Помните, мистер Шарма

А. П. Фирдауз

Помните, мистер Шарма

Для Индрани

Хорошо, хорошо, готов молчать. Я буду молчаливой галлюцинацией.

Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

Серия «Другие голоса»

В книге присутствуют упоминания социальных сетей, относящихся к компании Meta, признанной в России экстремистской и чья деятельность в России запрещена.

Abhishek Prasad

THE PRESENT IS A MADE-UP THING

“This edition is published by arrangement with Greyhound Literary Agents and The Van Lear Agency LLC” as well as any copyright line that may be required to establish copyright in the actual translation.

Перевод с английского Смирновой Александры

Copyright 2023 Abhishek Prasad

© Смирнова Александра, перевод, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Дели, 1997

1. Это была птица, большая птица – гриф?

Он знал, едва открыв глаза, что Ма ушла. Тетя Рина была на кухне, он понял это по грохоту посуды в раковине. Ма не допустила бы такого шума, такой громкой речи. Он не слышал, как отец бормочет молитвы перед утренней пуджей[1], и не чувствовал запаха палочек агарбатти, каждое утро встречающих его приторно-сладким дымом. Амма[2] в своей комнате тоже молчала, как молчала всегда, примостившись на краю кровати и пытаясь уловить голос Ма, чтобы начать ее звать. Но Ади узнал, что Ма ушла, раньше, чем до него дошло все это.

Он понял по тому, как изменилось магнитное поле, по тому, как ощущалось собственное тело – напряженное и беспокойное, нывшее так, будто лишилось какого-то важного органа. Он выудил из-под подушек «Касио», нажал кнопку, и часы вспыхнули сине-зеленым светом, ярким, как сон наяву, так что пришлось прищуриться. Ему вспомнился планктон, которого он видел на канале «Дискавери», морские муравьи, мерцавшие тем же оттенком синего. Флуоресцентный планктон, вот как он назывался. Или люминесцентный?

Сев в постели, он покачал головой и постарался сосредоточиться. Было девять часов двадцать четыре минуты – слишком поздно, чтобы в доме стояла такая тишина, даже в воскресенье. Он оглядел гостиную, пытаясь найти ключ к разгадке, но, казалось, все было на своем месте. Журнальный столик, вытертый от разводов, четыре деревянные подставки на нем, выстроенные в идеальный квадрат, все его книги, аккуратно расставленные на полке внизу, как расставляла их Ма каждый вечер, часто когда он уже спал.

С тех пор, как однажды вечером, несколько месяцев назад, появилась Амма и заняла его комнату, он спал на диване снаружи. Он любил свою узкую кровать в гостиной, прямо перед большим кулером – там можно было смотреть телевизор без бликов лампы. Но Ма сказала, что это временно. Она дала понять, что он не навсегда лишился своей комнаты.

Каждый вечер она храбро сражалась с беспорядком, который он устраивал, – собирала комиксы и тетрадки с брошенными на середине предложения домашними заданиями, убирала забытые и оставленные на столе стаканы из-под апельсинового сока, уносила все, что принес с собой день, чтобы привести гостиную в порядок, который был при Ма. То же самое повторилось и вчера, так что, может быть, он ошибся. Может быть, Ма просто впервые в жизни проспала все утро?

Небо, жаждущее муссона, было в огне. Солнце уже белело сквозь тонкие занавески, и когда утренний туман рассеялся в сознании, он начал вспоминать события вчерашнего вечера. Он надеялся поговорить с Ма после ужина, но между родителями что-то вспыхнуло и дверь их спальни захлопнулась.

За много лет практики он развил особый навык, можно сказать суперспособность – настраивать слух так, чтобы разобрать шепот за стеной. Но в гостиной грохотал большой кулер, и услышать родителей было трудно, а если кулер выключить, это может вызвать подозрение, так что он сдался. Все равно их ссора наверняка была такой же, как все те, которые он слышал в детстве: отец вновь разглагольствовал об индийских семейных ценностях и иностранных агентах, обвиняя Ма, что та воспользовалась его добродушием, предала касту и религию. В ответ Ма ни разу не повысила голос, лишь порой, когда ее терпение подходило к концу, спокойно напоминала ему сквозь стиснутые зубы, что может уйти в любой момент. Отец часто смеялся над этим, но какой бы нелепой ни казалась угроза, обычно после нее ссора и заканчивалась.

С появлением Аммы спокойная сдержанность Ма будто треснула, и сквозь эту трещину Ади разглядел ярость, которая бурлила и пузырилась, как река клокочущей магмы.

Он пытался не обращать внимания, надеясь, что все уляжется само собой, но вчера вечером в голосе Ма появились новые нотки, новая дерзость, какой он раньше не слышал. Это был не вопль, не вой, не зов о помощи. Это был боевой клич. На этот раз, когда она выкрикнула свою обычную угрозу, он повернулся к стене, крепко зажмурил глаза и твердо решил не спать, но все-таки уснул.

Он пошел в спальню родителей. Дверь была заперта. Стучать он не стал.

– Где Ма?

Отец еще лежал в постели, распластавшись на спине, прикрыв глаза рукой, отчего вид у него был растерянный. Он не побрился, не принял душ, не переоделся в шафрановую курту[3] – раньше он все это проделывал еще до шести часов, до утренней пуджи. Он пошевелил пальцами ног и вздохнул, натянув животом рваный жилет, но ничего не ответил.

Волосы на его груди и под мышками по большей части поседели, в отличие от темного полукруга, окаймлявшего сияющий купол его головы. И снова Ади вспомнил, насколько старше его родители, по сравнению с большинством других, которых он видел на родительских собраниях в школе.

– Где Ма? – повторил он, вздрагивая от звука собственного голоса, пронзительного, как хныканье. Он всегда боялся, что голос сорвется, и изо всех сил старался этому противостоять, кашляя в ванной до боли в горле или разговаривая с Ма тихим, рычащим шепотом, отчего она хмурилась и щупала его лоб. Но сейчас голос предал его, не смог скрыть трещины, которые распространялись под кожей, расползаясь веером по телу быстрее, чем он мог их остановить. Очки Ма у кровати, ее темно-бордовая сумочка, висевшая на двери, тихое позвякивание ее браслетов – все пропало.

Взглянув на кровать, увидев неглубокую вмятину, оставленную телом Ма, он кое-что вспомнил. Это было давно, еще когда он учился в третьем классе. Однажды он проснулся, уже опоздав в школу, а отглаженная школьная форма не лежала на столе, как обычно. Он зашел в комнату родителей и увидел, что отец совершает утреннюю пуджу, а кровать выглядит точно так же, как и сейчас, – как целый мир, покинутый в спешке. Теперь он вспомнил удушающую тяжесть отсутствия Ма, дни, которые тянулись как месяцы, и ночи, полные вопросов, оставшихся без ответа. Он помнил мельчайшие детали – холодные, черствые обеды, ланч-бокс с купюрой в пять рупий вместо еды, хихиканье, которое вызывала в школе его неглаженая форма. И больше всего помнил молчание отца.

В конце концов Ма все-таки вернулась, и он упаковал воспоминания и выбросил прочь, чтобы никогда больше к ним не прикасаться. Теперь он понял, что воспоминания работают не так. Их можно прятать в самые глубокие, самые темные уголки разума, можно бросить на дно Марианской впадины, на глубину одиннадцать тысяч тридцать четыре метра, но достаточно было вида перевернутой подушки, запаха талька на простынях, и они возвращались в одно мгновение. Как ни старайся забыть, кости все помнят.

Он рухнул на кровать рядом с отцом и зарылся лицом в постель, хранившую запах мамы. Крепко сжал губы, чтобы заглушить крик, идущий из глубины груди, но не мог так же крепко сжать плечи. Он ждал прикосновения любящей руки к волосам, слова, шепота, вздоха. Ждал, и скоро слез уже не осталось.

* * *

Проснувшись, он обнаружил, что лежит на диване в гостиной, а тетя Рина вновь стучит кастрюлями и сковородками на кухне. На миг он подумал, не приснилось ли ему все это, но дом по-прежнему был пуст, он чувствовал это в густом душном воздухе. Ма все еще не было, и уже почти стемнело. Он попытался вспомнить, ел ли он. Видимо, да, потому что есть совсем не хотелось. Поскольку гостиная была в первозданном виде, он предположил, что отец не выходил отсюда целый день. Он задумался, накормили ли Амму – это была работа Ма, потому что Амма не позволяла тете Рине себя кормить, но он не мог задать этот вопрос, только не сегодня.

– Чхотэ-сахиб? – позвала тетя Рина, стоя на краю гостиной, слегка согнув спину в вечном поклоне.

– Да, что такое? – Он терпеть не мог, когда она называла его маленьким господином. Неужели не видела, что он уже выше нее ростом?

– Все готово, чхотэ-сахиб, – сказала она, поправляя сари и обнажая в застенчивой улыбке испачканные зубы. – Я сделала рис, и дал, и алу[4]…

– Да-да, все хорошо, – пробормотал он и тут же пожалел: таким же тоном говорил отец.

По крайней мере, тете Рине хватило чувства такта не говорить об отсутствии Ма. Она, наверное, заметила первая, заступив на утреннюю смену, что Ма нет, но молча делала свое дело, как обычно. Может быть, она тоже слышала, как он плачет, подумал он и почувствовал, как вспыхнули уши. Ему было уже двенадцать – тринадцатый год, как любила говорить Ма, словно ей не терпелось, чтобы он скорее вырос. Больше, чем ему самому. Как он мог позволить себе так опозориться? «Все, – решил он, прикусив язык и поклявшись Хануман-джи, своему любимому богу номер один на все времена, – никогда больше он не будет плакать, как ребенок».

Выйдя на балкон, он отодвинул в сторону вешалку для белья, чтобы освободить место, и подошел к перилам, покрытым коркой голубиного помета. Как он любил стоять за теми перилами, когда был маленьким, глядя на деревья, которые тянулись до железнодорожных путей вдали! Он вспомнил, как Ма стояла рядом с ним, рассказывая о том, что весь Восточный Дели был когда-то джунглями, полными змей и леопардов, и как люди купались в реке Ямуна, прежде чем она превратилась в черный поток нечистот. Он скучал не по самим историям, а по тому, как она их рассказывала: медленно и мелодично, чуть вздернув подбородок, улыбаясь уголками глаз.

Теперь все деревья сменились многоквартирными домами, такими же, как их дом, – постоянно расширяющейся колонией серых пятиэтажек, которые не позволяли его взгляду отклоняться слишком далеко. Все, что он мог видеть с балкона, – улицу внизу: пыльную дорогу с выбоинами, которая тянулась вдоль разбитого тротуара, заваленного розовыми полиэтиленовыми пакетами и обертками от мороженого, забивавшими водостоки, в результате чего канализация каждый сезон дождей переполнялась. Единственным светлым пятном было одинокое дерево гульмохар, по-прежнему стоявшее у дороги. Каждое лето на несколько недель оно освещало унылую улицу огненно-красной вспышкой, осыпая тротуары алыми лепестками. Когда гульмохар цвел, он позволял хоть на миг забыть о жаре и грязи внизу и с удивлением поднять широко раскрытые глаза, ощутив себя ребенком, который жаждет взобраться на высокие ветки, ближе к пылающим цветам. Ма говорила, что гульмохар по-английски называется майским деревом, потому что цветет в мае. «Осталось десять месяцев», – посчитал он на пальцах и вздохнул.

Биолюминесцентный – вот какое это было слово; он вспомнил и улыбнулся. В чем ему не было равных, так это в правописании. Не нужно было учить слова, не нужно было даже их знать – буквы просто сами складывались в голове, щелк-щелк, и все. Если честно, трудно было не считать это сверхспособностью. Его любимой книгой номер один на все времена был «Карманный тезаурус» Роже. Отец однажды назвал чтение пустой тратой времени, но что он понимал? Вот Ма понимала. В колледже она изучала английскую литературу, поэтому знала почти столько же слов, сколько и он. Гораздо больше, чем отец, который однажды спросил ее, сколько букв «л» в слове «аппликация». Конечно, он был каким-то суперумным ученым, работавшим на правительство, но для Ади не имело никакого значения, что это не Ма ходит на такую крутую работу и что не отец занимается хозяйством и руководит разве что тетей Риной.

Он увидел ее краем глаза, когда повернулся, чтобы идти в комнату, и замер. Это была тень, фигура темнее неба, сидевшая на крыше через улицу. Она походила на старинный горшок, на темную вазу, из которой выползала змея; змея с серебряным клювом, сиявшим в угасавшем свете. Нет: это была птица, большая птица – гриф? – и на ее лысой голове можно было разглядеть глаз, блестевший, как мрамор, смотревший прямо на него. Он и раньше видел стервятников, обычно на шоссе у реки, но в этом было что-то особенное: тот сидел совершенно неподвижно, склонив голову набок, как ювелир, разглядывающий трещины в бриллианте. Казалось, их соединяет невидимая проволока, потрескивающая темной энергией и посылающая искры до кончиков пальцев ног.

Вернувшись в дом, Ади захлопнул балконную дверь, включил свет, холодильник и телевизор, сел на диван и закрыл глаза.

2. Следите за языком, мистер Шарма

«50 ЛЕТ НЕЗАВИСИМОСТИ», – гласил плакат над школьными воротами. «НЕЗА» было шафраново-желтым, «ВИСИ» – белым, а «МОСТИ» – зеленым; цвета флага Индии лишний раз напоминали, чьей именно независимости пятьдесят лет. Новым был не только плакат; за лето вся школа преобразилась. Дорожки вычистили до блеска, трава на игровой площадке сияла зеленым, а старые ржаво-коричневые стены покрывал новый слой ярко-красной краски, отчего казалось, будто с них соскоблили древнюю корку.

Возвращение в школу после каникул всегда ощущалось как-то странно, словно пряная смесь радостного волнения и страха. Но в этом году Ади не чувствовал ни малейшей радости. Двое его друзей больше не учились с ним в одном классе – и Монти, и Джея-Пи после экзаменов перевели в секцию «С», где всё было немного круче: волосы длиннее, голоса громче, воздух немного свободнее. А он остался в секции «А», кладбище, набитом очкариками-подхалимами. Монти и Джей-Пи обещали дружить с ним, как прежде, но он знал, что так не бывает.

Пробираясь по переполненным коридорам, уворачиваясь от младших школьников на нижних этажах и следуя за хвастливыми старшеклассниками вверх по лестнице, он чувствовал: что-то не так. Только войдя в класс, он осознал серьезность проблемы: все мальчики были в брюках. Все, кроме него.

В восьмом классе они должны были сменить шорты на брюки, и он это знал. Но он полагал, что дату сообщат Ма на родительском собрании или объявят в школе по хриплой громкой связи. Все оказалось куда банальнее: новую форму ввели в первый учебный день после летних каникул. Как вышло, что он этого не знал? Как вышло, что знали все остальные? Сейчас это не имело значения, было слишком поздно.

Прекрасно, он, Ади Шанкар Шарма, великий умник, победитель викторин, способный без ошибок написать слово «эзотерический», пришел в школу без штанов.

Да у него их даже не было! Теперь, когда Ма ушла, ему нужно было заглянуть в свой тайник с купюрами в пятьдесят рупий, которые дарили родственники на свадьбах и других праздниках, и купить себе брюки. Но сегодня он уже облажался. Весь день все будут пялиться на него, шептаться, хихикать и обзывать его разными словами. Так и какая разница, что он наденет на следующий день? И вообще, какой смысл менять шорты на брюки? Чтобы закрыть ноги, на которых начали расти черные волосы? Но его ноги были точно такими же, как в прошлом году, когда он еще считался ребенком – гладкими, тонкими и прямыми, как палочки.

Во всем была виновата Ма. Школьной формой занималась она, и она должна была знать. Она должна была купить брюки, подогнать их под его рост и положить на стол накануне вечером. Она никогда не должна была уходить.

Не отвечая на ухмылки сидевших сзади, он огляделся по сторонам, ища безопасное место. Он нашел его на второй скамейке в первом ряду, рядом с переростком по прозвищу Микки. По-настоящему его звали Омпракаш Валмики, ростом он был со старшеклассника, темноволосый и мускулистый, с толстыми волосатыми руками и заметной щетиной на щеках. Ходили слухи, что он пришел из государственной школы в Бомбее, где два года подряд оставался на второй год, так что на самом деле и должен был быть старшеклассником. Все были уверены, что он попал в секцию «А» только благодаря тому, что подкупил школу. Его прозвали Микки в честь мышонка, надеясь, что это сделает его меньше ростом, но, похоже, не сработало.

Другое свободное место было прямо перед Микки, на первой скамейке, где в одиночестве сидела странная девчонка, которая разговаривала сама с собой. Садиться с девчонкой не стоило, если он не хотел, чтобы ему подмигивали и свистели вслед, царапали на партах их инициалы, обводили сердечками. Пришлось рискнуть и сесть к большому парню.

Он сунул сумку под стол и пробормотал:

– Привет.

Микки даже не кивнул, продолжая листать журнал «Чип». Ади почувствовал облегчение, радуясь, что не придется с ним разговаривать, но вместе с тем ощутил и странную пустоту.

– Тихо! – леденящий душу голос мадам Рой наполнил класс, мгновенно заглушив все разговоры. Она была директором средней школы, и в ее обязанности входили патрулирование коридоров и поиск предлогов для наказания детей. – Садитесь. Нитин? – позвала она мальчика, который медленно встал. – Ты говорил на хинди?

– Я? Нет, мэм. – Он посмотрел на нее растерянно и вместе с тем возмущенно, как истинный невиновный.

– Не лги! Сколько раз вам придется повторять одно и то же? Это англоязычная школа в Южном Дели. Нельзя говорить на хинди в классе, за исключением уроков хинди или санскрита. Всем ясно?

– Да, мэм, – пробормотали все.

– Не думайте, что я ничего не понимаю. Я все понимаю. Все эти ваши гаали[5]портят умы.

– Гаали – тоже слово на хинди, бехенчод[6], – пробормотал Микки, и Ади, как ни старался, не смог сдержать смех.

– Ади Шарма! – прогрохотала мадам Рой. – Встань, пожалуйста! – Он медленно поднялся, изо всех сил стараясь спрятать за партой голые коленки. – Расскажешь нам, что смешного? Мы все вместе посмеемся.

– Это… я…

– Что такое, кошка язык откусила? Давай говори.

– Да так… ничего, мэм… это не очень и смешно. – В самом деле, не было ничего смешного в том, что Микки назвал мадам Рой ублюдиной. Это было так шокирующе, так неуместно и в то же время так логично, что ему пришлось с силой прикусить язык, чтобы снова не рассмеяться.

– Ты можешь сказать мне. – Мадам Рой посмотрела на него сверху вниз, и ее выпуклые, подведенные сурьмой глаза злобно замерцали. – Или можешь рассказать об этом отцу Ребелло.

Ади много раз видел, как это происходило; он знал, что выхода нет. С мадам Рой лучше не шутить. Но он знал и то, что не станет выдавать нового соседа по парте. Многие учителя, судя по всему, особенно не любили Микки, и его уже дважды приводили в кабинет отца Ребелло, где, по слухам, у директора школы хранилась деревянная линейка шириной с растопыренную ладонь.

– Мэм, я… Я просто подумал, вы сказали «гаали», то есть тоже произнесли слово на хинди. Технически, вам следовало бы сказать «ругательство», или «нецензурное слово», или «непечатное слово», или…

На задних скамейках раздались фырканье и хихиканье, но взгляд мадам Рой тут же всё остановил.

– От тебя, Ади, я этого не ожидала, – сказала она, качая головой.

Впрочем, больше она ничего не могла сказать, верно? Он просто следовал закону, который никто не соблюдал, кроме как в разговорах с учителями. К тому же следовал ему лучше, чем она сама. За это она не могла его наказать, хотя он достаточно понимал, чтобы не быть в этом уверенным. Существовала сотня оправданий, которые она могла бы найти, если бы захотела, и много разных видов наказаний. Нет никого изобретательнее учителя, жаждущего мести.

– Почему на тебе полубрюки, Ади? – спросила мадам Рой и закусила губу. Она нашла его ахиллесову пяту. Хихиканье вновь наполнило класс, доползло до задних рядов и переросло в откровенный смех. На этот раз мадам Рой не стала его прекращать. Она стояла и улыбалась Ади, ожидая его ответа.

Дверь в класс открылась, вошла мадам Джордж, учительница английского языка, и Ади наконец перевел дыхание. Он нравился мадам Джордж; она ответит за него, он не сомневался.

– Простите, я опоздала, – сказала мадам Джордж, остановилась и взглянула на Ади, неловко стоявшего за столом. Она подошла к учительскому столу и положила сумку. – Дальше я сама, спасибо, мадам Рой.

Мадам Рой кивнула, натянуто улыбнулась Ади и раздраженно вышла.

– Садитесь. – Мадам Джордж повернулась, чтобы протереть доску, и Ади сел. Она больше не смотрела на него, и он всей душой был ей благодарен.

* * *

Утро медленно испарялось в июльском зное и висело, тяжелое и влажное, над их сонными головами. Остаток дня прошел спокойно, Ади пообедал за своим столом, а перерыв провел, разглаживая ногтем алюминиевую фольгу. Неприятность случилась на физкультуре, последнем и самом длинном уроке. Он не мог сегодня выйти в поле, ни в коем случае, но и оставаться в классе тоже не мог, потому что какой-нибудь учитель непременно появился бы и поднял шум. Было лишь одно место, о котором Ади мог думать, и обычно он старался его избегать, боясь, что его осмеют как китааби кида. Но сегодня стать книжным червем было наименее ужасным вариантом из тех, какие у него были.

Он быстро шел по коридорам, целеустремленно мчась мимо учительских, пока не добрался до открытого прохода на четвертом этаже, соединявшего главное здание школы с библиотекой. Там сидела компания старшеклассников, игравших в дурацкую игру, где надо делать вид, что мраморные плиты на полу – лава, а линии между ними – мосты. Парень пытался перепрыгнуть через веревку, а девчонка – поймать его, и Ади не мог представить, зачем играть в такую детскую игру, да еще с девчонками. Когда парень споткнулся и чуть на нее не упал, а она расхохоталась так, будто с ней в жизни ничего смешнее не случалось, он глубоко вздохнул и побрел прочь. Он зря волновался – никто из них не обратил на него никакого внимания. «Интересно, – подумал он, – не появилась ли у него новая сверхспособность: ходить повсюду незамеченным, невидимым, как призрак, бесшумным, как шпион?»

В библиотеке было сумрачно и пустынно, пахло пожелтевшими книгами. Библиотекарь торчала за столом у двери, как статуя-хранитель, мрачный Ганеша, отгоняющий своенравных духов. Она посмотрела на него поверх квадратных очков и вновь склонила голову над журналом. Он почтительно поклонился ей, но она и глазом не моргнула, разве что задумалась на миг, какие неприятности принесет ей этот похожий на мышь мальчуган в слишком широких шортах. Не говоря ни слова, она вновь уставилась на голого по пояс Шахрукх Кхана[7], и Ади как мог бесшумно прокрался мимо нее.

Вдоль стены тянулись сине-серые окна, создавая ощущение прохлады и покоя, защищая от палящего дня. Обводя глазами полки раздела «Природа», он решил, что с этого дня будет проводить здесь все уроки физкультуры.

– Что ты нашел? – прошептал голос над его плечом, и Ади чуть не вскрикнул. Повернувшись, увидел странную девочку.

– Ничего.

– Ничего? – Она посмотрела на книгу, которую он держал в руке.

– Просто книгу о… – он показал ей обложку, – птицах.

– О, ты любишь птиц?

– Э-э-э, нет. Я их ненавижу.

Она встряхнула блестящими черными кудрями и рассмеялась. Это был заразительный смех, свободный и дерзкий – мальчишеский.

– Тихо, – скучающим тоном велела библиотекарь.

– Тогда зачем ты про них читаешь? – прошептала девочка.

– Так просто.

Она моргнула круглыми птичьими глазами и кивнула, как будто поняла.

– А я вот что. – Она протянула ему тонкую книгу в красном переплете. Это был сборник стихов.

– Как по-девчачьи, – пробормотал Ади себе под нос, но полистал книгу, просто чтобы проявить дружелюбие. Стихи были написаны английскими буквами, но слов он, как ни старался, не мог понять. – Хм… а что это за язык?

– Урду. – Она посмотрела на него искоса, как на дурака. – Но ты не волнуйся, там сзади перевод.

Пока она порхала над птицами, сосредоточенно разглядывая красочные рисунки майн и павлинов, он понял, что начинает раздражаться. Большинство детей в школе могли говорить на других языках, кроме хинди и английского. Он знал, что Ма может говорить на панджаби и даже немного на урду. Почему его никогда ничему этому не учили? Его отец – вот ответ на большинство «почему». «Хинди – наш национальный язык», – настаивал он. Он подчеркивал, что китайцы, французы, итальянцы гордятся тем, что говорят на своих национальных языках. Проблема Индии заключалась во всей этой чепухе о «единстве в разнообразии», давшем ее жителям двадцать два официальных языка и ни одного национального, и в «колониальном мышлении», из-за которого многие предпочитали всем им английский. По словам отца, только приняв в качестве общего языка хинди, Индия могла стать великой сверхдержавой.