Говорящие портреты. Галерея памяти

Розочка говорит, Юра узнал одесский адрес отца и написал ему, написал что прощает и любит, но письмо вернулось: отца нет в живых.

Снова видео о Юре, а вернее, о Розе. На экране Розочка молодая, красивая, потом элегантная, красивая, с Львом который привез её с Юрой в Нью Йорк. Розочка в невероятных шубах и шляпках. Юра… Ни на одной из юриных фотографий разных периодов я не заметила никаких признаков болезни. Есть лишь выражение застенчивости, деликатности, послушания. Насчёт Маленького Принца с его настойчивым «поговори со мной» – не знаю, тут больше сходства с князем Мышкиным из «Идиота» Достоевского.

Я предложила в следующий Юрин приезд из Апстэйт сделать его портрет в акварели. И вот, Юра в сопровождении Розы на бордвоке* (*набережная, boardwalk). Мы на лавочке. Юра протягивает мне пластиковый палет, говорит, ему не нужно, он все равно не будет заниматься акварелью, живописью вообще, и будет счастлив если мне это пригодится.

Мне пригодится.

Портрет готов. Грустный человек обращается к миру светло-карими глазищами: «Заберите меня отсюда!»

– Вот, это вам, Юра. Я подписала.

– Спасибо! Я буду хранить его всю мою жизнь.

Роза пытается его оборвать «замолчи», но он повторяет

– Я буду хранить его всю мою жизнь.

***

Август. Срочно возвращаюсь из Москвы. Купила самый дешёвый билет через Лондон, пересадка в Лондоне из Хитроу* в Станстед.** (*, ** – аэропорты Лондона)

По прибытию в Хитроу, нужно получить свой багаж и сесть в автобус до Станстеда, а там ждать посадки на самолёт до Нью-Йорка, ждать 24 часа, то есть сутки. Итак, Хитроу, автобус. Багаж:-рюкзак, два чемодана, сумка, компьютер. Навьюченная всем этим ищу и нахожу автобус, прибываю, шатаюсь по Станстеду. Ночь – вокзал полупустой, посадка вечером следующего дня, нужно где-то присесть или прилечь. Пристраиваюсь на каком-то диванчике, скрючиваюсь, пытаюсь соснуть. Прибуду в Нью-Йорк в 9 часов вечера. Возвращаться в подвал не хочется, да и на случай подвала нужно прежде позвонить хозяйке Рае. У меня нет денег на счету НЙ телефона, значит, позвонить никуда не смогу. Есть камера хранения, отвезу вещи, но только на следующий день. Я ещё из Москвы послала емэйл Розочке, она ответила: «Вы прилетите в 9 вечера, это поздно, к сожалению, мы с Сашей не сможем вас встретить, я советую переночевать в аэропорту»

Добрый совет.

(Я не просила встречать.)

…

События ночи пропустим.

…Утро. Едва живая, еду в Манхаттен. Библиотека. Открываю ноутбук. Ищу по интернету, где можно остановиться, ну хоть бы на время. Не хочется возвращаться в подвал с крысами.

На портале «Русская Реклама» объявление:

«Сдаю комнату в Районе Шипсхедбэй. 40 долларов в ночь».

Фотографии: комната, шкаф, стол, койка. Кухня. Душевая… Спасение!! Пишу:

«Я возьму вашу комнату. Как вас зовут?»

«Роза».

«Очень приятно.»

Роза с Щипсхедбэй:

«Расскажите о себе.»

Начинаю мою историю в деталях:

«Меня зовут Нина, художник и писатель, я прежде жила на 1й Брайтон, возвращаюсь из Москвы, где получила…»

Картинки исчезают. Роза с её комнатой больше для меня недоступна.

В висок: «Розочка говорила, что она имеет помимо сашиной квартиры ещё одну, куда никому нельзя. Камера…»

Емэйл от Саши:

«Позвониите Розе.»

«Так это у вас комната на Шипсхебэй за 40 доларов в ночь? Я возьму!»

«Нет, у нас нет комнат ни за 40, ни за 100 долларов в ночь. Роза беспокоится о вас, просила позвонить»

Тьфу на вас, черти.

Октябрь.

– Эй, кур… Нина, ты где?

(Звонит Янина. Она хорошо ко мне относится. Плакала, когда провожала меня в Москву.)

– Я? Вышла из поезда, на седьмой.

– Ты это, домой сейчас не иди, Светка в жопу пьяная. Линки нет, я закрылась в своей комнате…

– Поняла.

Сворачиваю налево. Проходя мимо розовокаменной Ошеаны, сплёвываю в сторону КПП* (*Контрольно-пропускной пункт) и продолжаю мой путь к океану.

Ноябрь.

В СоХо, бежит навстречу мне Ева с полдюжиной собак разных пород

– Привет, Ева! Собаки… все твои?

– Привет! Да нет, чужие, я как видишь, осваиваю очередную профессию, выгуливаю собак за 20 баксов в час.

– Бог в помощь. Пока.

– Пока! Если что, позвони. Ты всё-таки спасла мне жизнь.

– Да ладно.

Гляжу ей вслед: Ева из Исландии, выгуливание собак – работа для выживания. Интересно, кем она была у себя на родине, в Исландии?

А кем вообще мы были на наших родинах?

Это стало так естественно для современных женщин, в поисках лучшей жизни превратиться в нечто.

(Из повести «В одной лодке»)

ПОХИТИТЕЛИ ВЕЛОСИПЕДОВ (Вспомнилось, московское)

Летом 1980 г. накануне выставки я отвезла дочь на дачу, а вернее, в деревенский дом Толстых – потомков не Льва, а Алексея Толстого, при жизни депутата Верховного Совета и автора «Буратино», «Хождений по мукам», «Петра Первого». Мы дружили с его внучкой Катей, матерью троих детей – сверстников и приятелей моей дочери. Средняя дочь Кати «Люша» (полное имя Ольга) была с моей Ксюшей одногодкой, 10—11 лет; Глеб чуть старше, Саша – младший. В то время Катя была «в бегах», то есть ушла от мужа-отца Саши Курочкина, называющего себя «Прохоровым», к другому мужчине (странно вообще как могла вообще такая яркая красавица как Катя выйти замуж за невзрачного, плюгавенького Курочкина), так что в деревню мы отправились без Кати. Нас привёз художник Горкома – «поддельщик» Николай Смирнов. Прибыли: огромный дом; сад; колодец… Туалет во дворе. Люша предпочитала ходить в горшок, да ещё и требовала, чтобы я её держала за руку во время процесса испражнения. Все три Толстых-Курочкиных-Прохоровых младших унаследовали от своего дедушки владение русской речью, были не по годам остроумны, риторичны. В народе о таких говорят: «Язык хорошо подвешен». И без комплексов, свойственных отрокам. Вот, Люша обращается ко мне: «Нина, расскажи про свой первый поцелуй!» Я краснею – она смеётся: «А почему ты покраснела? Ха-ха-ха…» (Мой первый поцелуй случился в общежитии МЭИ: я шла на кухню с ковшичком, чтобы налить воды и вскипятить в нём чай, навстречу шёл по этажу в стельку пьяный Витька Алексеев с факультета ЭТФ, схватил меня в охапку и поцеловал, в ответ я треснула его по лбу ковшичком и проследовала на кухню. Потом плохо спала, с ужасом думала: вдруг, завтра догадаются, что меня поцеловали? Даже температура подскочила… А сейчас десятилетняя соплюха со мной разговаривает как с ребёнком.) Саша Младший за столом вспомнил по какому-то поводу маму Катю – старшие обрушились на него: «Ой, не произноси этого имени за столом!» (Уроки отца?) Днём ребята гоняли на велосипедах, у них там целый склад велосипедов, и я тоже привезла сюда для дочки новенький велосипед – много лет наскребала, и вот, сбылась мечта ребёнка… Моя дочь – помню, первоклашка, ей дали покататься на чьём-то велосипеде, но когда время пользования истекло – ударили, грубо столкнули… Она тогда прибежала домой в слезах: «Мама, мне не больно, а мне оби-идно!»

Потом – я поехала в город (то есть в Москву), где мне предстояло открыть выставку как организатору, в паре с Юрой К. …Ну, дальше – получила сообщение о смерти мамы… Сибирь, похороны, возвращение, встреча-и-прощание с Высоцким, закрытие. Я еду в эту деревню забрать дочь. Добираться пришлось на перекладных. В доме хозяйничает женщина Нелли, видимо, Саша её присмотрел как будущую мачеху для детей. По-моему, она для этой роли подходила, я не знаю продолжения их романа. Я говорю дочке, что мы возвращаемся в Москву, она упирается, убегает, я догоняю. Вот она оступилась, упала в траву… В конце-концов, мы с ней возвращаемся в Москву, а велосипед остаётся в их деревенском доме, и Саша Старший обещает привезти его в Москву при первой оказии. Но такой оказии мы не дождались. Осенью Курочкины вернулись в Москву, на свой Трехпрудный, кажется, а велосипеда нашего не привезли, сославшись на некую «перезагруженность». Саша пообещал привезти велосипед в следующий заезд – он намеревался съездить туда за картошкой. Съездил – не привёз. Через какое-то время звоню по телефону, чтобы напомнить о велосипеде – Саша хохочет: «А зачем вам велосипед накануне зимы?!»

Зимой я рассказала моим коллегам-художникам Володе и Вадиму о моих неудачах, и об этой истории с велосипедом тоже. Ребята предложили такой план действий: во-первых, нагрянуть на квартиру коллекционера Евгения Нутовича и забрать у него мои работы, которые он повесил у себя «показать» кому-то, и висели они там довольно долго; потом навестить квартиру Курочкиных-Прохоровых и решить ситуацию с велосипедом. Купили по дороге бутылку коньяка, чтобы потом отпраздновать – победу ли, поражение. На звонок к Нутовичу открыл Нутович; увидел меня в компании двух дюжих молодцев, вынес работы. И даже приглашал войти, посидеть, но мы сослались на занятость и отправились к Курочкиным. На звонок к Курочкиным-Прохоровым-Толстым открыл старшенький, Глеб, сказал, остальные сейчас в театре. Предложил подождать, мы присели. Через какое-то время явились «остальные», то есть Саша, который сразу и молча прожмыгнул в спаленку, и двое младшеньких возглавляемые Катиной сестрой Таней Толстой, будущей великой писательницей и инструктором школы сквернословия. (Всё же, эта фамилия подходила Тане особенно, если делать ударение на первом слоге… И от красоты сестры Кати ей Господь не отломил ну ни крошечки.) Младшенькие проследовали в опочивальню. Мы завели речь о велосипеде. Таня приказала нам уйти, а если не уйдём – она вызовет милицию. Мы с готовностью согласились подождать милицию. Прибыла милиция в лице двух молодых людей. Я им вкратце рассказала историю. Таня кричала, показывая на меня своим толстым пальцем: «Да она сумасшедшая! Шизофреничка!» На что ей милиционеры отвечали простодушно: «Но это же не повод не возвращать велосипеда…» Милиционеры посоветовали мне получить велосипед через суд. Мы вышли на улицу впятером. Присели в сквере. Пытались угадать степень ответственности этой Тани за загородную коллекцию велосипедов, кто она: куратор, администратор, или просто заядлая велогонщица, и даже скорее, вело-угонщица, которой приглянулся велосипед моей дочки? Вон как она ощерилась своей клыкастой пастью, мол, уходите, не отдам! Вспомнили одну студенческую песенку о велогонщике и спели квинтетом припев:

Вперед, не плачь, а

Давай крути!

Найдет удача

Тебя в пути.

Не бойся пота

Напор удвой

Крути-работай

И финиш твой!

Потом я предложила моим попутчикам: «Ребята, у нас есть коньяк. Давайте отметим события сегодняшнего вечера, выпьем…» Они: «Здесь?» «Ну да, здесь.» Они: «Ну вы даёте, Нина. В скверах распивать спиртное нельзя, разве Вы не знаете?» «Нет, я не знала…» В самом деле, не знала. Пошли ко мне домой втроём, а стражи порядка – к себе, на свой пост.

– S. А обращаться в суд я не стала, хорошо помня русскую пословицу: «С сильным не дерись, с богатым не судись»

РОЗАРИО

«Это мой спутник… Я могу бросить его здесь, но не могу уйти от него, ибо имя ему – легион… Это спутник всей моей жизни… он до гроба проводит меня»

(М. Горький «Мой спутник»)

Мы познакомились в 1999. Я тогда в галерее Ward-Nasse курировала очередную тематическую выставку Subterranian Voices – Внеземные Голоса. Готовясь к этой выставке, прoсматривая каталоги и формы («ваучеры»), наткнулась на инициалы «Розарио Сильва» – где тут имя, где фамилия? Мне показалось, именем должно быть «Сильва», помню такую оперетту, «Сильва» (или Сильвия?), и в таком случае, если фамилия стоит впереди, нужно перед именем поставить запятую. Но Харри – директор галереи – сказал, всё правильно, «Сильва» – это фамилия, типично португальская фамилия, и запятая не нужна.

И вот, когда состоялось открытие, наш компьютерщик Марк представил меня автору яркой картины, что висела у входа в галерею. Картина изображала павлина, гуляющего по краю водоёма и отражающегося в воде. «А вот Розарио!» Невысокая черноглазая девушка: «Я из Бразилии». Услышав, что я из России, помню, сказала: «Я люблю, эээ… Россию и всё русское!» – Было такое впечатление, ей трудно говорить по-английски, а может быть, это чрезвычайная застенчивость делала её речь медленной, и поэтому в поисках следующего слова после сказанного она делала паузу, заполняя её междометием «эээ…»

В общем, она мне понравилась.

Через пару недель – выставка кончилась – Розарио пришла забирать свою работу и задержалась у стола, за которым сидели мы с нашей молоденькой интерн Тоби. Разговорились. Заметив наше внимание к её оригинальному наряду – короткое синее платье в белый цветочек поверх чёрного свитера, внизу из-под платья – ажурные чулки, не колготки, именно чулки, поддерживаемые (видны) подтяжками «пояса» – старинного женского исподнего, на шее несколько слоёв искусственного жемчуга:

– Мне нравится стиль проститутки двадцатых годов!

(Нервный смех.)

Я сказала, что являюсь членом Салона Независимых в Париже – она тотчас захотела быть тоже членом Салона Независимых в Париже. Я дала ей адрес Салона. Оказалось, у неё не было резюме – мы с Тоби тотчас же сочинили для неё резюме. Это было нетрудно, ввиду минимальности её выставочного опыта. Обменялись телефонами…

Ещё через несколько дней Розарио навестила нас с Тоби в галерее, предложила после закрытия галереи пойти в ресторан, вьетнамский или тайский, в общем азиатский, тут недалеко. В ожидании закрытия галереи занимала нас рассказами о себе. Говорила о том что у неё есть молодой любовник, танцовщик Пако, что ему двадцать шесть лет, а ей сорок три, что она встретила его так: он танцевал танго на сцене, она после концерта подошла к нему, подарила книгу-альбом по искусству и пригласила к себе. И они стали любовниками. (Нервно-смущённый смех.) У неё был когда-то жених по имени Ричард, за которого она должна была выйти замуж, но накануне свадьбы его мать увидела её на улице целующейся с другим парнем, не с Ричардом. Свадьба не состоялась. Мы посочувствовали: «Подумаешь, ну поцеловалась с кем-то, может, по-дружески.» Потом, – продолжала Розарио (мы оделись и направились к выходу), в её районе, в Астории, живут греки, и они националисты. У неё был бойфренд грек. Он стеснялся с ней выходить на улицу, потому что она не гречанка.

«Какая непосредственность…» – подумалось мне о ней.

Мы пришли в этот ресторан. Сели-поели. Обед был недорогой, и всё было вкусно.

Дом с видом на небо Как-то само собой разумелось, мы были должны встретиться снова, и через несколько дней мы с Тоби пришли к ней в гости. На ней было неизменное синее платье в белый цветочек поверх чёрного свитера, туфельки для танца фламенко, ажурные чулки поддерживаемые (видно) застёжками пояса… Уютная квартира на втором и последнем этаже небольшого дома в Квинсе, а именно в Астории. «Я люблю невысокие дома – тут всегда можно видеть, эээ… небо!» Потом она часто будет говорить о небе. В квартире три спаленки, две из них она сдавала в аренду, одну из этих двух спаленок занимала девушка из Албании по имени Борянка, другую – тот самый грек, что был её бойфрендом, а сейчас просто квартирант. За разговором Розарио приготовила шпинат с приправами. Оказалось, она служила поваром у некоей богатой женщины. Кулинарии ей пришлось научиться по книгам, когда встал вопрос о том что делать в Нью-Йорке. Приехала из Бразилии в двадцать четыре года, то есть сбежала из дому, хотелось учиться искусству, и вот, поработав в Нью-Йорке бебиситтером* (*няней, babysitter) у кузины с её ребёнком, перешла в услужение к этой женщине, днём готовила, а вечером посещала платные курсы и занятия в художественных школах… Прежде жила бесплатно в доме этой дамы в Манхаттене, занимала там весь первый этаж, а потом решила арендовать квартиру в Астории – денег достаточно, к тому же здесь больше неба… Она любит небо. И ещё, она любит всё русское. Когда-то, давно, её познакомили с русским парнем, но он, этот русский парень, испугался её смеха, и… Кха-кха-кха! Смех её и в самом деле, я уже заметила, необычный, подобный выстрелу. А в Бразилии, в Рио, много беспризорных детей, так много. Они сбиваются в кучки и как-то выживают… Одного такого, двухлетнего малыша, копающегося в мусоре около госпиталя, заметил её брат, который работал (и работает) водителем по доставке всяких продуктов, заметил и спросил у работников госпиталя «чей малыш». Услышав «ничей», взял его к себе, адаптировал, и теперь этот мальчик растёт в семье. Но вообще, ситуация с детьми в Рио…

За шпинатом следовал сладкий пирог с чаем. Вдруг Розарио перешла на объект, к которому мы не были подготовлены, и не ожидали:

– Мне нравится, эээ… делать любовь, когда мужчина сзади, – растягивая слова, как обычно бесстрастно, – а как вам?

Я вскочила и направилась в принадлежащую ей открытую спаленку, смежную с кухней-столовой, бормоча на ходу «надо посмотреть…» (имея в виду картины), и слышала спиной краткий ответ Тоби:

– А мне, тётя Розарио, восемнадцать лет*.

(*в США возраст совершеннолетия – 21 год)

Розарио, кажется, смутилась, однако не обиделась. Картины в спаленке: тот самый павлин, крупные четырёхлепестковые цветы, и ещё, группа сидящих обнажённых девушек с маленькими головками, массивными задами и огромными ступнями. Розарио:

– Это я первая придумала так изображать их, эээ… в перспективе.

О том что подобное искажение в перспективе было бы оправдано если бы девицы лежали ногами вперёд – как говорится, а эти «ню» у неё сидели, возражать не имело смысла.

Я уже тогда успела заметить, Розарио не способна на участие в диалоге, и сказанное собеседником обычно просто пропускает мимо ушей. – Возможно, комплекс? Тем не менее, мы подружились.

***

Она пришла в галерею, принесла последние новости: получила добро от Салона Независимых, готовилась к участию в грядущей выставке, и хоть ещё только готовилась, говорила об этом как бывалый член и участник. О Пако, танцовщике танго: недавно он позвонил, стал со слезами жаловаться на его гёрлфренд, она, Розарио, утешала его словами: «Забудь её, Пако, иди к маме», имея в виду себя, он пришёл, она его покормила, и они делали любовь, кхахаха. Я заметила: когда она смеётся или даже улыбается, можно видеть все тридцать два крупных зуба – такая широкая улыбка, которую, однако, ввиду неподвижности чёрных глаз, хочется назвать оскалом.

Но мы друзья. Вот, позвонила, пригласила меня – без Тоби, одну меня, она теперь приглашает только меня – к ней на ужин. Я не хотела, но почему-то согласилась. Она встречает меня у выхода из метро, и мы, оказывается, идём покупать продукты для этого самого ужина. Она впереди, я плетусь за ней. В магазине она долго стоит перед каждой полкой каждого отдела, разглядывает, щупает, читает этикетки: «Я ем, эээ… только органическое!» Наконец, набрала, заплатила из одного кошелька бумажками, из другого мелочью, выходим, она снова впереди… Дома тот самый грек, в прошлом бойфренд: невысокий, голубоглазый, приятной наружности, похож на Сергея Есенина. Зовут Кристоф, певец. Мы обмениваемся несколькими фразами, пока Розарио возится у конфорки. Неглупый. Ушёл. Розарио: «Петь… э-э, в баре». В этом баре они и познакомились пару лет назад. Он пел, она пила. В перерыве подошла к нему, вручила розу и бумажку с номером своего телефона и приглашением. Он перебрался к ней, и они стали «парой», то есть бойфренд и гёрлфренд. У неё были от него выкидыши, два. Потом она предложила ему остаться на положении квартиранта, просто платить за занимаемую комнатку. После занятий «любовью» – с Пако или с каким-либо другим мужчиной (Я: «Как, с другим?..») – Кристоф моет ей ноги, кха, кха, кха. Застенчивая, забитая скромница и простушка, какой она мне показалась в самом начале, перевоплощалась в какую-то непредсказуемую и непутёвую дикарку.

И всё же мы оставались друзьями. Я находила её интересным художником.

2000. Заметно поменялся её живописный стиль, вернее сказать, объект изображения. Были записаны цветы и павлины, уступив пространство холста кровоточащим фруктам в разрезе, змееподобным растениям. Долго работала над профилем курящей девушки – по памяти, или «по воображению», так здесь говорят. У неё, как у всех латиноамериканцев, неловкий, угловатый рисунок, зато сладострастие цвета и гениальный переход от холодного цвета к горячему. Объём цветом.

Я не участвовала в очередной выставке Салона, не поехала за отсутствием нужной суммы – на билет, на постой. А она поехала со своими новыми работами, прихватив с собой филиппинку Линду – медсестру и художницу-любителя. По возвращению из Парижа жаловалась: Линда не выходила из номера отеля по ночам, хотела ночью спать, а это скучно, кха-кха-кха. И ещё, на открытии все мужчины засматривались на Розарио, игнорируя Линду, что естественно, ведь Линда такая некрасивая. (Кстати, я нашла Линду внешне привлекательной.)

Тогда же поменяла фамилию: португальскую «Сильва» (ненавидит португальцев, – сказала) на итальянскую «Бомбиери»:

– Это фамилия моей бабушки. Она из Венеции.

Бабушка была привезена в Бразилию из Венеции в младенческом возрасте. А в Бразилии у неё был дом из двадцати семи комнат, Розарио провела в нём детство. Правда, позже этот дом был перестроен невесткой бабушки, в нём стало меньше комнат, и вообще… У родителей, то есть у отца с матерью, тоже есть дом в штате Минaс Жерайс, с меньшим чем 27 количеством комнат. У отца была кофейная плантация, на которой работали наёмные работники. Змеи – много змей вокруг дома, как защиту от которых родители завели птиц фламенго. Однажды-таки змея забралась в дом… Ну, и на плантации их было много. Одного работника укусила в ногу змея, и пальцы его ног онемели. Отец помогал ему материально. Потом плантацию вырубили. А вообще в семье царили альтруистические традиции. У матери на кухне тоже было много помощников, и она с ними обращалась как с равными. Особенно с одной чёрной девушкой – как с дочерью. Всего у родителей детей одиннадцать, так что у Розарио восемь братьев и две сестры. Розарио самая старшая*. (*Когда она сказала об этом, я представила, чем она занималась до двадцати четырёх лет, до побега в Нью-Йорк: скорее всего, нянчилась с младшими. Впрочем, если провела детство в 27-комнатном доме бабушки, может быть, чем-то ещё.)

«Кхакхакха!» – Белозубая улыбка до ушей, сказала, – это прекрасные импланты, за которые платил её друг, Ричард, бывший жених. Он же оплатил её поездку в Бразилию, которую она посетила спустя десять лет после побега. Чуть подумав:

– Нононо. Не Ричард. Зубы и поездку оплатил другой. Китаец.

– А как его зовут?

Вспомнила:

– Эээ… Юман.

Юман пару раз приходил в галерею – сдержанный, умный, ироничный. Что-то держало его при Розарио, может быть, сострадание к её полной перемен жизни. Или, как и я, поддался её захвату личности?

***

Не стало тематических выставок. Харри перевёл работу галереи на Year Round Salon – «Круглогодичный салон». Вот, пришёл новый член галереи и участник Салона, молоденький француз Мануэль, копия Алена Делона. На ту беду Розарио случилась в галерее:

– А у нас, в Бразилии, люди ходят голые, кха-кха-кха! Это не считается чем-то зазорным. Правда, правда! Так что если вы увидите меня голой…

Мануэль смеётся: «Странная Вы женщина, Розарио», но желания увидеть её обнажённой не изъявляет. Долго потом будет вздыхать Розарио: «Ах, Мануэль, Мануэль…» Пока не сменит Мануэля «Ах, Николай, Николай» – русский юноша 20 лет. И т. д. Юноши – предмет помешательства Розарио. Вот, проходя мимо молоденького художника, цапнула его за ширинку, рядом оказалась его подруга, принялась стыдить Розарио, теперь скандал. В галерее бранч* (*поздний завтрак, brunch), Харри устроил. Бранчи – это хорошо, это объединяет художников. Розарио пришла в компании Уго. Уго из Уругвая. Новый бойфренд. Но, ненадолго: Уго, конечно, хороший любовник, но ему нужна грин-карта, а это в планы Розарио не входит. Синее в белый цветочек платье износилось, теперь она в блузке и юбке, с искусственным жемчугом на шее. Всё это по-прежнему стильно и нарядно.

***

Новость: бывший жених Розарио, Ричард, покупает дом:

– В этом доме я буду заниматься живописью и пить чай на балконе! Кха-кха-кха!

Позвонила ему – он бросил трубку, наведалась – не открыл дверь. Тогда она закинула ему в почтовый ящик свои трусики и записку: «I am hot! I want to have sex with you», «Я сгораю! Хочу секс с тобой». Обо всём этом она и пришла со смехом рассказать в галерею.

– Трусики? В почтовый ящик? Мне это нравится, – заметила присутствующая при рассказе художница, норвежка Лив.

– Смелый поступок, – согласилась я, – а дорогие трусики-то?

– Десять, эээ… долларов.

– Дорогие! Может, попросить вернуть?

Но никакие попытки вернуть трусики ли, Ричарда, а с ним и дом обрести, не сработали.