Записки обреченного философа

Нет, на чудо обновления не надеюсь. Хотя и ощущаю обострение всех чувств, образов, мыслей. Но это естественная мобилизация, реакция организма на приговор. Нервный фон, общая тревожность, стресс, – как там еще это называется. Экзистенциалисты высоко ценят «пограничные ситуации» как средство пробуждения личности к «аутентичному существованию». Наплевать мне на аутентичность моего существования, на «самореализацию» моего бесценного «Я» – грош ему цена! Но что-то постичь, осознать за этот год я все же хочу. И знаю, что это мой единственный шанс что-то понять в жизни, – этого шанса у меня не было бы, если б не приговор. Приговор к смерти – приговор к жизни. К постижению жизни. Смерть не научит меня жизни – настоящей жизни, которой не научила сама жизнь. Но должна научить меня мыслить. Научить философа философствовать. Она уже отмела все, что мешало мне думать о жизни. У меня не осталось других занятий. Необычайное чувство свободы – впервые в жизни. Меня освободили, – связали по рукам и ногам, бросили в одиночку, объявив, что смертный приговор будет приведен в исполнение через год и обжалованию не подлежит. И тем самым освободили. Освободили от суеты, от псевдопроблем, от меня самого.

Впервые все стало необязательным, факультативным. Это удивительное чувство. Полная обреченность и полная свобода. Может быть, это сиамские близнецы? Только неумолимый рок освобождает? Только фатум либерален? Дискуссии аналитиков о совместимости детерминизма и свободы! Они кажутся теперь… нет, не глупыми, а какими-то выхолощенными, какими-то «не о том», какими-то «мимо». Всё – мимо, все профессиональные диспуты – мимо, вся моя карьера – мимо. Мимо чего-то единственно важного, чего мы не чувствуем, не ощущаем. Все наши диспуты – наваждение, сон, бормочущее забытье. От этого бреда разом не избавишься – все старые привычки мысли, вся арифметика «за» и «против»», пижонство полемики и мелочовка цитат со мной, во мне, в крови, в мозгу. Надежда лишь на необычный свет, в котором я теперь все вижу, на мышление нутром, хребтом, каждой клеточкой организма. Да, мозг – не орган мышления. Думать начинаешь лишь когда подключается селезенка, когда мысль – не треклятая «функция мозга», а состояние организма, всего существа. Если мозга, то скорее уж костного.

Все эти дни меня пронизывает предчувствие, нет, даже не предчувствие, а сознание готовности, необычайной готовности к озарению, постижению, прозрению. Нет, никакой мистики, здесь что-то другое. Это может быть и не сразу, и не молния с небес, просто чувствую, что у меня впервые появился шанс что-то понять, а понять что-то – это почти то же, что понять все. Просто впервые свободен от всего, что мешало мыслить, понимать, осознавать. Пелена спадает с глаз, и невозможно поверить, что ничего не увижу. Господи, мне ничего не надо, мне надо что-то понять, постичь, сам не знаю что. Все, и ничего, в частности, ничего в деталях и мелочах. Я впервые пуст, прозрачен и свободен. Впервые способен что-то вместить. Впервые не боюсь света, открыт свету. Неужели и это – обман, иллюзия, экзальтация?

* * *

Сколько дней прошло? Только сейчас заметил, что не пишу дат в дневнике. Инстинкт – избегаю рокового отсчета дней. Черт с ним, неважно. Не буду выпендриваться и героически загибать пальцы. Мне сейчас ни к чему увеличивать нервный напряг. Нужно отбросить все, что мешает и сковывает. Но что мне мешало все эти дни? Как будто ничего, а я ни на йоту не продвинулся. Как в горячке, кидался от логических построений к потоку воспоминаний, от мысленных пререканий с десятком философов к пассивному ожиданию озарения, просветления. Из воспоминаний ничего не удается скомбинировать, – коллаж, лоскутное одеяло, калейдоскоп жизни. Логические игры никуда не ведут. Они всегда беспроигрышны. На любой аргумент всегда найдется контраргумент, любого туза можно побить козырем. Белые начинают любой фигурой и не проигрывают – эту шахматную задачу всегда решали только философы. К тому же логические выводы не могут дать большего, чем заложено в посылках. Мясорубка логики выдает то же, что в нее забросил, только в пережеванном виде. Жвачка эта меня лишь выматывает.

Озарение, просветление, откровение… Это не для меня. Мистически бездарен. Полная инвалидность по части шестых чувств. Никакой глас свыше не приму, даже если услышу. Сочту за бред и собственное безумие. Да и какой формулой господь мог бы меня просветить? Моя проблема – не вопрос, и ответом тут не поможешь. Понимание, постижение, которого я ищу, скорее интуитивное, чем понятийное, словесное. Оно должно быть чем-то вроде света. Но не ослепительного света мистиков, что чернее тьмы, а преломленного света гигантской линзы, стягивающей в одну точку все проблески жизни. Чтобы можно было собрать в фокус и прочувствовать, понять, ощутить все, что уходит в небытие с моей смертью. Что я хочу понять? Все и ничего. Все разом и ничего в частности. Безумный каприз больного? Может быть. Но каприз невероятно мучительный. И он не проходит. Становится второй болезнью. Первой болезнью. Единственной болезнью.

* * *

Возвращаюсь к дневнику, давно заброшенному. Заброшенному, как и все попытки «прозреть». Я пересек черту, за которой человек ничего уже не ждет и ни на что не жалуется. Не имеет ни притязаний, ни сожалений. Ни мечтаний, ни страхов. Ни маний, ни фобий. Стал совершенно пустым и легким. Во время прогулок постоянное ощущение, что ветру ничего не стоит сдуть меня, настолько я пуст. Нас тянет к земле не масса тела, а масса забот, ожиданий, мыслей, тревог. Всю жизнь чувствовал себя человеком тяжелым. И вдруг оказался полым. Настолько, что перестал ощущать вертикаль. Стремление вверх, прочь от земли, правда, не появилось. Пустые – не святые – не возносятся.

И вот вчера ветер снес-таки меня с дороги. И упер лбом в стену. Обыкновенную стену из старого неотесанного камня. Я и не думал сопротивляться. Мне все равно, во что упираться лбом. В камень, так в камень. Я ничего против камня не имею. Можно пообщаться и с камнем. Постоял, поглазел на камень. Даже не поглазел, не оглядел, а как-то спокойно и тупо посмотрел. С полным безразличием. И вдруг почувствовал, что камень меня притягивает. Что мне трудно повернуться и уйти. Трудно отвести глаза от него. Гипноз. Магнетизм. С трудом отряхнул оцепенение. Резко повернулся и ушел. Но весь день испытывал смутное беспокойство. Тянуло назад, к каменной стене, как преступника на место преступления. Что за наваждение! Надо взять себя в руки, а то помрешь в психушке вместо спецклиники.

Ночью вдруг вспомнил, что такое уже было. Была стена. Стена из грубого камня. Без проемов, без пилястр, без украшений. Торец большого дома. Кажется ратуши. Ратуши в Таллине. Лет двадцать назад. Мы с женой в первомайском Таллине. На улицах синие от холода велосипедисты. Праздничная эстафета. Мы выходим с площади в переулок, я почему-то оборачиваюсь и упираюсь в серый грубый камень. И застываю. Жена тянет меня за рукав, – мы куда-то опаздываем. Пришлось схитрить, – сослался на неотложную нужду, усадил супругу на скамейку во дворике, вернулся. Уставился, «как в афишу коза». Ничего не просек. В камне ничего не было. Абсолютно ничего привлекательного. Ни красоты, ни величия, ни старческой седины. Как будто меня притягивала именно эта простота, неброскость, молчание, достоинство, серьезность камня, его замкнутость и безразличие ко мне, к впечатлению, которое он производит. К впечатлению, которое не производит, – с площади, откуда глазеют на ратушу, торец просто не виден. Камень не вызывал у меня ни воспоминаний, ни ассоциаций, ни мыслей, ни чувств. Он действовал неотразимо, не используя никаких средств воздействия. Действовал своей голой сутью, самим своим бытием, своей жуткой явью.

Случай этот остался без последствий. Не мог их иметь. Он выпадал из жизненной ткани, – никаких связей, аналогов, параллелей. Я не знал, что с ним делать. Мозгу не за что было уцепиться для «выведения следствий». Логическая машина моя буксовала в пустоте, неопределенности и неопределимости. Но время шло – и аномалия забывалась. Изредка схожие камни смутно напоминали о ней, но того впечатления уже не было, да и психика была настолько загружена и замусорена всяким хламом, что вряд ли до меня могло что-нибудь дойти. Иногда в литературе наталкивался на что-то внешне похожее. Клод Моне, часами созерцавший невзрачный стог сена. Но он знал, зачем и почему созерцает, – стремился уловить смену оттенков цвета при изменении освещения. Уловить и зафиксировать на холсте. Пришпилить глазом и кистью, как булавкой бабочку. Бодхидхарма, легендарный основатель дзэн-буддизма, девять лет просидевший лицом к стене пещеры. Но не для того, чтобы видеть стену, а для того, чтобы не видеть ничего. Созерцание камня было лишь средством притупить ощущения, остановить поток мыслей, погасить обыденное сознание, стянув его в точку, очистить психику для мистического сверхчувственного созерцания. Помню, как, рассказывая студентам о Бодхидхарме, я позволил себе маленькую шутку: «Бодхидхарма девять лет просидел лицом к стене, чтобы ее не видеть. Хотел бы я услышать о человеке, который хотя бы девять дней просидел лицом к стене, чтобы ее видеть». Эта невинная шалость – последний отзвук таллинской аномалии. Далее след ее теряется в моей памяти.

Но вчерашний эпизод с камнем не был воспоминанием. Он был повторным ударом, и ударом более мощным, ибо психика моя была беззащитна, абсолютно пуста и открыта. Воспоминание о Таллине меня несколько успокоило. То есть не успокоило, а как бы поддержало, не дало списать все на ненормальное душевное состояние. Отшатнуться и откреститься: «чур меня».

Утром снова уперся в камень. Камень молчал. Не высокомерно и презрительно, а как-то очень запросто, по-свойски молчал. Брось, мол, тебе показалось. Ничего во мне нет. И никогда не было. Пойди, проспись. Все пройдет.

Вернулся и заснул. Проснулся с облегчением. Чушь собачья. Самовнушение. Нашел себе занятие от нечего делать. Вечером вышел подышать. К стене не пошел. На черта она мне сдалась. Я свободный человек. Без маний и фобий. И пока еще в своем уме. В уме. В своем. Я пуст. Да, пуст. Но мне не скучно. Я не радуюсь и не грущу. Я невесом. Я свободен. Смерть меня освободила. Не для того, чтобы я замуровался в стену. В камень. В чушь собачью. Камень обождет. Получит горстку пепла. Из крематория. Недолго ждать. Перебьется.

Ветер понес меня дальше. Кругами, без цели. Мне было все равно, куда и откуда. Принес к дому. Спасибо, я немного устал. Пора вытянуть ноги в кресле. Взял – наугад – книжку с полки. И вдруг – ожогом – строки:

«Так в воздухе, который синь, —Жажда, которой дна нет.Так дети, в синеве простынь,Всматриваются в память».

Снова почувствовал себя выбитым из колеи. Растерянным. Долго не мог понять, в чем дело. И сейчас вот тоже не могу. Как будто силюсь вспомнить что-то намертво забытое. Или что-то, чего никогда не было. В чем я обойден жизнью. Обойден и обижен. Не богом ли обижен? Писание дневника – старое доброе средство –

не успокаивает. Придется принять снотворное. Нашла порча. Не было печали.

* * *

Все эти дни чувствую себя человеком преследуемым. Я в кольце, и кольцо стягивается. Это кольцо самых обычных предметов, картин, звуков. Камень мобилизовал целую армию и двинул против меня. Восстание люмпенов. Презренных, игнорируемых, никогда и никем не замечаемых. Чего они хотят от меня? Я готов воздать им должное. Но что именно?

Вчера, устав от преследования, лег на скамейку и закрыл глаза. На меня навалились звуки. Я решил не обращать внимания. Ложный шаг: внимание начало фиксировать каждый звук, на который не следует обращать внимания. Сливаясь, они непереносимыми аккордами разрывали ухо. Я повернулся на спину и открыл глаза. Надо мной висело облако, светлое и безмятежное. Я решил удрать на облако, забыть все. И это удалось. Кажется, я начал забывать не только окружающее, но и себя самого. Не осталось ничего. Было только облако. Облако и я? Нет, меня не было. Я исчезал, растворялся в облаке. И вдруг – страх за себя. Страх полного исчезновения. Небытия. Я не мог позволить облаку стереть меня, поглотить, растворить. Я переселился в него. Стал облаком. Стал душой облака. Ветер начал трепать облако, и я почувствовал легкий озноб. Край облака начал заворачиваться и отрываться, – я инстинктивно поджал ноги. Ветер распорол облако, – у меня что-то лопнуло и надорвалось внутри. Лежал ни жив, ни мертв, боясь пошевелиться. Сколько времени прошло? Начали покалывать онемевшие ноги. С трудом поднялся. Не помню, как добрался до дома. Болит распоротое нутро. Самовнушение. Надо взять себя в руки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Требование тождества (т. е. неразличимости) оттенков цвета не избавляет от парадоксов: два оттенка, неотличимые от третьего, могут заметно различаться при их сравнении между собой. Здесь не выполняется логический закон транзитивности тождества: «Если А=В и В=С, то А=С».