Урманов дар

Глава 4

Глава 4

В этот раз с утра на окне были подснежники.

Ульянка недоверчиво потрогала их кончиками пальцев. Холодные, в каплях росы еще. Живые. В груди у Ульянки тоже похолодело. Странно это.

Она вышла во двор. Все вокруг расплывалось, казалось зыбким в предрассветных сумерках и тумане. Ульянка прошлась возле окна. Чисто. Никаких следов. Да что за шутки такие?

– Кто здесь? Покажись! – крикнула она в туман. Но негромко, чтобы не разбудить домашних.

Никто не отозвался. Лишь вдалеке зашумели деревья и послышался легкий переливчатый смех – как будто детский. Или померещилось? Спросонья и не такое померещится. Но руки и спина все равно вмиг покрылись гусиной кожей. Или просто утро холодное выдалось?

Цветы она бросила в навозную кучу и пару раз для верности ткнула лопатой, закапывая.

– Ульяна! – в дверях показалась встревоженная мать с небольшой корзинкой. – На-кось, собери пяток яиц да сбегай отнеси Ханифе. А взамен травок у ней возьми, тех, которые от горячки.

– Случилось чего?

– Младший что-то горит весь. Простыл что ли? Когда успел? Беги, не мешкай.

Ульянка метнулась в хлев, где вытащила из-под куриц теплые яйца и побежала в сторону бабкиного дома. Утро раннее, но и она встает до зари, уже не спит поди. Так и оказалось. Ханифа, сгорбившись над грядкой, выпалывала сорняки. А увидев Ульянку, неспешно разогнулась, держась за поясницу, обмотанную теплым платком. Вечно так: всех лечит, а до себя руки не доходят.

– Бабушка Ханифа! – Ульяна помахала корзинкой. – Мамка за травками прислала, у младшего горячка.

– Ну, пойдем, соберем, – кивнула та. – Яйца тут оставь, в сенях. Сильная горячка-то?

– Не знаю, я спросить не успела.

– Вечно торопишься, – проворчала Ханифа, но беззлобно. – Сядь вон на лавку, пока соберу.

Ульянка присела и с интересом начала оглядываться вокруг. Бывала она здесь нечасто, и каждый раз удивлялась, как Ханифа не путается в своих запасах. Самую большую стену занимали полки с горшками и мешочками, везде были развешаны пучки сухой травы. Некоторые из растений Ульянка опознала сразу – зверобой, душицу, смородину. А иные смотрелись совсем странными и неведомыми. И все равно пахло тут очень хорошо – как на лугу в жаркий день.

Ханифа, несмотря на малый рост, безошибочно тянулась за нужным горшком, отщипывала листочки и цветы и даже ловко забиралась на табуретку, чтобы добраться до верхних полок.

– Сходи мяты нарви на огороде, – бросила она Ульянке, складывая найденное в чистый мешочек.

– Я мигом!

Через пару минут она вернулась с полными горстями свежих листиков, которые Ханифа тут же ссыпала в плошку и начала разминать ступкой, подливая туда мед.

– Орешки мятные накатаю, – пояснила она. – Если отвар не поможет – на ночь ему дадите. Они сладкие, дитям нравятся.

На стол вспрыгнула трехцветная кошка и попыталась сунуть морду в миску.

– Пшт, чертяка окаянная, – шугнула ее Ханифа.

Кошка села рядом, внимательно наблюдая за процессом.

Бабка между тем подошла к рукомойнику, тщательно вымыла и вытерла руки, а потом, повернувшись к восходящему солнцу, «умыла» лицо сухими ладонями.

Мятные шарики она катала ловко и быстро, пришептывая над каждым и обмакивая их напоследок в муку. Сложила в горшочек, накрыла сверху тканью и перевязала бечевкой.

– Ну, все, готово. Погоди-ка… – поманила пальцем и, когда Ульянка приблизилась, больно дернула за волос. – Что это? Никак в траве с кем-то валялась?

Волос, как и в прошлый раз, был покрыт мелкими зелеными листиками. Ульянка, охнув, схватилась за голову, ощупала косу. Еще один! Дернула уже сама.

– Это что же? – Ханифа, близоруко прищурившись, поднесла волос к глазам. – Чудно. Как живой растет. Сглазили тебя что ли?

Ульянка плюхнулась обратно на лавку и зарыдала.

– Ну, чего ты воду льешь? – Ханифа забрала у нее второй волос, открыла заслонку и бросила все в печь. Там что-то затрещало и взвился тонкий черный дымок. Бабка проводила его задумчивым взглядом.

– Что молчишь? Говори, что случилось?

– Не зна-а-ю, – сквозь слезы протянула Ульянка. – Вчера такой в косе нашла, и сегодня. И цветочки еще.

– Какие цветочки?

– Барвинки… и подснежники. Принес кто-то и на окне оставил. Подснежники. Ле-е-том… – зарыдала Ульянка пуще прежнего.

– Не реви, дура. Видать приглянулась кому. Не из наших. Или леснавки шалят, нынче их время как раз.

– Я не хочу, чтоб не из наших, – Ульянка достала из лакомника кусок холстины и шумно высморкалась. – Как все назад вернуть?

– В лесу была? Дары оставляла?

«Камушек», – внезапно вспомнила Ульянка и оцепенела. Это все он. Ханифа смотрела, прищурившись – как будто догадалась, что дело нечисто.

– Камень оставила, – всхлипнула девушка. – Красивый такой, черный, а внутри зернышки цветом как сирень. Он не мой был, правда! Просто горбушку Бобрихин гусь съел, а камушек я только нашла! Ну, и оставила на пеньке…

– Аметист, – уверенно заявила Ханифа.

– Кто?

– Камень такой. Удачу приносит, распри утрясает. И суженого манит.

– Я же не зна-а-ла, – слезы снова покатились градом.

– Коса длинная, а ум короток, – вздохнула бабка. – Видать, Урман снова без жены остался, вот леснавки и ищут новую.

– Я не хочу в лес женой идти! Нельзя мне! Я там в кикимору обернусь!

– Откупиться надо, – Ханифа обвела взглядом полки, схватила пучок полыни. – Вот. Над окном повесишь от нежданных гостей и цветочков. А Урману отдарись трижды за три дня, до заката. Хорошо отдарись, от всей души. Не сухой горбушкой. А в лес пока не ходи. Поняла?

– Поняла, – кивнула Ульянка, вытирая слезы подолом. – А поможет?

– Глядишь, и поможет, если все верно сделаешь. Все, беги, тут и без тебя дел невпроворот.

* * *

Дома Ульянка быстро заварила травки, сделала ароматный отвар, процедила и присела к брату на лавку. Потрогала лоб. Совсем горячий.

– Давай-ка, Емелька, попей, легче станет.

Она аккуратно поила его с ложки настоем, пока мать бегала по дому, причитая:

– Что ж так некстати! Мы ж в Покровку собирались с отцом. Сложили уже все. Как я теперь Мельку больного оставлю?

– Матушка… Вы поезжайте, я сама тут управлюсь.

Ульянкин отец был гончаром, известным не только в Кологреевке. Раз в месяц он отвозил товар на ярмарку, в соседнюю Покровку. Посуда у него лепилась ровная да крепкая. Ульянка тоже помогала, расписывая горшки и тарелки цветными узорами. Очень ладно у нее выходило, да и стоила расписная посуда заметно дороже обычной. Неплохой прибыток.

Но на ярмарке торговать сподручнее вдвоем. Один товар нахваливает да деньги принимает, второй достает, раскладывает и носит. У матушки с отцом очень споро это дело получалось. А тут – младший с его горячкой.

– Как ты тут, одна-то, с больным дитем? – всплеснула руками матушка.

– Вы не волнуйтесь. Травки я заварила, по хозяйству управлюсь. Варьку вон с собой возьмите, ей в Покровке нравится.

– Я поеду! – подскочила пятилетняя младшая сестра.

Мать растерянно погладила ее по голове, все еще сомневаясь.

– Все будет хорошо, – убежденно сказала Ульянка и укрыла брата поплотнее одеялом, подоткнув края. – Езжайте.

– Совсем взрослая стала, – мать подошла, неловко чмокнула дочь в макушку и ушла собираться.

«Как складно вышло», – подумала Ульянка, провожая отъезжающую телегу и махая рукой.

Убедившись, что родные уехали, она бегом метнулась в кладовую и начала метать на стол все найденное. Времени не так много. А надо не только успеть сделать желаемое, но и замести следы.

Дрожжи в миске, залитые теплым молоком, быстро запузырились, и Ульянка ловко замесила тесто, добавляя к опаре муку и яйца. Потом накрыла кадушку полотенцем, поставила ближе к печи и бросилась в огород. Жаль, смородина еще не поспела, зато есть жимолость. В кладовой она взяла творога и горшочек с медом. Потом раскатала тесто, уложила начинку, украсила сверху «косичкой». Откуп должен быть щедрым.

Когда через час по избе пошел ароматный запах свежей сдобы и ягод, Емелька на лавке пошевелился:

– А чем так вкусно пахнет? – прошептал он. – Мамка пироги печет?

– Спи, хороший, спи. Тебе это снится. На вот, – Ульянка положила ему в рот мятный шарик.

– Шладкий, – пробормотал брат и снова уснул.

Она потрогала его лоб. Уже не такой горячий, значит, лихорадка спадает. Если Емелька уснул, можно быстро сбегать до опушки и отнести подарок, пока родные не вернулись.

Румяный пирог пах упоительно, и Ульянка едва себя остановила в попытке отщипнуть кусочек. За весь день так ни разу и не поела – совсем забегалась.

До кромки леса она добежала дальними огородами, по счастью, не встретив никого по пути. На огромном пне румяный пирог смотрелся прямо по-царски. Ульянка упала на колени и зашептала:

– Дядечка Урман, прими от меня этот дар и не взыщи, что я камушек оставила. Я же не знала. Пусть леснавки тебе другую невесту подыщут, если это они шалят. А если не они… Не забирай меня в лес, пожалуйста, я тебе еще два подарка принесу. Самых лучших! А я в деревне хочу остаться. Вот.

Лес на Ульянкину просьбу никак не ответил. И она, отвесив деревьям низкий поклон, побежала обратно домой.

Емелька все еще спал, и ничего плохого за время ее отсутствия не случилось. Ульянка вывесила за окно пучок полыни и кинула в рот один из мятных шариков бабки Ханифы.

Во рту растеклась приятная холодящая сладость.

Все будет хорошо. Через два дня и два подарка.

* * *

Рубаху Данька надел праздничную, красную. И сапоги отцовские. Вытащил со дна сундука, когда матушка спать улеглась. Ну, а что? В рванье что ли на свидание идти?

Даже волосы расчесал мамкиным гребнем. Больно-то как, зараза. Ну, ничего.

Страшно Даньке не было. И когда одевался, и когда выводил Тулпара, и когда неспешно доехал до погоста.

А вот когда впереди показались стоящие вразнобой кресты, да еще луна их подсветила – вот тогда стало не по себе. Хорошо, что он не один все-таки.

Данька слез с коня и прижался к теплому боку.

– Тулпар, а ты мертвяков боишься? – спросил он шепотом.

Конь помотал головой. Ну, конечно, ему чего бояться. Он волшебный. От мертвяков, говорят, огонь хорошо помогает и железо. Железный ножик Данька тоже прихватил, засунув за голенище. А огонь…

– Ты же огнем пыхать умеешь? – снова просил он у коня.

Тот в ответ всхрапнул и на землю посыпались рыжие искры. Это как-то успокаивало.

Ни Аленки, ни других живых на погосте не наблюдалось. Мертвых, слава богу, тоже, и Данька немного осмелел. Двинулся по дорожке вглубь кладбища, ведя коня под уздцы.

– Вот, смотри, Тулпар. Тут дядька Тихон лежит, кузнец. В бане угорел, старый уже был. А рядом сын его – Данияр. Ему бы новым кузнецом быть, да только он прежде мухоморной настойкой отравился. Здесь Василинка Борисова – она в лес без даров пошла, ее волки погрызли. Говорят, красивая была…

Тулпар шел молча, покачивая головой и изредка щипая траву по обочинам. И Данька совсем уже было успокоился, но… вдруг услышал рядом негромкий хруст и ворчание.

Данька замер. Прислушался. Некто, тихо порыкивая, грыз что-то твердое, скрежеща зубами.

«Мертвяк, – подумал Данька. – Зубы точит. На меня. Сожрать хочет». Он вжался спиной в бок коня, совсем забыв про ножик. Из темноты, однако, никто выпрыгивать не спешил. Данька выждал немного и на цыпочках сделал несколько шагов.

За одной из могил ободранная собака с упоением грызла кость. Увидела незваных гостей, тихо рыкнула и продолжила свое занятие. Данька облегченно выдохнул.

Аленки на погосте по-прежнему не было заметно. Видать, припозднится. Девки они такие – им гордость показать надо, помучить, заставить ждать да маяться. Лишь бы не до утра тут торчать пришлось.

Данька двинулся дальше, рассказывая Тулпару про остальных обитателей кладбища – старых и не очень. Про бабку Богумилу, которая умерла от колотья в груди, про дьяка Трифона, с которым случилось воспаление кишок, про дурачка Яшку, на которого упало дерево…

На могиле прежнего старосты Гордея Михайловича крест стоял не деревянный, а каменный. А на перекладине креста сидел черный кот. Точнее, кота Данька приметил не сразу, а лишь когда тот приоткрыл глаза – зеленые, бесовские – и с прищуром так посмотрел.

– Кыш, – сказал ему Данька.

Кот и ухом не повел. Потянулся лениво и начал царапать когтями камень. При свете луны Даньке показалось, что когти у кота блестят как железные. И звук от царапанья исходил мерзкий – как будто с креста снимали каменную стружку. Экая дурная животина. И откуда приблудилась?

Вдоволь размявшись, кот сел, обернув хвост вокруг лап, и вдруг замурлыкал. Негромко так – как гроза, собирающаяся вдалеке. Кот урчал, а на Даньку от его голоса вдруг накатила такая усталость, что глаза начали закрываться сами собой. «Улечься бы тут поспать», – подумал он, разглядывая мягкую траву под ногами. Ноги у Даньки подкосились и… Тулпар вдруг повернул голову и больно куснул его за плечо. И еще копытом так топнул, что искры полетели.

– Ай! – вскинулся Данька. – Ты чего!

Кот зашипел, спрыгнул на землю и скрылся в зарослях. Зато сон как рукой сняло.

Да где ж эта Аленка ходит?

– Аррр! – гаркнул вдруг кто-то прямо в ухо.

– А-а-а! – Данька заорал и, запнувшись, упал прямо на чью-то могилу.

– Арр! Арр! – вороны продолжали кричать со всех сторон и хлопать крыльями.

Данька барахтался как жук на спине, пытаясь встать с рыхлой земли. Попал рукой во что-то теплое и склизкое. Даже думать не хотелось, что это. Данька с омерзением вытер ладонь о рубаху, запоздало подумав, что рубаха-то нарядная, новая. Была.

По спине вдруг что-то заскребло – острое, костистое. Даньку прошиб ледяной пот. «Мертвяк руки тянет! В землю хочет утащить!» – в ужасе подумал он и рванулся изо всех сил.

– Аррр! Арр! – вороны кружили рядом, задевая его мягкими крыльями, и каркали хриплыми голосами.

Данька вскочил, оттолкнулся от деревянной оградки, вспрыгнул на спину коня и ударил его пятками изо всех сил.

– Гони! Гони!

Тулпар метнулся стрелой, и через мгновение выскочил за пределы погоста вместе с седоком и понесся прочь.

Вслед им хрипло хохотали кладбищенские вороны.

Глава 5

Глава 5

– Ох, я бы на это посмотрела, девоньки! – Аленка тряхнула головой, и Райка, заплетавшая ей косу, от неожиданности выпустила прядь из рук. – Он там поди в порты от страха наложил, на погосте-то.

– А чего ж не посмотрела? – прищурилась Веська. – Сходила бы сама.

– Дура я что ли, по погостам ночью шастать?

– Вот и гадай теперь, что там приключилось.

– Там призраки бродят… – тихо сказала Милка.

– И мертвяки… – зловещим шепотом прибавила Веська. – Они его за рубаху цап! За порты цап! Волосья подрали! Да гнилыми зубами искусали…

– Порты жалко, если подрали, – со знанием дела заявила Любава. – Бобриха ж его этими портами и отходит, а потом стирать заставит.

Девушки рассмеялись, и вокруг сразу стало как-то приветнее, спокойнее. И сгущавшаяся вокруг лавочек темнота уже не казалась такой зловещей.

– Ульянка! А ты чего не смеешься? Али шутка не хороша? – спросила Аленка.

Ульяна очнулась. Задумалась о своем, совсем про подруг забыла и не следила за беседой.

День выдался маетный. Хлопот много по хозяйству. Дом. Огород. Стирка. Скотина домашняя. Горшки да тарелки. Да Емелька все еще больной лежал. В промежутках Ульянка бегала за сарай, где украдкой плела для Урмана соломенную куклу.

Отдариться надо было щедро, и Ульянка старалась. Солому взяла самую ровную, шелковистую. Из матушкиной шкатулки с рукоделием надергала разноцветных ниток, лент и бусин.

И боялась лишь одного – что не успеет до заката. Успела.

Кукла вышла нарядная что невеста. Даже оставлять ее на пне было жалко.

Но невеселые думы все равно одолевали. По душе ли придется подарок? И что завтра дарить?

– Шутка хороша, – через силу улыбнулась Ульянка. – Простите, подружки, я о своем задумалась. Емелька болеет второй день, лихорадит его.

– Травки Ханифины давали? – спросила Милка. Девять ее младших братьев и сестер болели постоянно.

– Давали. Да что-то не очень помогают.

– Значит так, – деловито кивнула Милка. – Ты возьми ткани красной лоскут, пусть Емелька туда высморкается. Ткань оберни вокруг гвоздя, найди сухое дерево и вставь туда гвоздь. И заговор скажи: «Не гвоздь затыкаю, а болезнь припираю. Как этому гвоздю никуда не пригодиться, так и хвори боле не литься. Будьте эти слова все крепки и лепки, крепче крепкого камня, тверже твердого железа. Всем словам моим ключ и замок, отныне и во веки веков!». Не запомнишь – я тебе дам потом бумажку, у меня записано. Как есть помогает!

– А можно просто свечку святому Пантелеймону поставить, – возразила Веська.

– Гвоздь – он безотказный. Чудодейственный. Я уже сколько раз так делала.

– А все одно твои младшие что ни день, то в соплях, – скривилась Аленка. – Нашли тему, тоже мне. Вот батюшка мне обещался канитель серебряную привезти на свадебный наряд. Шелком-то да бисером мы с матушкой сарафан уже начали вышивать. А душегрею хочу с серебряным шитьем.

– Ой, красота, поди, будет, – мечтательно протянула Любава.

– Будет, – ответила Аленка. – Орепеи* вышью, лебедей…

– На свадьбу-то лучше соколов и голубиц, – засомневалась Веська.

– А, может, и их, – согласилась Аленка. – Матушка подскажет, она лучше знает. Ох, девочки, свадьба эта… Страшно-то как и сердце замирает от счастья.

Аленка, улыбаясь, приложила ладони к щекам. И вдруг изменилась лицом. Нахмурилась. Ощупала левую мочку уха. Потом правую. И севшим голосом прошептала:

– Серьга. Пропала.

– Как пропала? – удивились девушки.

– Нету ее. Вот, смотрите! – Аленка выставила вперед правое ухо с лазоревым цветком в мочке. А потом левое – без ничего.

– Да что тут усмотришь, стемнело уже. Упала поди под лавку.

– Так ищите быстро! Меня батюшка за серьгу убьет!

И Аленка первой, задрав подол, полезла вниз, шаря руками в траве. Девчонки опустились рядом.

– Да что же это… Не видно ни зги. Хоть бы огня сюда, – Аленка причитала, щупала землю и рвала сухие былинки.

– Да нет тут ничего, – Любава поднялась, тяжело охая. – Может, ты ее раньше обронила?

– Две их было, как из дома вышла. И сюда пришла с двумя!

– Ничего мы тут в темноте не найдем, – Веська тоже поднялась, отряхивая юбки. – с утра надо смотреть, когда рассветет.

– До утра ее умыкнут уже! – в Аленкином голосе прорезалась паника. – И как мне домой возвращаться?

– А ты и вторую спрячь, – предложила Ульянка. – А потом придумаешь что-нибудь. Сама же говорила – батюшка у тебя добрый, сильно ругать не будет. А жених, глядишь, другие серьги подарит.

Даже в сумраке глаза у Аленки сверкнули очень нехорошо.

– Ишь, умная выискалась. Другие. У тебя-то поди и одной пары не наберется.

Аленка с размаха села на лавку и вдруг снова подскочила как ужаленная. Резко повернулась назад. Там ползала в траве молчаливая Райка, про которую в этой суматохе все почти забыли.

– Раиска!

– Я тут, ищу, – отозвалась она, – ничего не нашла пока.

– А ну-ка поди сюда, – сказала Аленка тоном, который не предвещал ничего хорошего.

Райка подошла, отряхивая испачканные землей руки.

– Ты мне косу плела! Ручонки-то ловкие. А ну выворачивай карман!

– Алена, да ты что? – ахнула Раиска. – Воровать грех! Так батюшка говорит.

– Вот и показывай, если не крала! Да что с тобой говорить…

Аленка залезла в Райкин лакомник и вытащила оттуда несколько мелких сухариков и позеленевшую медную монетку. Со злостью бросила на землю.

– Куда дела, отвечай! В юбки спрятала?

Райка стояла молча, и по щекам ее катились крупные, с горошину, слезы.

– Алена, окстись, – вмешалась Веська. – Ну, куда бы она спрятала? В траве где-то затерялась твоя сережка, завтра отыщем.

– А ты с ней в сговоре, да? – хищно повернулась Аленка. – Обе спелись.

– Тебе солнцем что ли голову напекло, – усмехнулась Веська и протянула свой лакомник. – На, проверь. Мне не жалко.

В кармане у Веськи нашлась лишь горсть орехов. У Милки лакомник оказался пуст, да еще и с дырой. У Ульянки обнаружились сушеные яблоки. А в Любавин Аленка залезла и сразу скривилась, вытащив обратно липкие пальцы, испачканные в меду. Вытерла об Любавин подол.

– Вот видишь, – вынесла вердикт Веська. – Никто тут не сговаривался. Охолони.

– Я еще у Райки под юбками не проверила. Она это. Больше некому.

Раиска на это заявление даже не охнула, а лишь еще больше залилась слезами. Молча, понуро, принимая неизбежное – как старая собака, которую хозяин идет топить, ибо толку от нее теперь никакого.

Паники и визга в Аленкином голосе уже не было – они уступили место какой-то расчетливой злости и решимости. Ульянка вздохнула. Если Алена в чем-то убеждена, спорить с ней – себе дороже.

Под юбками у Райки серьги тоже не нашлось.

Расходились подружки молча и угрюмо, даже не попрощавшись.

* * *

Утро выдалось серое, хмурое, маревное. Такое не в разгар лета, а поздней осенью случается. Ульянка позволила себе поваляться лишь совсем немного и, зевая, принялась за привычные дела.

Хороший оберег бабка Ханифа дала. Никаких нежданных цветов на подоконнике. Или так Ульянкины подношения работают? Осталось третье – и все. И она пока не придумала, что преподнести напоследок.

Потом. До вечера времени еще много.

Ульянка открыла дверь в хлев, привычным движением подтянула к себе низкую скамеечку, подставила ведро, уткнулась лбом в теплый коровий бок… Руки двигались сами, выполняя повседневную, размеренную работу. Звонко била молочная струя, ударяя в жестяное дно. Ульянка даже почти задремала, когда нос вдруг учуял запах – гнилой и приторный. Чуждый. Плохой.

Ульянка принюхалась, помотала головой. Нет, пахло не скотиной и не прелой соломой. Воняло тухлым. Из ведра. Она вытащила его на свет и обомлела.

Молоко в ведре было черное – как смола. И пахло от него мертвечиной. И руки, и подол тоже были забрызганы темным. Ульянка в ужасе смотрела на свои пальцы, боясь пошевелиться. «Мамочки, что же это за напасть», – успела подумать она.

Корова Малинка вдруг повернула голову и недовольно замычала. Правый глаз у нее вытек, а левый вздулся багровым шаром. С морды слезали лохмотья кожи, под которым виднелось зеленое мясо, а челюсти медленно двигались, пережевывая и выпуская на землю тягучую нитку черной слюны.

Ульянка набрала полную грудь воздуха, пронзительно завизжала…

…и опять проснулась.

Очнулась в холодном поту, дрожа под шерстяным одеялом на своей лавке. Вскинула ладони к лицу. Чистые. Даже в свете серого утра – чистые. Просто дурной сон.

Она перевела дыхание. По-прежнему слегка знобило. Никак от Емельки хворь прихватила?

Со стороны печки в ее сторону вдруг двинулась тень.

– Матушка? – прошептала Ульянка. – Я кричала, да?

Мать кивнула и подошла ближе. Ульянке спросонья показалось, что выглядит она ниже и толще обычного, а на голове у нее какая-то странная шапка. Матушка подошла совсем рядом, опустила голову вниз, так что волосы почти закрыли лицо. И стояла молча, тихо покачиваясь.

– Мне сон плохой приснился – сказала Ульянка.

Матушка снова кивнула и вдруг навалилась всем телом на одеяло, а руки потянула к Ульянкиному горлу. Руки были твердые и цепкие – что сухие ветки. А грудь сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

– Ма… а-а-а… – Ульянка хрипела, пытаясь оторвать жесткие пальцы от своей шеи.

Без толку. Перед глазами все плыло и раздваивалось, руки-ноги онемели, а тень все душила и душила… «Вот и конец», – падая в темноту, подумала Ульянка…

…и снова проснулась.

Пробуждение на этот раз было еще кошмарнее, чем предыдущее, несмотря на ясное утро. Ульянка поняла это, приоткрыв веки. И сейчас лежала, зажмурившись и все еще ощущая железную хватку на шее.

– Ульяна! Вставай! Ты петухов не слышала что ли?

Ульянка открыла глаза, увидела нависшую над собой матушкину фигуру, заорала и слетела с лавки на пол. Завернулась в одеяло и прижалась к стене, поджав ноги.

– Ты чего орешь как оглашенная? Младших перебудила.

С печки раздался дружный рев.

– С-с-с… – мелко стуча зубами, выдохнула Ульянка. – С-сон плохой.

– А кричать-то зачем? Со всеми бывает. В церковь сходим сегодня. Вставай.

И матушка, развернувшись, пошла успокаивать младших. Ульянка проводила ее недоверчивым взглядом. Нет, эта была настоящая. Кажется. Душить точно не собиралась. И все равно Ульянка посматривала на нее с некоторой опаской.

День обещался быть хороший, солнечный. Ну, теперь-то она точно проснулась?

Суматоха привычных утренних хлопот сгладила все ночные кошмары. И все же Ульянка каждый раз невольно вздрагивала от посторонних звуков. Все казалось, что сейчас мир подернется туманной дымкой и растает, и все окружающее – знакомый двор, спящий под яблоней Рыжий, бегающие по грядкам брат с сестрой, крики петухов, звон коровьих колокольчиков, затихающий вдали – все это растворится как морок.