и мать ее уже сидели на диване, рядом с ними – Агриппина Савельевна, и стоял какой-то франт (потом узнала, что это муж Полины), облокотившись на фортепьяно. Наташа села в одиночное кресло, я присоединилась к тетушке.

Только Виктор завершил, как и всегда, блистательно, мы поаплодировали ему и поднялись на обед, за которым разговоры велись самые обычные. В основном говорила Аполлинария Осиповна. Мне показалось, что она много притворяется, пытается выдать желаемое за действительность. Впрочем, двуличной и лицемерной она была всегда, и меня это не удивило. Изменилась она только внешне, притом в худшую сторону, стала бледна, как поганка, меж бровей ее появилась заметная морщина. Щеки у ней не румянились, белки глаз поблекли, волосы потускнели, но в сущности были такими же коричневыми, как и всегда. Вообще ее птичье лицо стало еще более птичьим. Особенно ее противные губки, они вовсе вытянулись в трубочку и походили на клюв. А вот платье на ней было очень красивое, заграничное. Мамаша не раз интересовалась нарядом Аполлинарии Осиповны, на что та не по возрасту кокетничала и жеманилась от комплиментов. Муж Полины, Стефан, нахально таращился на Наташу и пытался к ней подластиться, как мартовский кот. Мне не понравился этот противный человек. Что интересно, Виктор замечал жесты Стефана Ивановича и бесился. Желваки его ходили туда-сюда, зубы скрипели, глаза злились. Если бы они могли стрелять огнем, то давно бы спалили этого Стефана.

Итак, когда мы вновь перешли в гостиную с фортепьяно, когда все так же расселись по прежним местам, Виктор очень удивился тому, что Наташа не села рядом с ним и выпучил глаза.

– Ну а что Зинаида Васильевна, вы ходите к ней? Матушка рассказала, что она большая благотворительница и устраивает литературные вечера. Виктору Степановичу, на мой взгляд, было бы интересно посетить, – говорила Полина, стреляя глазками кузену.

– О! Большая благотворительница! – воскликнула тщедушная мать Аполлинарии Осиповны.

Тотчас она что-то заговорила нам, и я, признаюсь, не слушала ее, но наблюдала за мартовским котом Стефаном. Сев рядом с креслом Наташи на корточки, он сладострастно улыбнулся и протянул к ней сухой цветочек, что взял из нашей вазы сухостоя на камине. Виктор заметил это и разозлился. Чтоб скрыть свои чувства, он уселся за фортепьяно и заиграл мои любимые «Голубые цветы». Играл он, конечно, не для меня, но для сестры. Зная, что Наташу временами раздражает эта мелодия, он вызвал в ней безудержный смех. Я тоже начала смеяться, а Стефан, думая, что гогочут над ним, стремительно поднялся. Подавшись куда-то вбок, он споткнулся об Матильду и чуть не свалился. Это увидели все и захохотали, кроме Агриппины Савельевны. Тетушка вскрикнула и кинулась кошку свою жалеть, приговаривая, что «дурного дядьку» надо бы простить.

Когда Виктор встал из-за фортепьяно, хватаясь за живот и хихикая, Стефан порвался играть, как будто в фортепьяно крылось его спасение. Этот уже немолодой мартовский кот довольно криво заиграл нам мазурку. Наташа расстроилась, когда услышала мотив, когда увидела уверенные глаза Полины, но Виктор прямиком пошел к ней и пригласил. Танцевали они долго, ибо Стефан Иванович боялся, что все вспомнят его конфуз, так что довел Виктора с Наташей до упада, и они сели перед нами вместе. Впрочем, мартовский кот и потом не прекратил, продолжал свою мазурку, пока мы не нахохотались и не отвлеклись от него совершенно. Мать Аполлинарии Осиповны как раз доболтала, так что пошли другие разговоры.

– Но отвечу на ваш вопрос, Полина. Наташа облила Зинаиду Васильевну кофеем на глазах у всех. Мы не ходим туда больше, – отвечала моя мамаша. – Г-жа Воскресенская, конечно, простила нас, сама к нам захаживает, но все-таки нам за Наташу стыдно.

– Это за меня вам стыдно? Глупости! Маменька, ведь она дешевая лгунья! – вспыхнула сестра.

В тот момент у Виктора как-то странно загорелись глаза, он снова принялся за свое: стал щипать Наташу за щеки, щекотать, называя ее колючей деточкой. Сестра безудержно хохотала, но вскоре подскочила. Она начала носиться от него вокруг дивана. Полине это не нравилось.

– Вы как дети, – напряженно бубнила она.

Наташа на это задорно завизжала и бросилась из гостиной. Виктор, разумеется, кинулся за ней.

Всякую минуту сверху раздавался быстрый топот, цоканье каблучков, Наташин хохот и визг. Полина постоянно отвлекалась на сие, морщилась. Тетушка косила на меня, как бы заставляя идти к сестре и позвать ее сюда. Но вдруг все затихло. Все мы замолчали и переглянулись, мамаша выпрямилась и перестала дышать. Не знаю, зачем мы все так отреагировали, но когда вновь раздался визг, бег и хохот, мы выдохнули с мамашей. Вскоре сестра прискакала к нам и, на цыпочках пробравшись к шторине, спряталась в складках.

– Признавайтесь, где Наталия Андреевна? – хихикая, появился Виктор и прошел к фортепьяно.

– За шторой, – разоблачила Аполлинария Осиповна.

Сердцем я буквально прочувствовала, что Наташа готова растерзать эту Полину, и с напряжением ждала развязки. Но Виктор сел за фортепьяно и заиграл нам «Голубые цветы», тогда сестра засмеялась, чем выдала себя.

Г-жа Багрянская и семья ее пробыли у нас недолго после этого. Все закончилось хорошо. Опосля Виктор ушел к Федоровне, ну а мы в комнату. Мамаша набранилась на меня, что я не слежу за Наташей, а саму ее, как и всегда, отправила к Степашиной чистить картошку.

Федоровна со Степашиной

Опять после вечерней старые женщины сидели у церкви и смотрели на имение. Обе пребывали в благостном расположении и улыбались.

– Стрекозу нашу послали ко мне сегодня картошку чистить, – ни к месту весело вступила кухарка. – Пришла ко мне, стоит бледненькая, тоненькая, красивенькая, чистенькая, пахнет сладенько. Головушку свою маленькую на грудь склонила и краснеет. Я спросила, мол, за что на сей раз мать отругала, а она мне пищит: «За Витю».

– Видела я, как носился он за ней по второму этажу сегодня. Неприлично… – слова старой няньки шли вразрез с чувствами на лице, она умилялась, влага в глазах ее стояла от счастья. – Да и хватает так ее, щипает, щекочет, тут же цалует в щеку… Уж сильно неприлично эдак цаловать… Но молодежь ноне не так строга к правилам, как в наше время, хотя я бы их как-то да разделила. Ну неприлично цалует…

– Дело молодое!.. – радостно вздохнула Степашина, всплеснув руками. – Да и, знаешь, девка она у нас завидная. Все-то я ей любовалась, пока она мне картошку чистила. Ведь сущая лялечка: глазоньки любопытные, губки бантиком, щечки фарфоровые!

– И не говори, Степашина! – следом вздыхала Федоровна. – А Витюша-то ко мне пришел после визита Полины. Не люблю эту мадам, даже здороваться с нею не стала, когда увидала ее сейчас в церкви! Она-то, конечно, поприветствовала меня, но я считаю ниже своего достоинства с нею знаться. Про нее мы с Витюшей не говорили наедине, да и вообще мало поговорили. Он объяснился, что рассказывать ему совершенно нечего, потому что жизнь он вел наискучнейшую… И все-таки эта Полина мне как кость в горле! Как вспомню ее самодовольное лицо, аж противно! И как смела она явиться после всего?!

– Да за что ж ты ее невзлюбила, так и не расскажешь, Федоровна? – интересовалась кухарка.

– Так в двух словах и не расскажешь, Степашина. Но скажу, что после того, как поглумилась эта несносная девка над моим мальчиком, не будет ей жития ни здесь, ни на небе! – вспыхнула старая нянька и поднялась.

По обыкновению она перекрестилась лицом к церкви, но на сей раз поманила подругу за собою, и, взявшись за руки, они пошли до имения вниз по склону, через речку, а потом наверх.

– Значит, это после тебя он пришел ко мне? – вновь всплеснув, ахнула кухарка. – Подошел он, очень улыбался, поцеловал в самую макушку. Сказал мне, мол, что я все такая же миленькая и худенькая, и еще комплимент сделал, говорит, что краше стала, что волосики мои белые очень освежают мне лицо. Я так и расплакалась у него на груди, представь себе? Он приголубил меня, а потом отобрал у стрекозы нашей картошку, ножик и сам стал чистить. А она так и разомлела… Стояла красная, как снегирь, на меня смотреть стеснялась, платьишко теребила. Но в конце концов прильнула к плечу красавца нашего и так да просмотрела завороженно на картошку. Ну ладно, дело молодое!

– И не говори, Степашина! Но это-то молодое дело не доведет ли нас до чего-нибудь с преподвыподвертом? Уж неприлично он ее цалует… – потускнела Федоровна. – К слову, он чаю привез индийского с какими-то южными сухофруктами, отдал мне сегодня в комнате. Давай зададим самовару?

– А давай! – пальнула Степашина и обняла подругу.

IV

Агриппина Савельевна и кузина ее сидели в будуаре за ширмой из плюща. На первой уже был забавный ночной колпачок с кисточкой и восточный халат почившего мужа, на второй – легкое ночное платье с воланами и вышивкой. Агриппина пила чай, ела клубничное варенье и гладила Матильду, а Юлия Николаевна курила из трубки сладкий дым.

– Федоровна заходила, – после получаса задумчивого молчания вступила мать Виктора. – Рассказывала, что сын мой и Таша твоя уже целуются.

– Не может быть, – беззаботно махнула своей тонкою рукой мать девочек. – Либо же, конечно, она имела в виду поцелуи в щеку. Но это и не секрет. За сегодняшние догонялки я ее уже наказала. Скоро она перечистит всю картошку в нашем доме.

– Ты не знаешь, где Никита Сергеевич пропадает? Дождя уж нету, а к нам не идет, – взяв из рук кузины трубку, закурила Агриппина Савельевна. – Ты мне скажи по секрету, как сестра сестре, как подруга подруге… Таша у нас целована? Никита Сергеевич, мне раньше казалось, был к ней расположен.

– Если и целована, то только Виктором Степановичем. А уж если бы, как ты намекаешь, Джованни пальцем ее тронул, я бы ему оторвала всю руку, – оскорбилась Юлия Николаевна. – Неужто ты считаешь, я плохо дочь воспитала, голубушка?

– Прости меня, Юленька. Мне просто страшно… Да и сужу я по себе! – простонала мать Виктора. – Ведь столько соблазнов. Я в ее годины была ветрена, ты знаешь. Все плясала да плясала, кокетничала да кокетничала, целовалась да целовалась, и все без разбору. Удивляюсь, как мне хватило моих двух извилин на то, чтобы сохранить чистоту.

– Наговариваешь на себя, голубушка, – примирительно вздохнула Юлия Николаевна. – А насчет Джованни… Не знаю, почему не идет. Писем от него тоже не видно. С Наташей их не связывает ничего, ведь я только шучу так, что он очаровал ее. В сущности, Наташе он совсем не нравится. Однажды она пришла ко мне в комнату, и мы секретничали. Наташа переживала, что не влюбится никогда. Я спросила ее, мол, а как же Никита Джованни? Наташа на сие насупилась на меня и хотела уйти. Потом высказывала мне с полчаса, какая я плохая, что чучело ей в симпатию поставила.