Помните, мистер Шарма

– Мне кажется, она немножко детская. – Девочка улыбнулась и вернула ему иллюстрированную книгу о птицах.

«Сама ты немножко детская».

– И каких птиц ты ненавидишь больше всех?

– Стервятников.

– Стервятников? – Она зачарованно прищурила большие карие глаза. – Почему?

– Потому что… – начал он и осекся. Что он мог ответить? Что видел стервятника и это его испугало? Он уже и так показал себя неудачником, который прячется в библиотеке. Не хватало только еще дать ей понять, что у него винтик в голове разболтался.

– Ой, библиотека сейчас закроется. – Она посмотрела на часы с розовыми цветами на ремешке, даже не цифровые. – Я возвращаюсь в класс.

Он сверился с «Касио». Библиотека закрывалась за полчаса до последнего звонка, но оставалось еще четыре минуты и четырнадцать секунд. Ади пытался придумать, как бы избавиться от девочки, чтобы выйти отсюда одному, но прежде, чем он успел что-то сказать, она исчезла. Подойдя к библиотекарю, чтобы та выдала ему книгу о птицах, он понял, что все еще держит в руках ее тоненькую красную книгу. На ней стоял штамп с ее именем – Нур Фаруки, взяла книгу на три недели. Вот как ее звали. Не Куки, как ее называли все. Он стоял, глядя на книгу, почему-то не в силах оставить ее тут, и в конце концов решил забрать и ее.

Выйдя в открытый коридор, Ади выглянул из-за стены высотой ему по грудь и огляделся. Обвел глазами крыши школьных зданий, высившиеся над дорогой эвкалипты, бледно-желтые многоквартирные дома за ними. Стервятника не было, и, вспоминая об этом, он почувствовал себя довольно глупо. Глядя вниз на окна класса, он увидел, что сидящие сзади бросают в девчонок бумажные шарики, и не мог заставить себя вернуться.

Он скучал по Монти и Джею-Пи. Они бы защитили его от насмешек. Они наверняка тоже забыли бы купить себе брюки, и он был бы не одинок. По соседским друзьям Санни и Банни, близнецам Сардаар, он скучал тоже. Их так все и звали – Санни-Банни, и они любили сбивать всех с толку, постоянно меняясь футболками и платками в горошек, покрывавшими головы. По крайней мере, останься у него хотя бы они, ему было бы, кому рассказать о своем худшем школьном дне. Они бы рассмеялись, как всегда, запрокинув головы под одним и тем же углом, их визги синхронизировались бы, и он рассмеялся бы так же, как и они, будто все это не имело значения.

Все они ушли. Санни-Банни переехали в Южный Дели после того, как их отца повысили. Еще хуже то, что Ади поссорился с ними как раз перед их отъездом – из-за дурацкого матча по крикету. А теперь у него осталось ноль друзей и негде было спрятаться. Он снова посмотрел в выжженное небо, и ответ пришел к нему сам собой.

Двустворчатые двери в часовню были высокими и тяжелыми, как будто для того, чтобы не пускать слабых и трусливых. Он толкнул их плечом. Часовня оказалась совсем не похожей на церкви в книгах и фильмах: ни высоких потолков, ни цветных стеклянных окон, ни резных колонн. Она была размером примерно с две классные комнаты вместе взятые, и в ней пахло затхлым ладаном. Окна были закрыты красными занавесками, но дневной свет был для них слишком ярок, и они становились светящимися розовыми порталами, похожими на веки, закрытые от солнца.

Внутри стояла гробовая тишина – приглушенная тишина, такая, которая заставляла осознать, сколько шума вы производите, просто живя на этом свете. Ади на цыпочках подошел к одной из длинных скамеек впереди и сел, скрестив руки на груди. Здесь было прохладно, обдувало, словно зимним ветерком… здесь был кондиционер! Как он мог этого не знать? Это единственное место в школе, кроме компьютерных классов, где был кондиционер. Все важное нужно держать в прохладе – и компьютеры, и богов. Может быть, вот почему Иисус выглядел таким спокойным, хотя был пригвожден к кресту и истекал кровью из дыр по всему телу. Там были Мать Мария (разве она носила сари?), державшая на руках Младенца Иисуса, и Святой Франциск, единственный святой, которого Ади мог узнать, потому что лицо Святого Франциска было напечатано на кармане его рубашки. У этой статуи было ничего не выражавшее, но настороженное лицо, как на удостоверении личности. Он походил на человека, слушающего молитву. Иисус был слишком возвышен, слишком довольно улыбался, чтобы беспокоиться о мелких проблемах. Кроме того, все христиане всегда молились Иисусу, и почти никто никогда не молился Святому Франциску, так что шансы на то, что он сможет помочь, были выше.

Ади сложил руки и начал:

– Дорогой святой Франциск, – но тут же остановился.

Что он мог сказать? Он знал все гимны и песни, которым ему каждое утро приходилось подпевать, но никогда всерьез не просил о чем-то никого из святых (кроме Санта-Клауса, если это считается). Можно ли было попросить что-то вроде консоли «Сега» или полной коллекции «Приключений Тинтина»[8]? Или уместнее было просить абстрактных благ – чтобы отец был не так зол, а Ма не так печальна? Может быть, на миг подумал он, поступить проще и попросить, чтобы Ма поскорее вернулась? Но правда ли он всерьез намерен обращаться к святому с такой детской просьбой? Нет, решил Ади. Все, о чем он станет просить, – сделать его выше, сильнее, громче, как Микки, чтобы ему не пришлось ни от кого прятаться.

– Дорогой святой Франциск, – начал он снова, и пронзительный звон последнего звонка вырвал школу из дремоты. Ему нужно было бежать обратно в класс, вспомнил он, за сумкой.

У двери он остановился и обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на статую. Каменный святой равнодушно смотрел на него.

* * *

На двух входных дверях было три замка: висячий замок Харрисона с девятью рычагами, который открывался золотым ключом, замок с железной решеткой, который открывался длинным серебряным, поворачиваемым трижды, и, наконец, просто щелка в деревянной двери. Что они так отчаянно охраняли? Диван c продавленными подушками? Холодильник «Кельвинатор», который нужно было размораживать каждые две недели? Эти странные золотые часы со стеклянным куполом? Что в их доме стоило украсть?

Ади запер за собой дверь, бросил сумку на пол и рухнул на диван. Скинув туфли на ковер в гостиной, потянулся за пультом от телевизора.

– Бабу[9]? – раздался низкий хриплый голос, словно кто-то откашлялся, и Ади закрыл глаза. Он совсем забыл об Амме. – Бабу? Бабу? Бабу? – Амма блеяла, блеяла, пока не встала и не прошла через гостиную, мимо столовой и кухни к своей двери (его двери). Она вставила зубы и надела толстые очки, в которых ее глаза казались похожими на золотых рыбок; белое сари покрывало ее голову, как капюшон, и ему вспомнился Скелетор, величайший враг Икс-Мена, но он не смог заставить себя улыбнуться. – Кхаек, – сказала она, поедая воздух костлявыми пальцами.

Он принес из холодильника какие-то остатки и разогрел, глядя, как поднос медленно вращается внутри микроволновки. Отец подарил Ма микроволновку на годовщину, и хотя Ма была рада, Ади казалось несправедливым, что он просто передарил подарок младшего коллеги, который хотел повышения.

Когда духовка запищала, он переложил еду на специальную стальную тарелку Аммы и отнес в ее кровать (в свою кровать!) вместе со стаканом холодной воды. Решив, что на какое-то время еда сможет ее занять, он отправился в туалет почитать газету. Но не прошло и трех минут, как тарелка со звоном упала на пол и Амма снова начала звать. Ее голос был громким и хриплым, и Ади открыл дверь туалета. Зажмурив глаза, он пробормотал короткую молитву Шиве, Повелителю Смерти, прежде чем быстро зажать уши и взять свои слова обратно.

Когда он вышел, голос Аммы изменился, стал мягче. Теперь она говорила не с ним, а с каким-то Кусесаром. Он не знал никого по имени Кусесар, а телефона в спальне не было, и на миг Ади испугался. Он не мог разобрать многое из того, что она говорила: на своем деревенском языке, похожем на хинди, но не совсем, и вместо «я» повторяла «мы», как иногда отец по телефону.

Пытаясь вспомнить, запирал ли он входную дверь, Ади заглянул в комнату. Она разговаривала с плакатом Пита Сампраса[10] на его шкафу. Он хотел убрать ее тарелку, но она вылила туда воду из стакана и вымыла в ней руки, так что получилась желтая лужа с плавающими кашеобразными кусочками, похожая на рвоту.

– Бабу? – Она заметила его. – Расгулла[11]?

Ма запретила Амме есть расгулла, что только укрепило ее решимость просить это лакомство каждый божий день. Ма сказала, что оно ей не подходит, потому что у нее «проблемы со здоровьем» и ей нужно быть осторожной. Но Ади его тоже не давали, потому что он должен был беречь зубы, он тоже должен был быть осторожным. Тогда почему расгулла всегда лежали в холодильнике? Кому они подходили, эти губчатые, наполненные сиропом сырные шарики?

– Нахи хай, – он покачал головой. – Расгулла нет.

Амма уставилась на него, ее глаза были пустыми, как у младенца.

– Бабу? Бабу? Бабу? – вновь начала она, но он закрыл дверь и ушел. Ее голос следовал за ним, как нищий в храме, дергавший за одежду, но он не собирался спорить с тем, кто не понимает слова «нет». «Лучший способ общения с младенцами, – считал он, – не обращать на них внимания, и в конце концов они заткнутся, или уснут, или еще что-нибудь придумают».

* * *

Проведя целый день в полном одиночестве, он не мог придумать, чем бы заняться. Все, что раньше казалось таким заманчивым в мечтах на уроках математики, – игра с «Солдатами Джо», гонки машинок «Hot Wheels» в гостиной, попытки побить рекорд в «Супертанках» – все это казалось ребячеством, чем-то, что стоило оставить в прошлом лете.

Сидя на диване, на том месте, где обычно сидел отец, Ади откинулся на подушки и переключал каналы в надежде найти что-нибудь кроме «Счастливых дней». Он проверил «Касио» – только 14:42. Время после обеда было самым паршивым. По всем каналам крутили только дрянные шоу и рекламу телемагазинов, в лучшем случае пошлые болливудские комедии или странные вестерны, где старики в больших шляпах стояли и щурились друг на друга, жуя и сплевывая, как скучающие рикши. Немного получше становилось в четыре часа, когда показывали «Большой ремонт». Хотя Ади казалась несколько странноватой их одержимость инструментами, ему нравилось наблюдать за тремя длинноволосыми парнями в джинсовых куртках и кроссовках «Найк». Они напоминали ему, как они с Санни подшучивали над Банни, называя его малышом, хотя Банни был всего на восемь минут моложе брата.

Смех прервал грохот из комнаты Аммы, за которым раздался протяжный стон. Подбежав, Ади увидел, что Амма, похожая на груду скомканной одежды, лежит на полу рядом с инвалидной коляской. Стараясь не вдыхать исходивший от нее запах, напоминавший смесь тигрового бальзама с гнилыми бананами, он схватил ее за руки, одновременно грубые и мягкие, как папье-маше, и тут же ослабил хватку, опасаясь случайно разорвать их на части. Встав позади Аммы, он попытался поднять ее, но она запротестовала.

– Джаа-ил, бабу, ту джаа-ил, – повторяла она, и он не сразу понял, что она велит ему уйти.

Он увидел, что ее сари застряло в колесе кресла и задралось, обнажив большую часть ее левой ноги и даже ягодиц. Сперва он этого не заметил, потому что ее нога больше походила на смятый коричневый бумажный пакет, сморщенный и бесформенный. Он потянулся, чтобы освободить конец ее сари, и оно упало ей на ногу. Только тогда он понял, что Амма плачет.

Он оставил ее в покое и закрыл дверь, сделав достаточно широкую щель, чтобы заглядывать внутрь. Она повернулась и очень медленно поднялась на инвалидное кресло. Когда она докатилась до туалета, он готов был ей аплодировать. Когда же вышла из туалета и осторожно перебралась обратно на кровать, он вновь вернулся на диван.

Думая о том, сколько Амме лет, Ади не мог поверить, какой хрупкой она казалась, словно могла сломаться пополам от малейшего удара. Он всегда ассоциировал возраст с силой, выносливостью, старым деревом пипул, которое возвышалось над двухэтажным соседним храмом, гигантской двухсотлетней черепахой, о которой он читал в газете. Ему казалось неправильным, что люди, в отличие от деревьев и черепах, с возрастом становятся меньше и слабее, пока не превращаются обратно в хилых маленьких детей, беспричинно плачущих и с трудом способных держаться на ногах.

Он понял, что в гостиной стало темно, и улыбнулся. Открыл стеклянную дверь, вышел на балкон. Небо наконец стало серым, затянулось облаками, раздутыми в медленном, завораживающем танце. На их фоне сверкали и переливались разноцветные бриллианты. Наступил сезон дождей, а вместе с ним и сезон запуска воздушных змеев. Скоро небо заполонят маленькие бумажные птички, рвущиеся на свободу.

В дни, предшествовавшие Дню независимости, по причине, которую никто до конца не понимал, да и не пытался понять, все мальчишки откладывали крикетные биты, покидали парки и автостоянки, отправлялись на крыши, устремляли взгляды в размякшее от дождя небо. Все копили деньги, чтобы купить лучших воздушных змеев – хороши были и пластиковые, тонкие, прочные и блестящие, но ничто не могло сравниться с настоящим бумажным змеем, вроде тех, что делались в Старом Дели, с тонкой, как волос, нитью манджа, покрытой крошкой стекла, достаточно легкой, чтобы поднять змея в облака, достаточно острой, чтобы разрезать складку под фалангой указательного пальца. Пластырь на этом пальце, желательно с проступившим пятнышком крови, был высшим знаком чести. Самому Ади так и не удалось заработать такой знак. Он не мог даже соврать – все знали, что ему с трудом удается оторвать змея от земли. Как бы сильно он ни дергал за нить, своевольный зверь поднимался только на несколько секунд, а затем поворачивался с преднамеренной яростью, чтобы снова рухнуть на бетон.

Ади увидел его на крыше многоквартирного дома через дорогу, и несколько секунд ушло, чтобы зафиксировать факт его появления, чтобы постараться принять его. Это был тот же самый стервятник, точно так же на него смотревший. Тогда, в темноте, он показался Ади жутким, но при дневном свете выглядел куда менее устрашающим.

Ади внимательно оглядел птицу смерти: лысую розовую голову, наклоненную вбок, длинную изогнутую шею в пышном воротнике белых перьев, сложенные крылья, придававшие стервятнику солидность соседских дядюшек на вечерней прогулке, сцепивших руки за спиной и поводивших плечами, и большое, пушистое тело с маленьким брюшком, которое, казалось, мягко вздымалось, как при долгом, глубоком вдохе, предшествующем речи. Теперь птица казалась не только не страшной, но и смешной.

– Чутия[12], – пробормотал Ади себе под нос, и стервятник, казалось, вздрогнул, его крючковатый серебряный клюв поднялся, словно он был потрясен. – Кия[13]? – спросил он, на этот раз громче. – Чего тебе надо? На что ты смотришь?

Стервятник отвернулся, и Ади огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы в него запустить. Интересно, осталась ли у него та старая катапульта, из которой они с Санни-Банни по очереди стреляли камешками в пустые банки из-под «Фанты». Нет, вспомнил он: мама забрала ее, сказав, что катапульта слишком опасна для таких маленьких детей, как они.

Он посмотрел на птицу и обнаружил, что она снова глядит на него. Обернувшись, Ади почувствовал, как его тело напряглось, а ладони сжались в кулаки. Словно вся злость, копившаяся в течение дня, – ярость, медленно кипевшая с тех пор, как Ма ушла, – теперь начала подниматься, и он задрожал, как крышка горшка с готовым рисом.

– Что такое? – закричал он. – Кошка язык откусила? Говори, бехенчод!

– Эй! Следите за языком, мистер Шарма. Я не приму такое хулиганское поведение. – Стервятник покачал головой.

Что сейчас произошло?

– Кия… кия бола ту?[14]

– Нет, и этот ужасный ту-ту язык я тоже слушать не желаю.

Это было невозможно. Птица сидела слишком далеко, через улицу, и ее голос не мог быть таким громким и ясным, как будто говорил ему в самое ухо.

Кроме того, это была птица.

– Итак, – продолжал стервятник, – если у вас есть ко мне вопрос, во-первых, возьмите назад свои скверные слова. Во-вторых, говорите на правильном английском и не забывайте о манерах. Тогда и только тогда я выполню вашу просьбу. В противном случае я не скажу ни слова.

– Блин-черт-дерьмо-жопа!

Ади, спотыкаясь, вернулся в гостиную и захлопнул дверь. Лег на диван лицом вниз, крепко зажмурил глаза, но чувствовал, что стервятник выглядывает из-за тонких занавесок, ощущал шеей его обжигающий взгляд. И сделал то, чего не делал уже очень давно. Он откинул простыни по бокам дивана, опустился на пол и бочком заполз в свою пещеру.

– Ди? – позвал он, его язык едва двигался, чтобы образовать мягкое «д», нерешительное «и» – не более чем хриплый стон, вырвавшийся из груди. Ответа не последовало. – Ди? Ты тут?

Была ли она когда-нибудь там, даже много лет назад? Слышал ли он когда-нибудь ее теплый шепот, ее тайный смех или все это было фантазией маленького мальчика? Он был уже слишком взрослым, чтобы всерьез задаваться такими вопросами. Но сейчас, в этом пустом доме, под горячим взглядом птицы, он понял – у него не осталось никого, кроме нее.

– Прости, – сказал он. – Я давно собирался с тобой поговорить, но…

Что он мог сказать? Что перерос своего первого друга, помогавшего пережить самые шумные, самые одинокие ночи детства? Или что он позвал ее только сейчас, потому что почувствовал, как старая тьма снова поднимается над потрескавшимся, покрытым крапинками полом их дома, и ему снова не к кому обратиться?

Он рассказал Ди о своем лете, о прощальной ссоре с Санни-Банни и об Амме, о том, что она мочится в кровать – в его кровать! – так что теперь матрас покрыт резиновой простыней, и что в комнате всегда пахнет смертью и антисептиком. Он рассказал ей, что, с другой стороны, родители больше не ссорятся. Это была ложь, но он думал, что Ди будет лучше, если ей покажется, что все может измениться.

И только одного сказать ей он не смог. Он не знал, как это сделать. Он понимал, что должен быть храбрым и сильным; клялся ей в этом так много раз теми давними ночами. Как он мог позволить ей увидеть его таким? Маленьким мальчиком, который прячется в воображаемой крепости, испугавшись большой глупой птицы?

Он покачал головой и сделал то, чему научился, когда стал слишком взрослым, чтобы разговаривать с вымышленными друзьями. Он закрыл глаза, замедлил дыхание и притворился спящим. Он позволил пульсирующей тьме медленно заглушить голоса в голове.

3. Да что осталось терять-то?

Пустые послеобеденные часы смывались муссонными ливнями и, несмотря на воскресное землетрясение, толчки которого он все еще ощущал костями, неделя шла – не так быстро, далеко не так гладко, как прежде, но шла тем не менее.

Спустя всего несколько дней после того, как Ма ушла, об этом, казалось, знал весь мир. Знали полицейский и его приятель в штатском, зачем-то постоянно торчавший в будке (может, это был шпион?), знал сардаар-джи с первого этажа, который все время мучительно потягивался, знали тетушки в развевающихся ночнушках и их маленькие дети с бутылками на шеях, знал человек, который мыл машины, умудряясь при этом не выпускать сигарету изо рта, знала семья из четырех человек, которые разбили лагерь позади парка и работали как единое целое, с утра до ночи гладя одежду. Одежду всех в колонии – все замирали на полуслове, на полупотягивании, на середине движения большого черного утюга, раскаленного на углях, и таращились на него. Взгляды, которые они на него бросали, были полны любопытства и замешательства, но больше всего в них было обжигающей жалости. Да вы только взгляните на этого бечара бача, бедного мальчика, которого бросила мать, такой грустный, ц-ц-ц, как он будет жить, как он вообще до сих пор жив?

К концу недели Ади выработал привычку никому не смотреть в глаза. Первым условием стала скорость. В шесть утра «Касио» взрывался под подушкой двухцветной бомбой, и в постели нельзя было задерживаться ни на секунду, поэтому он тут же вскакивал и начинал одеваться. Спустя двадцать пять минут, аккурат перед тем, как у отца заканчивалась пуджа, он уже был готов – рюкзак на плечах, сэндвич с хлебом и маслом завернут в фольгу.

– Пока, – говорил он у двери чуть слышно, чтобы отец с трудом мог разобрать, и захлопывал ее за собой.

Снаружи ему приходилось полностью переключаться на скоростной режим. Вместо того чтобы брести, как раньше, к автобусной остановке, он проскальзывал в узкий переулок между многоквартирными домами, уворачиваясь от размокших окурков, пустых бутылок из-под лимонада и замшелых луж от кап-кап-капов кондиционеров, и ждал, пока не видел, как появляется автобус в начале улицы. Срезав переулок, появлялся, как ниндзя, как раз в тот момент, когда автобус подъезжал к остановке, и запрыгивал внутрь, прежде чем кто-нибудь успевал его заметить. Миссия выполнена.

Конечно, все это помогало избегать и стервятника. Ади уже несколько раз видел, как чертова птица прячется на дереве или крыше соседнего дома, но решил не обращать на это внимания. Он был уверен, что речь стервятника ему почудилась – может, он слишком устал, или проголодался, или еще что-нибудь. Очевидно, он понимал, что стервятники не могут говорить, так что слова, по всей видимости, просто прозвучали в его голове. Желания проверять эту теорию не было. Проблем и так достаточно, не хватало еще спятить. Нужно было тащиться сквозь бесконечные дни, и Ади начинал учиться: не обращать внимания, не задумываться, не видеть, не пытаться размышлять обо всем сразу.

* * *

В школе он чувствовал себя спокойнее, чем когда-либо. Он привык сидеть впереди и вскоре понял, что это неплохое место. Микки, новый сосед, не говорил ни слова, зато после того, как Ади спас его от очередного визита к директору, стал по утрам едва заметно кивать ему. Учителей по большей части интересовало то, чем занимаются на задних рядах, и тех, кто впереди, почти не заставляли отвечать на вопросы или читать вслух отрывки. В каком-то смысле Ади даже радовало, что не с кем было поговорить. Что вообще можно было сказать? Расписание накладывало свой порядок на день, и можно было отключить часть разума – надоедливую, детскую часть, которая, когда ей нечем было заняться, начинала задавать вопросы без ответов.

Большую часть времени это прокатывало, даже на переменах, хотя на него странно смотрели оттого, что он сидел за партой и читал учебник по истории. Единственное, что его беспокоило, так это Нур, которая то и дело оборачивалась и бросала на него любопытные взгляды, словно желая что-то сказать. Наконец, в пятницу, во время перерыва между занятиями, он понял, что это может быть.

– Хм, послушай. – Ади откашлялся, и она повернула голову, словно ждала его голоса. Под ее сияющими локонами он мельком увидел серьгу – крошечный диско-шар, переливающийся тысячей цветов, – но она исчезла в одно мгновение, как падающая звезда в ночи. – Твоя книга у меня. Это, хм…

– Я знаю, – сказала она, хмурясь или улыбаясь, он не разобрал.

– Я имею в виду… – Он почесал ухо. – Сейчас у меня ее нет, принесу завтра.

– Хорошо. – Она продолжала смотреть на него, будто ждала чего-то большего. Она и впрямь странная, подумал он, чувствуя, как его обжигает ее лазерный взгляд. Это произвело на него своеобразное впечатление – захотелось отвести глаза, спрятаться под письменным столом, раствориться в каплях дождя, барабанивших по окнам. И в то же время ее сияющие карие глаза вызывали у него желание сказать ей, что он перечитал каждое стихотворение трижды, что каждый раз он чувствовал, что читает их в первый раз, открывая новые смыслы, которые до этого упустил. Но голос словно застрял где-то в животе, и Ади мог лишь копаться в рюкзаке, как соседская собака в клумбе.

– Да мне не к спеху, – ответила Нур и отвернулась, когда вошел учитель математики и все встали. Впервые он почувствовал к сэру Принцу с вечно кислым выражением лица что-то вроде благодарности за то, что избавил его от неловкого разговора. И в то же время ему хотелось, чтобы разговор никогда не заканчивался.

* * *

Да, в школе стало полегче, но путь домой становился все утомительнее. Пока автобус мчался через Дели, сворачивая в пробки на кольцевой дороге, гудя сквозь хаос строительства эстакады, грохоча по новому мосту через Ямуну на далекий восток, Ади глубже вдавливал тело в сиденье, задаваясь вопросом, по-прежнему ли, когда он вернется домой, входная дверь будет заперта. Это длилось уже неделю.

Он остановился у двери и прислушался. Из кухни не доносилось ни звука, никто не спорил с Аммой, никто не разговаривал по телефону – только тишина, звеневшая в ушах. Он хотел было подняться на террасу, но было слишком жарко. После утреннего ливня солнце вернулось и с новой яростью нагоняло потерянные часы.

Он шагнул внутрь и осторожно запер за собой дверь. Всего за несколько дней без Ма дом начал разваливаться. Повсюду валялись тряпки и скомканные газеты, потерянные носки и перевернутая обувь, раскрытые упаковки от печенья и пробки от кетчупа, чашки с пятнами от чая и покрытые коркой ложки. В чем-то Ади был виноват сам, но большая часть мусора появлялась из-за отца. Оба они привыкли ходить по дому, как младенцы в ходунках, оставляя за собой след из грязи. Они не задумывались о том, что кто-то всегда был рядом, чтобы за ними убрать.