Осколки

– Я не твой. Но с тобой. Пока ты не предашь себя.

Я не понял сразу. Но понял главное: я теперь не один. И уже не буду.

Тяжёлым. Настоящим. Как после дождя.Когда я проснулся, в комнате ничего не изменилось. Но воздух стал другим.

На запястье – новая метка. Не больно. Просто след. Чёткий, как знак.

На столе – лист. Не знаю, откуда он взялся. Просто… был.

Имя не присвоено. "Форма принята". Подпись установлена. Фамильяр зарегистрирован. Категория: автономная сущность.

Открытый.В углу – маленький круг. А в нём – глаз.

Часть 9: Ритуал без имениот лица Рем Синтари

Просто – однажды я проснулся и понял, что всё изменилось.Это случилось без предупреждения. Без сигнала, без зова, без вспышек на потолке или символов на двери.

Комната была прежней, но воздух – другой. Густой, как перед грозой. Тяжёлый. Ощущение, будто кто-то рядом. Не за стеной – внутри. Я сразу понял: это не случайность. Это не «приснилось». Это – приглашение. Или вызов. Или, может, уже приговор.

Дверь была открыта. Широко. Ровно настолько, чтобы я не сомневался: мне туда. Не нужно спрашивать. Не нужно решать. Просто идти.

Коридор я видел впервые. Ни света, ни окон. Стены гладкие и странно вибрирующие, будто внутри – что-то живое, текущее. Я не слышал ни звуков, ни голосов. Только своё дыхание. И шаги, которые будто не мои.

Дверь в конце была старая. Тёмное дерево. Треснувшее. Я потянулся – и она оказалась тёплой. Живой. Не как предмет. Как кожа. Слегка податливая, будто чувствует тебя.

В центре – платформа. Над ней – шесть фигур. Завёрнуты в ткани. Без лиц. Без движения. Но я чувствовал их взгляды. Они знали про меня больше, чем я сам.Внутри зала было пусто. Ни окон. Ни ламп. Ни теней. Но я видел. Всё.

– Несвоевременно активированный. Решение: ритуал без имени.– Рем Синтари, – сказал один голос. Женский. Чёткий. Без эмоций. Я не удивился. Даже не испугался. Я просто понял – это момент. Не экзамен.

– Это не тест. Не на силу, не на послушание, – сказал второй голос. Мужской. Глухой. Проникающий. – Это проверка, сможешь ли ты остаться собой, когда встретишь свою ложь лицом к лицу.

Символ на платформе вспыхнул. Как трещина по стеклу. Потом превратился в знак: круг, пересечённый двумя линиями. Одна ровная. Вторая – как от дрожащей руки.

Я вошёл.

Моя вторая версия. Та, что я всю жизнь отталкивал. Прятал. Не давал дышать.И оказался – не в зале. А перед собой. Не в зеркале. Не во сне. А по-настоящему.

Он заговорил первым.

– Я ждал, – сказал он. – Ты же знал, что я есть. Просто не хотел видеть.

Голос – мой. Но с другим оттенком. С уверенностью, которой мне всегда не хватало.

– Признай, что тебе стало легче без Лиана, – сказал он. – Признай – и выйдешь сильнее.

– Или соври – и останься здесь навсегда.

Я хотел отвернуться. Не мог. Здесь ложь – не молчание. Здесь ложь – выбор.

И в этот момент я почувствовал: он здесь. Фамильяр. Не в теле. Не рядом. А внутри. Спокойный. Ждущий. Не судит. Не толкает. Просто – с тобой.

Я вдохнул. И сказал:

– Я не знаю, рад ли я. Но я знаю: с его уходом я стал другим. И в этом – и сила, и потеря.

Мир начал складываться. Как книга. Как сон.Моя тень кивнула. Не с презрением. С пониманием.

Открытый глаз. Внутри круга. Я снова стоял в зале. Шесть фигур. Тишина. На запястье – метка.

А потому что впервые – не солгал. И я понял – я прошёл. Не потому, что стал сильнее.

Часть 10: Те, кто наблюдаютот лица Рем Синтари

После ритуала никто ничего не сказал. Не было ни поздравлений, ни взглядов. Академия просто вернула меня в комнату. Будто ничего не случилось. Будто я не шагнул вглубь себя, не расколол собственную правду пополам. Будто это просто ещё один учебный день.

Дверь закрылась за мной без звука. Я сразу почувствовал – воздух в комнате изменился. Он был другим. Не стерильным. Пахнул чем-то тёплым. Травой, дымом… как будто здесь теперь жило что-то ещё, кроме меня.

Я стоял у стены. Не двигался. Не раздевался. Просто стоял и слушал, как во мне стучит то, что осталось после ритуала.

Фамильяр не появлялся. Ни в голосе, ни в образе. Но я знал: он рядом. Он чувствовался – как тепло от огня за закрытой дверцей. Просто молчал. Ждал.

Заснул я не сразу. Скорее, провалился в полусон. Без образов. Без мыслей. Без снов.

И в этом тишайшем месте был он. Варнель.

Он не вошёл. Не позвал. Просто сидел у моего стола. Как будто всегда был там. Ждал, пока я замечу.

– Это не визит, – сказал он. – Я просто смотрю.

Я сел, не включая свет.

– Вы были в зале?

– Нет. Но я знаю, что ты там стал другим.

Я вздрогнул. Он знал. Следил?

– А фамильяр?

Он глянул на меня спокойно.

– Мы не следим за фамильярами. Мы следим за теми, у кого они появляются сами.

Я понял. Это не должно было случиться. Но случилось.

Он встал. Не издал ни звука. Даже ткань мантии не шелохнулась. Просто стоял – как вопрос.

– Мы видели многих. Но твоя правда – ускользнула. Стала твоей силой. До того, как мы успели её зафиксировать.

Он подошёл ближе.

– Есть другие. Они уже смотрят.

– Кто?

Он ничего не ответил.

Вместо ответа он протянул конверт. Чёрный. Без имени. Только символ – круг, прорезанный линией. Как глаз. Закрытый.

– Откроешь, когда поймёшь: не все зеркала показывают наружу.

Он исчез. Просто не стало. Как будто его и не было.

Я остался. Но не один.

В зеркале, где должно быть моё лицо, я увидел другое.

Оно смотрело на меня. Изнутри.

Часть 11: Норисот лица Рем Синтари

Я проснулся не от звука и не от движения – просто почувствовал, что кто-то есть рядом. Не шумел, не дышал громко, не приближался, но его присутствие было ощутимым – как когда за спиной кто-то смотрит на тебя, и ты это точно знаешь.

Он сидел у окна. Норис. Не могу сказать, что он пришёл – такое чувство, будто просто возник. Как отражение, которое всегда было здесь, просто ты его раньше не замечал. Он смотрел в окно, туда, где будто бы должно быть утро. Хотя мы оба понимали: в Академии никакого настоящего утра не существует.

– Быстро оправился, – сказал он, не поворачиваясь. – Обычно после ритуала некоторые неделями молчат.

Я сел. Почувствовал, как внутри меня фамильяр чуть пошевелился. Не напрягся, не испугался – просто дал понять, что тоже тут.

– Я не знал, что ты был там, – сказал я.

– Я не был. Но слышал.

Он повернулся. Мы встретились взглядами. Впервые – по-настоящему. Это не был вызов. Просто момент узнавания.

– Ты знаешь, кто тебя наблюдает? – спросил он.

– Думаю, теперь да.

– Нет, не они. Не те, что "официальные". А другие. Те, кому не по пути с удобными.

Я кивнул. Уже понимал. После всего – Варнеля, снов, зеркал – я знал, что Академия это не просто здание. Это… кто смотрит.

– Ты к ним относишься?

Он будто хотел усмехнуться, но не стал.

– Пока нет. Может, скоро. Если решусь.

Он подошёл ближе. Очень близко. Не нарушая границы, но почти касаясь её.

– Сегодня ночью. Седьмой этаж, третья секция. На карте ты её не найдёшь. Она сама тебя найдёт.

– Что там?

– Ответ. На вопрос, которого ты ещё не задал.

Он пошёл к двери. Уже почти вышел, когда добавил:

– Твой фамильяр чует ложь. Мой – помнит её. Это плохо сочетается. Но иногда – по-другому нельзя.

И ушёл.

А я остался. Один. В своей комнате, которая вдруг стала чужой. Не потому, что изменилась.

А потому что я понял: всё, что было до этого – только начало.

Часть 12: Третья секцияот лица Рем Синтари

Ночь опустилась не по расписанию и не по воле башенных часов, которых здесь, кажется, никогда и не было, а потому что воздух стал другим – плотнее, глубже, как тёмная ткань, накинутая на плечи пространства, в которой исчезают звуки, расплываются контуры и рождаются шаги, которые совершаешь не ради цели, а чтобы не утонуть в собственной неподвижности. Я шёл не из доверия и не из любопытства; я шёл потому, что любое промедление стало бы признанием слабости – той самой, что таится в желании отложить выбор до момента, когда за тебя решит кто-то другой.

На седьмой этаж я поднялся один, не оставляя за собой ни следа, ни звука, словно Академия, уловив моё намерение, не стала мешать, но и не выдала мне ни одного знака поддержки – как родитель, который давно понял: ребёнок переступил ту невидимую грань, за которой забота превращается в помеху.

Я знал, что комната, которую я ищу, не будет обозначена на планах и не покажется в зеркале, как не отражаются на поверхности воды те, кто научился дышать под нею. Вдоль стены я двигался медленно, почти скользя, касаясь пальцами её холодной поверхности, где не было ни дверных рам, ни щелей, ни даже намёка на архитектурную аномалию, но в какой-то момент, без слов и предзнаменований, я понял – именно здесь пространство перестало быть равнодушным, а взгляд, до этого обращённый наружу, встретил встречный – скрытый, безглазый, но ощутимо живой.

Я приложил ладонь к идеально гладкой поверхности, которая поддалась не сразу и не с треском, как дерево или металл, а с той вязкой текучестью, какая бывает у воды, принявшей форму, в которую её погрузили. И тогда – не дверь, не проход, не портал – просто граница исчезла, и я оказался внутри.

То, что я увидел, не поддавалось описанию в привычных терминах. Помещение не имело ни пола, ни потолка, ни стен в их обычном понимании – всё было соткано из мягкого, пульсирующего света, как будто само пространство представляло собой медленно дышащую структуру, наполненную не светом, а памятью, вытянутой в нити, парящие в воздухе.

По центру этой безмолвной спирали стояла фигура.

Это была не иллюзия, не страж и не Норис. Это была девушка – реальная, плотная, как тень при свете свечи, но не менее неподвластная чужому контролю. Её волосы были обриты, с одной стороны, а в глазах, чёрных до невозможности, не отражался свет – лишь намёк на то, что видимое ей давно перестало быть частью мира, в котором мы с тобой считаем истиной то, что можно потрогать.

Она не испугалась, не удивилась, даже не изменилась в лице, когда я вошёл. Она просто посмотрела – внимательно, но без вторжения, словно каждый, кто вступал в это место, был уже вписан в его текст, и от неё требовалось лишь зачитать очередную главу.

– Ты пришёл, – произнесла она, и в её голосе не было вопроса, только факт, поданный с тем спокойствием, с каким произносят приговор, от которого никто не спасается, потому что он был заключён в самом выборе.

– Кто ты? – спросил я, не потому что надеялся на ответ, а потому что в этой фразе звучал ключ к моему собственному положению.

– Я – остаток. Не Академии. Её правды.

Она шагнула в сторону, и за её спиной медленно остановилась одна из парящих структур – световой фрагмент, в котором начал проявляться образ, словно запечатлённый на плёнке, только без времени и движения. Я узнал лицо.

Моё.

Но не в том виде, в каком я знал себя перед зеркалом или отражением. Это был я – без сдержанности, без колебаний, с жёсткостью во взгляде и уверенной осанкой, которая не принадлежала человеку, сомневающемуся в своём пути.

– Это одна из версий, – сказала она. – Тот, кем ты мог бы стать, если бы выбрал их сторону.

– Их? – переспросил я.

– Академии.

Она не говорила это с отвращением. Скорее – с усталостью.

– Здесь собираются те, кто отказался от уроков, но не от знания. Те, кто не смог принять формулу, но понял язык.

Внутри меня, где обычно безмолвно ждал своего момента фамильяр, вспыхнула дрожь, едва уловимая, но слишком точная, чтобы её спутать с простым волнением.

Он не шептал. Он вспоминал.

– Она не лжёт тебе, – пронеслось внутри, – она лжёт себе.

Я не ответил сразу. Потому что в этот момент понял: Академия – это не лестницы, не кабинеты, не преподаватели в мантиях, не ритуалы. Это множество версий одного сознания, которые, взглянув друг на друга, пытаются доказать, что именно их путь – истина.

Но истина – не в выборе.

Истина – в том, что ты способен его сделать, не убивая при этом себя настоящего.

Часть 13: Форма без имениот лица Рем Синтари

Возвращаясь в свою комнату, я не чувствовал ни облегчения, ни усталости, ни даже простого желания лечь и закрыть глаза, как делает большинство тех, кто считает, что день окончен, потому что стрелки где-то указывают на границу суток – напротив, я шёл словно по линии, которой не существует на картах Академии, и которую прокладывало само моё ощущение реальности, ставшее зыбким, переливающимся, полупрозрачным, как воздух над раскалённым металлом.

Дверь в комнату открылась легко, без привычного сопротивления, будто стены, ранее следившие за каждым моим шагом, утратили интерес, смирились или попросту выжидали, а может быть, они просто передали меня в руки тому, что всегда ждало внутри – не в пространстве, а в тени моей собственной памяти.

Внутри всё казалось на месте, но вместе с тем – всё изменилось: свет падал чуть иначе, воздух имел тончайший привкус чего-то незнакомого, а поверхность кровати, прежде прямая и ровная, казалась слегка прогнувшейся, словно кто-то уже сидел там, долго, молча, не оставив следа, кроме искажённого напряжения ткани, в которое можно было провалиться, если бы не сохранял осознание происходящего.

Я не знал, в какой момент он начал формироваться, потому что это произошло не как явление, не как вспышка, не как команда или отклик на заклинание, а как медленное проявление на старой фотоплёнке – ты сначала не понимаешь, что именно перед тобой, потом догадываешься, а спустя секунду узнаёшь и, возможно, жалеешь, что не отвернулся раньше.

Силуэт возник не рядом и не напротив, а словно из самой комнаты, из её дыхания, из частиц света, отражающегося от стен, и это была не форма зверя, не духа, не мифической сущности, как учили в теории фамильяров, а нечто иное, гораздо более личное, тревожное и невозможное: очертания, черты, движения – они напоминали Лиана.

Не в точности, не как копия, но достаточно близко, чтобы сердце сжалось не от страха, а от слишком явного узнавания того, кого я надеялся вернуть в других обстоятельствах, другими путями и, главное, не таким способом.

Я хотел отойти, но не мог – не потому, что не было сил, а потому что чувство вины, вросшее глубоко в моё восприятие, словно приковывало к месту, требуя не отступить, а взглянуть в глаза тому, что, возможно, я сам вызвал, пусть и не осознанно.

– Ты не он, – произнёс я с усилием, не столько заявляя, сколько убеждая самого себя, и в этот момент форма едва заметно дрогнула, словно отреагировав на мои слова, чуть смягчив черты, как бы подтверждая, что знает, кем не является, но не отказывается быть тем, кем ей позволят стать.

Я не успел сделать ни шага, ни вздоха, когда дверь в комнату распахнулась без стука, резким, тревожным движением, и на пороге возник Лерин – студент, с которым мы едва обменялись парой взглядов в коридоре и чьё имя я знал лишь по случайно брошенному в списке.

Он замер, как только взглянул на меня, и, что страннее, вовсе не на меня, а чуть ниже – на моё запястье, где, по его выражению, он увидел нечто, от чего кровь отхлынула от его лица, а голос превратился в шёпот, дрожащий на грани крика.

– Что… что у тебя? – выдохнул он, и я последовал за его взглядом, только чтобы заметить на коже едва проступивший знак, не похожий ни на печать допуска, ни на символ ритуала – овал, пересечённый тонкой, почти незаметной линией, которая пульсировала, будто была частью живого организма.

– Это… ты помечен… ты… – Лерин не договорил, но я уже слышал продолжение в его голосе, в его панике, в том, как он отступал, будто боялся не меня, а самой возможности заразиться чем-то, что не передаётся ни словами, ни прикосновением, а самим фактом существования.

– Это знак тех, кто исчез, – прошептал он, почти срываясь, – тех, кого вычеркнули из реестров, но чьи следы остались – на одежде, в книгах, в зеркалах.

Он выбежал, оставив за собой открытую дверь, как будто замкнутое пространство само по себе стало бы ловушкой, если задержаться хоть на миг.

А я остался.

С той формой, что всё ещё сохраняла черты брата, пусть уже менее чёткой, более абстрактной, словно она и сама боялась стать ей до конца.

Остался с мыслью, что, возможно, я не ищу Лиана – я сам становлюсь тем, кого уже нельзя найти.

Часть 14: Зачёркнутое имяот лица Рем Синтари

Я проснулся не потому, что выспался, не от постороннего шума, и даже не от внутреннего сигнала тревоги, к которому за последнее время успел привыкнуть, а от осознания того, что привычная тишина, сопровождающая утро в стенах Академии, сменилась на иной, более плотный и вязкий её вариант, в котором звуки словно не исчезли, а были изначально исключены из самого пространства, как если бы реальность, в которой я находился, решила больше не давать мне обратной связи.

Встав с кровати, я сразу ощутил, что воздух в комнате стал иным – он будто отталкивал мои движения, не сопротивляясь им явно, но и не поддаваясь, как если бы само помещение сомневалось в необходимости моего присутствия, а свет, пробивающийся через верхние щели, уже не напоминал дневной, хотя по времени должен был бы; он казался выжженным, обесцвеченным, как будто прошёл сквозь слишком много слоёв стекла, прежде чем достичь моего взгляда.

Выйдя в коридор, я сразу заметил, что он пуст – настолько, что возникло ощущение не раннего утра, а полного забвения: двери были закрыты, звуки отсутствовали, даже шаги мои не отзывались привычным эхом, будто пол перестал отражать присутствие, а стены – замечать его, и я продолжал двигаться вперёд не потому, что знал, куда иду, а потому что остановка в этом безмолвии казалась бы окончательным согласием на то, что меня больше нет.

Я попытался войти в главный учебный зал, приложив жетон к сенсору, но панель, вместо того чтобы мигнуть зелёным, как всегда, вспыхнула тускло-красным, не издав ни одного звука, и это молчаливое отклонение, как ни странно, испугало меня сильнее любого крика, потому что в нём не было ни причины, ни объяснения, только факт: доступ закрыт.

Словно по инерции, я попробовал зайти в архив, затем в столовую, в зону отдыха – ни одна из панелей не сработала, ни одна дверь не открылась, и никто не вышел мне навстречу, чтобы сказать: "произошла ошибка", "подожди", "вернись позже" – всё было так, как если бы Академия, не изгнав меня официально, просто перестала меня включать в происходящее.

И тогда я понял, что это не наказание и не технический сбой, не кара за ритуал, не провал системы, а нечто иное, более пугающее и фундаментальное: меня начали стира́ть, не грубо, не принудительно, а методично и почти деликатно, словно выдавливая из общего потока, шаг за шагом, без давления, но с такой настойчивой последовательностью, от которой не спасёт ни протест, ни оправдание.

Фамильяр, до сих пор хранивший внутри меня тёплую, почти постоянную пульсацию присутствия, казался тише, отдалённее, не потому что исчез, а потому что – как я внезапно понял – он не исчезал вместе со мной, он сохранялся, как если бы именно сейчас выбирал: идти ли за мной в пустоту или остаться в потоке, к которому я уже, возможно, не принадлежал.

Я шёл вперёд, не думая, куда направляюсь, не выбирая путь, не сверяясь с этажами, картами или маршрутами, просто следуя за едва уловимым ощущением, которое нельзя было назвать интуицией, но которое вело – не на уровне сознания, а скорее как сны ведут нас туда, где ждёт не ответ, а необходимость.

В какой-то момент я оказался в южном крыле, где, как помнил по схеме, не должно было быть ничего, кроме технических каналов, и всё же одна из стен отозвалась – не открылась, не дрогнула, а словно расступилась в самой своей сути, впустив не тело, а намерение.

Я вошёл. Зал, в котором я оказался, не имел архитектурной логики: стены уходили вверх на невозможную высоту, потолок терялся в тумане, а поверхность, покрытая рядами имён, казалась вырезанной не инструментом, а магией, столь древней, что от неё осталась не сила, а след – и этот след продолжал дышать.

Имён было множество. Все – без дат, без биографий, без портретов. Только имя, и под ним – символ, личная магическая печать, тускло пульсирующая, как если бы кто-то всё ещё помнил тех, кто был здесь, но больше не значится ни в одном списке.

Я шёл вдоль стены, читая надписи, почти шёпотом, пока не остановился. Передо мной было его имя. Лиан.

И пусть в Академии, в снах и ритуалах мне уже показывали, что он ушёл, исчез, возможно, погиб – это имя, вырезанное в камне, признанное и отмеченное, оказалось сильнее всего, потому что оно было официальным молчанием.

Под именем – символ.

Круг, рассечённый внутри глазом.

Я почувствовал, как фамильяр внутри вздрогнул. Не от боли, не от страха – от узнавания.

Но прежде, чем я смог что-либо сказать – даже мысленно, – взгляд скользнул вбок, туда, где не было ничего, кроме тени.

И в этой тени.

Имя.

Зачёркнутое.

Мелкие пересекающиеся линии – две, ровные, тонкие, как если бы кто-то не хотел стереть, но и не мог позволить оставить.

Имя Рем.

Но не так, как я его пишу, не так, как произношу. Это было то имя, которое звучало только в голосе брата, в раннем детстве, в шепоте, когда мы прятались от грозы.

Я не знаю, сколько времени стоял там. Не знаю, что чувствовал.

Но когда я обернулся – в зеркале, висящем напротив выхода, – я увидел не себя.

А версию, у которой моё лицо, но глаза смотрели так, будто этот выбор – уже сделан.

Часть 15: Тот, кто помнит тебяот лица Рем Синтари

Я не вернулся в свою комнату не потому, что не знал дороги, не потому, что боялся, что кто-то ждёт меня там с вопросами, которые я не смогу понять, и даже не потому, что чувствовал: привычные стены стали чужими, как кожа, переставшая быть твоей, – нет, я просто знал, что после того, как увидел своё имя, перечёркнутое в камне, в зале, где не должно было быть ничего, кроме пустоты, моя реальность больше не принадлежит расписанию, этажам, спискам и дверям с кодами допуска, потому что обратный путь туда, где я мог бы снова быть «учеником», закончился в тот миг, когда я признал, что сам стал вопросом.

Академия, ранее говорившая с тобой даже через молчание, теперь перестала делать и это: она не посылала звуков, не реагировала на прикосновения, не создавалось впечатления, что за тобой наблюдают, потому что больше никто не следил – не из равнодушия, а потому что в этой системе, выстроенной по магическим и ментальным контурам, я перестал существовать не как тело, а как имя, и это отсутствие ощущалось не как изгнание, а как вычёркивание из общего смысла.

Именно в этот момент, когда тишина стала не просто пустым фоном, а плотной субстанцией, из которой, казалось, вот-вот проявится что-то, способное говорить без звуков, я заметил, что в зеркальной панели – а точнее, в блеске металлической колонны, отражающей пространство за моей спиной – моё движение отразилось не так, как должно было: оно задержалось, пошло вразрез с моим жестом, словно реагировало не на физику, а на мысль, и в эту долю секунды я ощутил, как поверхность мира больше не следует за мной, а оценивает, стоит ли ей продолжать подстраиваться.

Я остановился не из страха и не из желания убедиться, что это было ошибкой, а потому что почувствовал – очень чётко, не интуитивно, а именно физически – шаги, приближающиеся не сзади и не спереди, а как будто из другой оси пространства, из того угла, который обычно существует только в снах.

Шаги не торопились, не были тяжёлыми или злыми, но в их ритме была та уверенность, которую не играет, не изображает и не скрывает тот, кто однажды уже стоял перед невозможным выбором.

– Я знал, что ты найдёшь это, – сказал голос, и я обернулся не сразу, потому что, услышав его, уже знал, кто именно стоит там, где будто и не было прохода.

Норис не смотрел на меня, не делал никаких движений, не сжимал пальцы, не переступал с ноги на ногу, он просто стоял, глядя в стену, отражающую его так, будто в стекле был заключён второй он, тот, который умеет говорить только тогда, когда настоящему уже не хватает слов.

– Ты знал про зал? – спросил я, чувствуя, как внутри фамильяр сдвинулся, будто в нём отозвалось не то, что прозвучало, а то, что вот-вот должно было быть сказано.

– Я знал про имя, – ответил он, и голос его был уставшим не от бессонницы, не от боли, а от того типа воспоминаний, которые становятся невыносимыми не в первый день, а на третий, когда уже поздно их отрицать.

– Её звали Элта, – добавил он, не уточняя, о ком говорит, потому что я сразу понял, что речь идёт не об ученице и не о преподавателе, а о ком-то, кто имел для него ту значимость, которую не описывают в анкетах и не вписывают в ритуальные списки.

– Её не было в расписании, она была до, и потом исчезла.

Зеркало между нами дрогнуло, как если бы пространство начало дышать чужими лёгкими, и в отражении я увидел себя – но не в той позе, в какой стоял, и не с тем выражением лица: отражение стояло ближе, оно не повторяло жестов, не повторяло взглядов, оно просто смотрело – глубоко, выжидающе, как будто давно помнит меня и ждёт момента, когда я наконец вспомню его.