Урманов дар

Успокоилась Ульянка только к завтраку. Накрыла на стол, уселась на свое место. Это, наверное, Полуночница шалит на полную луну. И помощник ее Баюн. Или вот, как бабка Ханифа сказывала – в их народе есть такая нечисть Бичура. Навроде домового – обычно добрая, но может вдруг и озлиться. И тогда душить начнет во сне. Выходит, к ней утром Бичура и приходила. Под видом матушки.

Матушка ела и на Ульянку с беспокойством поглядывала. И кормила Емельку с ложки. Тот уже выглядел лучше, но все еще был бледен. Ульянка улыбнулась, зачерпнула ячневой каши. И застыла.

Каша в ложке была склизкая, зеленая, покрытая пуховой плесенью. А в тарелке по бледным плесневым холмам резво бегали маленькие жучки и шевелились какие-то личинки.

Ульянка бросила ложку и с отвращением отодвинула тарелку от себя:

– Нельзя это есть! Еда пропала.

Отец нахмурился:

– Не глупи, дочь. Что тебе в голову ударило? Еда как еда.

И отправил полную ложку мерзкой гнилой каши в рот. По усам у отца пробежала мелкая букашка. Он ее не заметил.

Матушка смотрела на Ульянку с укором. И совала Емельке в рот ту же плесневую дрянь. Он ел жадно и с аппетитом.

– Вы разве не видите? – чуть не плача, спросила Ульянка.

– Мы все видим, – улыбнулась младшая Варька. – Ешь, а то не вырастешь.

Ульянка зажала рот рукой и перевела взгляд на стол. Там, на ее глазах, свежий каравай покрылся мелкими черными точками и стал опадать и скукоживаться. Пучок петрушки поник, увял и оброс белым пухом. Огурцы сморщивались и растекались желтыми лужами…

Домочадцы вдруг разом уставились на Ульянку и сказали хором:

– Ешь!

Она выскочила из-за стола, уронив табурет и борясь с тошнотой и ужасом. Выбежала на крыльцо, обняла столб, чтобы не упасть.

«Сон, это снова сон, – твердила про себя Ульянка. – это все морок, ненастоящее. Проснуться, надо проснуться».

Она изо всех сил обхватила столб руками…

…и проснулась в четвертый раз.

«Боженька, миленький, чем я тебя прогневала?», – Ульянка скорчилась на лавке, завернувшись в одеяло, рыдая и страшась выпростать даже одну ногу, а тем более открыть глаза.

Что на этот раз будет? Какое мучение? За что это все?

В доме было тихо. Очень тихо. Ульянка осторожно приоткрыла один глаз. В избе никого не было. Печь холодная и пустая. И с улицы никаких голосов не доносится.

Она вышла во двор. Ни души. Ни родителей, ни младших. Ни Рыжего. Неужто снова морок? Ульянка дошла до калитки, приоткрыла. В соседних домах тоже все как вымерло. Ни разговоров, ни лая собачьего, ни птичьего кудахтанья… Лишь откуда-то издали доносится едва слышно музыка. Ульянка прислушалась. Точно играет где-то. Возле церкви и дома старосты.

Она добежала туда в миг и поначалу даже облегченно выдохнула. Вся деревня Кологреевка была тут. Никак праздник случился? Музыканты наигрывали что-то веселое, плясовое. И танцы в центре маленькой площади перед церковью тоже были. Ульянка мельком разглядела среди плясунов знакомые лица подруг и парней, увидела в толпе неподалеку и матушку с отцом и младшими. И немного озлилась даже. Почему же ее не разбудили и не позвали?

Подошла ближе послушать и посмотреть.

Плясала молодежь задорно, бодро. Аленка лихо плечами поводила, трясла широкими рукавами, вокруг нее вился, притопывая, белокурый Степка, сыен мельника. Лебедушками проплыли мимо Любава с Веськой и Милкой. Даже Данька где-то сбоку пытался коленца выделывать – неловко, но старательно. Да только радости на лицах особой не было.

Ульянка нахмурилась. К музыкантам подалась. Эти тоже были свои, местные. На всех праздниках играли. И сейчас наяривали разудалую «Эх, над речкой-реченькой…». Под такую смеяться надо и подпевать. Никто не подпевал. И присмотревшись, Ульянка поняла, почему.

Старый Златан, гусляр, перебирал струны с застывшим лицом – и с пальцев его каждый раз срывались крохотные красные капли, россыпью орошая штаны и рубаху. Он не обращал на это никакого внимания. Только в глазах застыла мука, а пальцы двигались и двигались как заведенные… Авдейка с рожком лицо имел синюшное, а губы у него потрескались, но он дул и дул, выводя знакомую мелодию, как будто не в силах был остановиться. И даже могучий Лука с деревянными ложками бил и бил ими себе по ладони, которая стала даже не красной, а багровой…

Ульянку вдруг сзади кто-то сзади приобнял за плечи и втолкнул в круг танцующих со словами: «Негоже девице в сторонке стоять. Иди-ка попляши».

И она влетела внутрь, не успев ничего сообразить. И завертелась вокруг себя, плохо понимая, что творится. Снова сон? Ну, сон же! Сколько же это может продолжаться? Сколько раз еще придется проснуться, чтобы проснуться насовсем?

Аленка оказалась вдруг совсем близко – глаза у нее были пустые и смотрели куда-то вдаль, по щекам текли слезы, а тело продолжало двигаться в танце. Руки взлетали и опускались, голова поворачивалась – как будто управлял Аленкой какой-то неведомый кукольник, дергающий за ниточки. Приезжал как-то в Большую Покровку странствующий театр, Ульянка видела. Деревянные богатыри и царевны там так и двигались.

– Алена… Очнись, – прошептала Ульянка.

Подруга не моргнула даже. Лишь одними губами прошелестела: «Пляши. А то хуже будет». Ульянка опустила голову. Босые ноги Аленки были сбиты в кровь, и ноги эти двигались, выплетая «елочку», ковырялочку с подскоком и «гармошку»…

Утрамбованная под ногами земля была вся в красных опечатках. Ульянка отпрянула:

– Я не хочу. Это все сон! Как ты не понимаешь?

За левую руку ее вдруг схватила Веська, за правую – Любава. И Ульянка лишь мельком успела удивиться, что даже во сне пальцы у Любавы липкие от меда. Но подруги уже тащили ее в хоровод – молча, невозмутимо, не улыбаясь…

Ульянка взвизгнула, рванула правую руку от липкого захвата, изо всех сил ущипнула себя за левое предплечье…

…и проснулась в пятый раз.

– Вставай! Вставай, лежебока! – младшие Варька с Емелькой прыгали вокруг и кричали чуть ли не в ухо.

Ульянка лежала молча, не в силах пошевелиться. «Это снова морок, – подумала она. – Нет тут никаких младших. И меня нет. Никого нет. Умерла я».

Мысль эта, как ни странно, не принесла за собой никакого страха и волнения. Может, оттого что все самое страшное Ульянка за последние четыре пробуждения уже пережила. И теперь, казалось, ничем ее уже не удивить. Как будто переломилось внутри что-то.

– Ты вслед за Мелькой что ли заболела? – Матушка подошла и потрогала Ульянкин лоб. – Лихорадки нет, а добудиться тебя все утро не можем.

Ульянка открыла глаза, ожидая, что знакомые лица сейчас превратятся в кривляющиеся скоморошьи рожи, или что их покроет какая-нибудь плесень или лишай, или что пол вдруг провалится, и все они рухнут куда-то в подвал…

Но матушка смотрела с тревогой. И даже брат с сестрой притихли. Ульянка всхлипнула:

– Я сейчас… встану. Сейчас. Сон дурной.

И незаметно ущипнула себя за руку. Боль куснула резко и отпустила. И все осталось по-прежнему.

Зато вдали вдруг забили церковные колокола. Матушка нахмурилась:

– Чай не праздник сегодня. Почему звон?

Отец распахнул дверь и бросил коротко:

– Собирайтесь. Староста общий сбор объявил. Случилось что-то.

* Орепей (он же “репейник”, “дубок”, “колодец”) – гребенчатый ромб, символ счастья, душевного спокойствия и равновесия. Словно репейник этот знак притягивает удачу и благополучие.

Глава 6

Глава 6

Не богатырь, а недотепа какой-то. Права матушка, ох, права.

Позорное Данькино бегство с погоста закончилось не только испачканной и порванной рубахой, но и потерянным где-то по дороге сапогом. Так что пришлось полазить по оврагам и ямам в поисках.

За утерянный отцовский сапог матушка-Бобриха его бы точно убила.

А Тулпар не помогал совсем. Только копытами бил и ржал. Ну, коням так-то и положено ржать. Но это ржание слишком уж напоминало людской смех. Весьма издевательский, к слову.

Тьфу, аж вспоминать тошно.

Может, и хорошо, что Аленка так и не явилась. Видать, не получилось украдкой из дома отлучиться. Переусловиться надо. В другую ночь, в другом месте.

Испорченные вещи Данька, скомкав, так и засунул обратно на дно сундука. Потом разберется. И лег спать, терзаясь трусостью своей. Но недолго. И не до глубины души.

Колокольный звон застиг его за починкой изгороди. Матушка тут же выскочила на крыльцо – как ждала. Прислушалась.

– Али беда какая? Эк Матвейка раззвонился.

– По злосчастию другой трезвон, матушка. Это общий сбор.

– Ну, и чего ты стоишь тогда! Собирайся давай! Все сама, все сама, дурень этакий…

Бобриха, накинув на плечи платок с маками, поспешила на другой край Кологреевки. Да так резво, что Данька едва поспевал. Умеет она все-таки волшебно перекидываться – словно Тишка-Тулпар. Как сорняки выпалывать среди репок – так спина больная и колени не держат. А как на деревенский сход явиться – так сразу резвость в ногах образуется.

Данька к этим диковинам был уже привычный, но все равно каждый раз такому чудесному превращению немного удивлялся.

На площади возле церкви собралась почти вся деревня. Матушка тут же растолкала собравшихся, протиснувшись в первый ряд, и Данька встал за ее плечом.

На лобном месте возвышался староста Всеволод Гордеич. Лицо жесткое, суровое. Лысина блестит, руки на груди сложены. Рядом Аленка. Глаза в пол, пальцы теребят кончик косы. И отец Никанор тут как тут – редкая борода едва прикрывает крест на груди, а руки на животе почти не сходятся. Рядом – Раиска, дядьки Сабира дочь. Тощая, черноволосая. И отец ее подле. Глаз темный, лютый. Он так-то Сергей Хасанович, если по-нашему. А все равно Сабиром кличут по привычке.

Даньке матушка в красках рассказывала, как отец Никанор Сабирову кудрявую башку в купель со святой водой окунал накануне свадьбы. Даньке тогда года четыре было, и он ничего не понял. Как может быть другая вера, если вера одна и бог един? И зачем ее менять? Матушку он тогда спросил, схлопотал подзатыльник и более глупых вопросов старался не задавать. А лучше – вообще никаких.

– Поселяне Кологреевки! – начал речь староста, и толпа притихла. – Собрал я вас по серьезному поводу. Ежели в деревне заводится дрянь, то покончить с ней надо сразу, пока корни не пустила. А среди нас, люди добрые, объявился тать.

Толпа ахнула, но ней пронесся ропот, а староста сделал многозначительную паузу, потом продолжил:

– Воровство, как известно, тяжкий грех, – и вопросительно посмотрел на отца Никанора.

– Тяжкий, – кивнул тот. – Ибо гласит восьмая заповедь божья: «Не укради».

Татей в Кологреевке отродясь не было. По крайней мере, на малом Данькином веку вспомнился лишь один, да и тот пришлый. Данька еще мелкий был, когда на такой же сход приволокли одного бродягу. Беглый мужичок был, вывела его дорога к деревне. Пару ночей он промышлял по сараям и огородам – у кого курицу уволок, у кого морквы с голоду надергал. А на третью ночь его и поймали. Поколотили толпой да посекли знатно. Но не до смерти. Ярослав и Святослав, сыновья старостины, вызвались потом свезти вора в Большую Покровку, где и становой пристав, и острог имелись.

Данька облик мужичка того почти запамятовал – невзрачный был, тощий, плюгавый. А вот что братья в ту поездку обернулись вмиг – помнил хорошо. Как на крыльях слетали и вернулись довольные. Он тогда долго удивлялся такой спешке, а потом и забыл.

А тут, выходит, снова тать объявился. И среди своих!

– Дочку мою вы все знаете, – продолжил староста. – Врать она не будет.

– Эта не будет! – выкрикнула вдруг матушка, и Данька аж подпрыгнул.

– О том и речь. Серьги Аленке на сватовство жених подарил. Приметные. С бирюзой. Подруж видели. Видели же?

Подруги Аленкины дружно кивнули.

– А вот одной из них красивая вещица сильно приглянулась. И черт за руку дернул чужое добро покрасть, – староста выпростал указующий перст в сторону Райки. – Вот она, воровка. Раиска, Сабира дочь. Так, Алена?

Аленка молча кивнула, Райка залилась слезами, а толпа заволновалась.

– Ах ты, дрянь! – заголосила первой Бобриха, а другие бабы немедля подхватили. – Али тебе своего мало, на чужое позарилась?