Роща

Алина Кирикова

Роща

I

Голова Виктора, как всегда, нестерпимо болела. Челюсть ему сводило, глаза выдавливало, виски пульсировали, и мозг будто сжимало в тисках игольчатых рукавиц. Как всегда бывало при этом, появлялась глухота на левое ухо и неясное в нем же шипение. Хоть к 1856-ому году медицина и дошагала до каких-то высот, г-ну Ларионову врачи так и не смогли поставить точный диагноз. Наблюдался он у лучших докторов, имея к тому достаточно средств, и доктора эти ставили ему то тиф, то чахотку, то еще что-нибудь с потолка, никак не соотносящееся с настоящей болезнью. Один только предположил злосчастный аневризм, да должного лечения не прописал.

Тогда Виктор возвращался отставленным с московской службы в родные края, и лет ему было тридцать. Все его современники писали, вычисляли, рисовали, дослуживались до Анны, в общем, пытались еще хоть как-то до смерти весело протянуть, а вот г-н Ларионов не имел ни к чему решительно никаких способностей. Нет, он отнюдь не был бесталанным, необразованным и глупым человеком, каким может представиться по моему неумелому описанию, напротив, это был выдающийся, в большей степени философский ум, но ум, не имеющий возможности проявиться. Нельзя сказать, что был бы ум сей пригоден в прошлом или будущем, это был осколок какой-то неизвестной планеты, по воле случая упавший на плоскую Землю. До двадцати четырех Виктор «паясничал» – фиктивно состоя на службе (по связям, как водится), жил на Невском и бесконечно проматывал родительские деньги. Нет, он отнюдь не был сибаритом и транжирой, каковым его считали все родственники и встречно-поперечные знакомцы, но жизнь в центре, как известно, стоит денег больших. Видишь закономерность, читатель? Иду в отрицание, тогда как проще было бы перечислить все его положительные качества и с тем умолкнуть.

Образование Ларионов Виктор Степанович получил блестящее, но неполное, в совершенстве знал пять языков: первые три были, как и у каждого образованного человека, четвертый был родной – русский, а вот пятый – древнегреческий, который, конечно же, нигде впоследствии не пригодился. В целом не было чего-то такого, что Виктор бы не освоил, напротив, везде он был первым, любой ученый, пророк или просто проницательный человек предвидел ему выдающееся будущее. Многие дивились, что г-н Ларионов, обладающий столькими дарами, буквально поцелованный Господом Богом, нигде не задействован, никто не хочет брать его ни в наставники, ни в коллеги, ни в общества, что нет у него друзей или жены, хотя бы любовницы, и что, не имея ничего из этого, он чист, как агнец. Не видели его ни в борделях, куда было модно ходить, потому что «мужчине негоже быть высоконравственным, "неопытный" мужчина – дурной мужчина, а верный – еще дурнее», не видели его и в кабаках. Его нигде не видели.

Внешностью Виктор обладал простой, но приятной. Глаза его, зелено-карие, с черной каемочкой, были всегда усталы и чуть прикрыты, так что было непонятно, куда он смотрит, есть ли в момент времени в нем хоть одна искорка заинтересованности в собеседнике или происходящем, но смотрели они всегда прямо в душу и словно ковыряли в ней. Лоб его был высок, брови тонки, нос был небольшой, профиль греческий, волосы слегка вьющиеся и всегда уложенные, усы были негустые, но тоже опрятные. Вредных привычек он не имел и всегда выглядел с иголочки, правда, в последнее время не считал нужным особенно следить за собою и надевал одно и то же, пока не сносится до дыр.

Полдетства г-н Ларионов провел, как положено не бедствующим, за границею, другую половину – в отчей деревне, юношество и начало молодости – в столице. Родители Виктора слишком старались, чтоб мальчик вырос достойным их рода, и он вырос достойным, но «не их роду». Предприимчивая мать Виктора Степановича, Агриппина Савельевна Угличинская, происходила из купцов, но стала графиней посредством мужа, беднеющего графа Ларионова. Счет родители вели отдельный, хотя промышленность графа процвела только благодаря Агриппине Савельевне. Граф Ларионов умер, когда Виктору было девятнадцать от роду. Хоть сын и отец всегда имели дистанцию, смерть отца была пережита сыном тяжело. Надо сказать, что после нее г-н Ларионов и заболел.

Лакей Прошка и каретник Алешка

Оба сидели у ключника в гостях. Жена его задала им самовар и ушла к ребенку. Сам ключник в разговоры не вступал, ел смородишное варенье и непрестанно кивал то осуждающе, то согласно, смотря по теме беседы.

– Короче, вышли на станции сменить коней. Спросил я барина, не хочет ли вовсе заночевать, а он мне, мол, делайте, Прохор Иваныч, что хочите, и хмуро отошел. Встал на пригорке да так и смотрел куда-то, пока через четыре часа не подали нам новых, – рассказывал Прошка каретнику, отхлебывая рыжим усатым ртом чаю.

– Однако же про меня не забыл, заварку привез! Напьемся вдоволь, – улыбался Алешка. – А что в столице-то, и насовсем ли барин приехал, али погостить?

– Насовсем, в отставку подал. Так и сказал мне, мол, едем умирать, Прохор Иваныч, жизень кончена, – объяснил лакей, чем весьма удивил каретника. – А в столице… Ты знаешь, Алексей Сидорыч, я не видал, чтоб барин часто выходил из дому. Если и выходил, то меня не брал.

– А зарплата?

– Да платил, конечно…

– А баба?.. Баба-то есть у него? – не унимался каретник.

– Не видал, по-честноку. Это у Николы спросить надо, он знает. Вот только тебе – пархатому – навряд ли скажет. Возомнил из себя бог весть что, вон, дворецким обозвался, когда сам такой же лакей, что я.

– Ну а товарищи?.. Товарищи-то у него есть?

– Куда уж… Два последних года я подле него вообще никого не видывал. Так он это, смешно, с голодухи по обчеству со мной заговорил. Экой чудак!

Дневник Агриппины Савельевны

Сегодня приехал Витенька. Приветствовал холодно, что меня весьма расстроило, но все-таки поцеловал. Мне показалось, что Витенька нездоров, и я спросила, но он развеял мои домыслы и неожиданно начал шутить, улыбаться. Признаться, улыбался он больше, чем обычно, никогда я не замечала за ним такой милой улыбочки, как в сегодняшний день.

Привез его Прошка, нисколько не изменился, все такой же добренький болтун, а вот Никола зазнался: обозвался предо мною дворецким и, задрав нос, без приказу пошел с чемоданами Витеньки прямиком в дом. Я долго дивилась, но Витенька и на сей раз развеял мои туманы, объяснил, что Никола лучше него все знает и волен распоряжаться. Каретник Алексий тоже Витеньку приветствовал, старая его нянечка, Фекла Федоровна, тоже выходила, конюх и кухарка Степашина, ключник и лакеи – все выбежали, побросав дела, а он и им, как мне: «Здравствуйте», да пошел себе. Оченно мне неловко пред всеми, ведь столькие годины прошли. Особливо пред Федоровной неудобно, она же растила его, ходить-говорить учила… Бедный Витенька, сердце мое материнское не на месте.

II

Моросил дождь. То тут, то там мелькали лужи, отражая застланное тучами серое небо. Поздоровавшись с вывалившим на улицу двором, г-н Ларионов прошел по аллее в дом – с виду самый простой, прямоугольный, но уютный внутри. В прихожей Виктор невольно остановился и вдохнул давно знакомый запах: гарь свечей, запах ладана в красном углу, древних половиц, гобеленового коврика и всюду расставленной зелени. Встречать Виктора Степановича вышла серая длинношерстная кошка, правда, близко к нему она не подошла, потому как думала, должно быть, что вернулся кто-то из любимых хозяев, а не мрачный незнакомец. «Ну здравствуй, котик», – прошептал г-н Ларионов и присел на корточках, протягивая кошке руку. Нерешительно пушистый комочек подошел к незнакомому человеку и, прежде понюхав, обтерся об пальцы головою. Но вдруг раздался визг. Кошка испугалась и ринулась прочь, Виктор же был вынужден подскочить. В комнату влетели две девицы осьмнадцати лет и кинулись кузена своего обнимать. Все это усилило головную боль Виктора, он зажмурился, произошел болезненный вздох. Девицы расценили сие недовольством и отпрянули, недоумевающе переглядываясь.

– Ну что вы разобиделись? Я очень рад, только устал. Дайте же каждую обниму, – примирительно вступил г-н Ларионов и, обняв сперва Машу, а потом Наташу, поцеловал второй щеку. – Надо бы мне разучиться целовать тебя. Раньше ты была ребенком, а теперь – невеста.

Наташа смутилась и порозовела. То, как она изрослась, нельзя было не заметить. Из серого и довольно неприглядного утенка она превратилась в молодую лебедь. Волосы ее были пепельно-черными, прямыми, убранными в скромную прическу. Она была бледна, фигурка – женственна и тонка, личико – кротко и невинно. Глазки ее голубенькие, как и в детстве, были ну точно на пол-лица и несколько жалобны. Носик вздернутый обыкновенно вострился, губки пребывали слегка приоткрыты, обнажая жемчужные зубки. Маша хоть и была дурной копией своей сестры, выглядела гораздо проще, но все-таки являла взору прямую душу, нежели чем у Наташи. Первая как бы пряталась за красивой вуалью, а Маша была честна и открыта. Обе девицы находились в легких хлопковых платьишках, несмотря на холодную пору; в доме было тепло.

– А вот и вы, племянничек, наш Виктор Степанович. Похорошели. Простите, что не вышла на улицу – там лужи, – явилась в прихожую кузина Агриппины Савельевны со свойственным ей наглым выражением лица, поверхностными жестами, небольшим наклоном головы набок и интонацией с одолжением.

– И вы похорошели, Юлия Николаевна, – не растерялся г-н Ларионов.

Девицы расхохотались.

– А вы все та же язва. Нам вас, в нашей размеренной и тихой жизни, очень не хватало! – дерзко улыбнулась женщина.

– Вот именно, куда вы без меня? – преодолевая головную боль, усмехнулся Виктор и ненароком поглядел на Наташу.

– Красива она у меня, не так ли? – заговорщически улыбнулась Юлия Николаевна. – Марья пошла в мой род, не шибко красива, а вот Натали в отца своего и еще блеснет. Жених, к слову, образовался ей на днях.

Юлия Николаевна так же, как и кузина, сделала себе повышение – вышла замуж сначала за графа, от которого детей не повелось, а потом, когда тот вскорости почил, за князя, который тоже умер, но оставил после себя двух девочек.

Взяв Виктора под руку, женщина повела его в гостиную.

– И что за человек он, из хорошей семьи? – спрашивал г-н Ларионов.

– Эх, Виктор Степанович! Из семьи-то он хорошей, да только сущий баламут. Что ни придет к нам, так учиняется какой-нибудь скандал. Часто собирает разную околесицу, вздорно себя ведет. Но вам он понравится, у вас с ним одна профессия – разрушать стройный миропорядок.

– Ну глупости! Ни капли! – встряла Наташа, схватывая г-на Ларионова под руку с другой стороны. – Маменьке он не нравится, потому что с ней не соглашается, вот она и злится. Не берите в голову, Виктор Степанович.

– И нравится он вам? – интересовался г-н Ларионов, присаживаясь с Наташей и Машей на диван, тогда как Юлия Николаевна пошла приказывать чаю.

Маша и Наташа переглянулись и засмеялись.

– Он нравится всем, г-н кузен. Все под его влиянием и очарованы. Вы тоже попадете под его чары, уверена, но опосля об нем, ведь с ним будет возможность увидеться только завтра или послезавтра, когда этот проклятый дождь изольется наконец. Давайте о вас. Агриппина Савельевна все в секрете хранит, но мы знаем, что такой красавец не мог задаром пропадать больше десятка лет в столице.

– Вы имеете в виду, есть ли у меня жена?.. – медленно спросил Виктор, боль в мозгу его разрослась до такой степени, что, казалось, должна уже прорваться и выйти кровью через нос.

Девушки снова засмеялись.

– Хохотушки наши! Что ни час, все хохочут! – вошла мама Вити и принялась за прежнее занятие – за пяльцы. – Витенька, ты пойди в комнату, отдохни чуток, как раз чай заварится.

Г-н Ларионов обрадовался повелению матери, потому что так ему представилась возможность выпить лекарство, и поднялся с места.

– Г-н кузен, неужели вы не хотите послушать про Никиту Джованни? – почти возмутилась Маша.

– Виктор Степанович с дороги, Марья. Дай человеку отдохнуть, а про баламута нашего позднее расскажешь, – вернулась Юлия Николаевна. – Чай будет готов через час, Виктор, не заставляйте нас умолять вашу столичную балованную личность присутствовать с нами. Мы хоть и деревенские, но гордости не лишены.

– Через час я спущусь к вам, тетенька, – отвечал г-н Ларионов, раскланиваясь.

Виктору принадлежали следующие комнаты: большая спальная, из которой выход был во второе помещение, разделенное поровну на гардеробную и кабинет. Последний был с окнами, а гардеробная – с глухими стенами. Спальня обставлена обычно. Кровать, узкая, но длинная, располагается в левом углу, рядом с ней, прямо под окном, стоит тумбочка. В правом углу находится письменный стол. Соответственно, ближе ко входу слева стоит книжный шкаф и два кресла подле, а справа камин и миленький диван на восточном ковре у камина. Там же выход в гардеробную. В углах той стены, где посредине была дверь в цвет пола – рыжая, располагаются угловые этажерки с цветами. В гардеробной находится два массивных ореховых шкафа, а меж ними вешалка. Слева от входа в гардеробную выход в кабинет. По правую и левую сторону от рыжей двери стоят книжные шкафы, посредине кабинета на ковре – громоздкий рабочий стол. Окна спальни и кабинета выходят на просторы имения – сад, аллею, поле, вдали виднеется березовая роща. Бросив вдаль случайный взгляд, Виктор вспомнил то, что навсегда хотел бы забыть. Это воспоминание прорезало ему голову адской болью, но побудило взяться за лекарство. Едва запрятав склянку, г-н Ларионов услышал, как сперва в спальню, потом в гардероб, а потом и в кабинет простучали каблучки. Пришла Наташа.

– Почему вы убежали? – надулась она и вкрадчиво подошла ближе. – Разве маменька вас оскорбила? Так это глупости. Вы ведь знаете, она всегда разговаривает дерзко… Вы, должно быть, отвыкли от нас?

– Что вы, я не убежал, Наташа. Заметили вы, мой Никола оставил подле шкафов чемоданы? Я его распоясал, придется самому развешивать, – смутился Виктор.

– А вы, признаться, совсем не поменялись, все тот же, – как-то проказливо улыбнулась Наташа. – Хотя нет, стали потише да посмирнее, должно быть, служба повлияла? Хотя за каких-то пять лет канцелярской службы вы бы вряд ли так поменялись.

– Это комплимент?.. – удивился г-н Ларионов.

– Или вас все-таки кто-то поменял? – невзирая на вопрос, продолжала она, подходя все ближе и устанавливаясь прямо перед кузеном. – Не встречалась ли вам Полина?..

Упоминание этого имени кольнуло Виктора в висок.

– Зачем вам-то это имя? Не встречал ее.

– Ваша Полина, говорят, укатила в Париж с любовником! – напирала Наташа, то поправляя жилет кузену, то теребя пуговицы.

В глазах ее встала влага.

– Наташа, деточка?.. Не понимаю, право! Что ты?.. – прижав ручку ее к устам, всполошился Виктор.

Но вдруг, резко развернувшись, Наташа стремительно вышла вон. Вздернув плечами, Виктор подумал немного и отправился разбирать чемоданы.

Дневник Наташи

Витя вернулся. Я встретила, как положено влюбленной девушке, – радостно. Мы с Машей буквально напрыгнули на него, а он взял и оттолкнул. У нас вызвало это недоумение. Признаться, сперва я немножко разозлилась, но вскоре Виктор что-то спросил, и нам с Машей стало так смешно, что хохот прыснул из нас. После он почти сразу ушел в свой кабинет и, когда я вошла к нему, стоял возле окна, смотрел на березовую рощу. Мне неприятно, что он до сих пор вспоминает эту Полину! Я могу только догадываться, что там произошло меж ними в этой злосчастной роще, но неужели неможно ему забыть всего этого? Прошло столько лет! Но не сказала ему того, к лицу моему предательски подступили слезы. Потом он меня «деточкой» обозначил, и я вообще чуть не помешалась! Долго злилась на него, оттого набранилась на Машу. Она ждала меня у нас в комнате и без конца спрашивала, когда я вбежала: «Ну что?»… даже поколотила ее. Но перед выходом в гостиную мы примирились.

Когда спустились, Витя играл на фортепьяно свои любимые «Голубые цветы». Маша завороженно уселась подле маменьки на том же диване, тетушка Агриппина разливала чай, я же расположилась на другом диване, чтобы Витя, когда доиграет, сел со мной. Раз пять он без конца повторял эти дурацкие «Голубые цветы», в конце даже спел своим мелодичным полуженским голосом, и я удивлялась, как ему только не надоедает… Потом маменька, увидев, что нервничаю, урвала момент и пригласила Витю к самовару. По обыкновению скромно сев подле меня, он взял кружку и как будто съежился… не знаю. Выглядел он как-то болезненно и сутуло, хотя никогда не сутулился.

– А вы поменялись, – произнесла маменька и протянула Вите пастилы.

– Вы считаете, тетенька? – удивился Витя и только тогда распрямился. – Наталия Андреевна сказала, что я все тот же.

– Наташа ненаблюдательна, Никита Джованни опоил ее очарованьем, и теперь она не может смотреть трезво, – отвечала маменька.

– Маменька, в самом деле! – надулась я.

– Деточка, тетенька шутит, – с добротою произнес Витя.

– Какая же я вам деточка?! – возмутилась я.

– Взбалмошная и капризная, – улыбался он, после чего добавил: – Наталия Андреевна, будь умницей, не дерзи.

Я не смогла сдержать смущения от этих коронных слов «будь умницей» и взгляда его, потому потупилась. Есть в глазах его что-то властное, приковывающее. Не смогу объяснить, но они точно впиваются и видят всю подноготную души. Помню, когда я была маленькая, меня пугали его глаза – эти два обрамленных блюдца, но теперь я готова смотреть бесконечно, и пусть он вытрясет, вытянет из меня все, что хочет… Как он может не видеть, что я сильно его люблю? Кроме того, эта его фразочка всегда имела на меня влияние, внушала мне какое-то послушание. После «умницы» я краснела и не могла шевельнуться.

– Вы тоже были взбалмошны и капризны, а теперь спокойны, как удав, слова из вас лишнего не допытаешься. Это мода в столице? – тотчас вмешалась маменька.

Витя снова помолчал, как-то странно посмотрел на меня, погладил мне плечо и замер.

– Отнюдь. Молодежь болтлива, – размеренно и даже лениво в конце концов ответил он и убрал от меня руку.

Трепет охватил меня, коленки задрожали… Не умея скрыть смущения, я спрятала глаза, и спина моя невольно согнулась. Руки мои вспотели, я поставила блюдце на колени и чуть расслабилась. Тетушка Агриппина с осуждением смотрела на меня в ту минуту и поджимала губы.

– Расскажите нам, как оно в столице? – спросила Маша.

– Душно, пыльно, тесно, всюду пахнет деньгами, – с расстановкою отвечал Витя. – Не жалею, что когда-то уехал в Петербург, но жалею, что не вернулся сюда раньше.

– А что Полина? – нарочно спросила тетушка Агриппина, чтобы мне досадить.

Я поняла ее ход и выпрямилась. От сего резкого движения в спине у меня что-то хрустнуло, и я смутилась. Тогда Витя снова погладил мне плечо. В самом деле, он как будто нарочно все это делал, чувствуя, что одно его прикосновение заставляет меня млеть.

– Как хороша наша деточка. Мне не терпится посмотреть, что собой представляет этот… Батист? Как вы его зовете?.. – перевел тему Витя, мы с Машей засмеялись.

– Какой Батист? Никита Джованни он! – хохотала сестра, маменька тоже улыбалась.

– Это псевдоним? – простодушно спросил Витя, мы с Машей почти покатились со смеху.

– Полное его имя – Никита Сергеевич Гергиевский, – ответила маменька, пока мы с сестрою задыхались. – Не сказала бы, что он шибко хорош, но есть в нем действительно какое-то особое очарование. Жил наш Никита в Европах, особливо в Италии, пять лет, учился живописи. Сами понимаете, стал большим модником и итальянцем: загорел, заговорил с акцентом, ну и, разумеется, выучился порядочно. Помимо итальянского знает английский, французский, немецкий, словом, ученый человек. Кажется, его чем-то наградили, теперь он почетный итальянец. Но все-таки большой спорщик, постоянно опровергает меня. Возможно, он шибко передовой, но я этого не понимаю.

– Невозможно говорить с акцентом человеку, который вырос в России. Я тоже пожил в Европе и прекрасно понимаю, что малейший акцент – актерство, – спокойно вставил Витя, это умалило наш с Машей хохот.

– Ну! – пожала я плечами, как бы не придавая значения тому, что их ласкает ладонь Вити; он на это спустил руку мне на спину. – Актерством у нас занимается Зина!

– Кто такая?.. – как-то потерянно и сонно спросил Витя.

– Зинаида Васильевна Воскресенская, графиня, двадцать пять лет от роду, второй раз замужем. Детей Бог не дал ни от первого брака, ни от второго. Ведет литературные салоны. Нас приглашала пару раз, но после скандала, который учинила Наташа, мы к ней более не ходим. Зато она иногда захаживает к нам, правда, с Наташей так и не сдружилась, – пояснила маменька.

– Ну и славно! Я не люблю актрис! – бросила я.

На это Витя вдруг рассмеялся, начал щипать мне щеки и щекотать шею, говоря, что я очень колючая деточка. Все умилялись, а я хохотала, пока не спрыгнула от Вити с дивана. Но он на это не угомонился и подскочил следом. Так Витя гонялся за мною вокруг дивана, где все так же сидели Маша, маменька и тетушка, пока я не сбежала от него и не закрыла следом двери. Но он вышел через другие и затопал на меня, говоря: «Догоню-догоню-догоню!» Я спряталась, но он только сделал вид, что ищет, и вскорости вернулся в гостиную, где вновь заиграл свои дурацкие «Голубые цветы».

Федоровна со Степашиной

Сидя вдвоем после вечерней на лавочке у местной церкви, находящейся совсем недалеко от поместья Ларионовых, няня и кухарка молчали. Фекла Федоровна чуть слезящимися глазами смотрела куда-то вперед себя, а Степашина теребила волан платья. После того как дом кухарский сгорел, семья Ларионовых взяла ее жить к себе, поселила у Федоровны, так что те стали большими подругами.

– Да что ж это делается! – театрально всплеснув рукою, завыла кухарка и высморкалась в платок.

– И не говори, Степашина! – дребезжащим старческим голосом сказала Фекла Федоровна и вздохнула. – Не так я думала с Витюшей встретиться… Не так!

– Да ведь рос таким удальцом, таким молодцом, таким заботливым! Всегда мне плюшки приносил после обеду. Я ему говорила, что для него напекла, а он мне, мол, нет, Степашина, кушай на здоровье, ты худенькая, – продолжала выть старая кухарка. – Ой, что делается! Что делается! Испортила нашего мальчика столица-то! Ой, испортила!

– И не говори, Степашина… – всхлипнула Федоровна и, поднявшись со скамьи, перекрестилась лицом к церкви и побрела домой.

Дневник Юлии Николаевны

Теперь нас больше – Виктор Степанович изволил вернуться в отчий дом. Немного похудел, так что одежда на нем сидит лучше, но, в сущности, такой же обыкновеннейший. Глаза, правда, шибко потускнели, но больше не смотрят с укором, скорее с усталостью. Теперь мы вынуждены, полагаю, каждый день наблюдать его усталую на нас физиономию и жалеть. Сейчас модно скучать, других дел ему здесь нет, будет с Наташей чаевничать.

Девчонки дрались сегодня дважды. Первый раз Наташа вырывала Марье косы – было днем, когда Виктор Степанович только приехал, второй раз случился меж ними перед сном. Я зашла ровно в тот момент, когда Марья сидела на Наташе и лупила ее подушкою. Наташа визжала неимоверно. Разняв их, я отправила Наташу постоять на холоде, а Марью нравоучила. Весь сыр-бор произошел потому, что Наташа обозвала Марью уродиной.

После я пошла к Виктору Степановичу, мне надо было говорить с ним насчет Наташи. Когда постучалась – он тотчас пригласил. Войдя, я заметила его глядящим во второе окно на березовую рощу. Где-то в ветвях дерева, которое почти полностью скрывает первое окно его спальни, надрывалась сова. Но, когда мы начали говорить, она умолкла и больше не возникала.

– Скучали? – вступила я, тесня Виктора Степановича на подоконнике и тоже выглядывая вдаль, вниз и по сторонам.

Дождь совсем прошел к тому часу. Небо рассеялось и блестело крохотными звездочками то там, то тут. Федоровна плелась с вечерней, за нею шла Степашина и попеременно всплескивала руками, очевидно, ведя какой-то спор сама с собою.

– Признаться, тетенька, тосковал неимоверно. Считаю, не всем нужно жить в Европах, в столицах. Мне следовало отучиться и скорее вернуться, а не торчать десяток лет черт-те зачем в городе, который вконец расстроил мое здоровье, – отвечал он и обнял меня.

Поцеловав мне плечо, потом руку, потом прислонив мою щеку к своим устам, он излил на меня столько доброты и нежности, что мне стало стыдно за то, как я приветствовала его сегодня, как обратилась к нему, придя, и стыдно вообще за то, зачем пришла.

– Неужто все так плохо? – удивилась я и тоже поцеловала его голову; лоб Виктора Степановича пылал.

– Отнюдь, тетенька, но чтобы жить во всем этом, нужно или вовсе не иметь души, или иметь душу низкую. Нужно искать слюнявой руки, которая открывала бы двери, нужно быть наглым и находчивым до денег. Поймите, я лишен гордости, поэтому мог бы поцеловать любую руку, но дело в том, что в этом нет никакого смысла. А об Европе ничего не добавлю, вы мое мнение знаете: в Европе нет человеков, следовательно, нет душ, это адово племя, – вздохнул он; я приласкала его по волосам.