ОСНОВАНИЕ ВЕРЫ. Опыт русского православного миссионера из Америки

Олег Воскресенский

ОСНОВАНИЕ ВЕРЫ. Опыт русского православного миссионера из Америки

Ксении

Предисловие

У вас в руках – две книги. Одну из них, вышедшую дважды в 2020 и в 2021 годах в серии «Пасхальная весть», развезли по храмам в канун этого Праздника Праздников для бесплатной раздачи в самую Пасхальную ночь в качестве подарка всем тем, кто и в церкви-то бывает всего раз-два в году. Для этого её пришлось облегчить на весь справочно-ссылочный аппарат, а её содержание и объём сократить почти вдвое. Данное издание представляет из себя полный текст задуманной автором и вдохновлённой побуждениями друзей книги, кроме того, пересмотренный, обновлённый и снабжённый ссылками и сносками на печатные и сетевые источники. В этой «большой» книге, помимо собственно апологетического материала, собрана и осмыслена часть того духовно-просветительского и миссионерского[1] труда, которому автор посвятил около тридцати лет жизни (эта часть текста выделена ***). Все события, упомянутые в книге, происходили на самом деле с совершенно реальными людьми. Графические материалы используются с любезного позволения издательства «Никея».

С Богом!

* * *

У неё было совершенно ангельское личико, с чуть косящими глазами, как их рисуют на русских средневековых иконах, но крылышко у неё было только одно, и не за спиной, а на лацкане небесного цвета PanAm’овской униформы. И, как и подобает ангелу, первыми её словами были: «Do not be affraid!», то есть, «Не бойтесь!». Не знаю, что именно на меня подействовало – её ли уверенный голос или, что вероятнее, осознанный мною вдруг и уже навсегда особый, профетический смысл некоторых легко произносимых слов и летучих впечатлений – но только в ответ я обречённо протянул ей руку с зажатым в ней ворохом документов и бланков. Единственное, что в ответ ей смог сформировать мой присохший к нёбу язык, было «Ай эм сорри» с каким-то неприличным чмоком посредине и неуместным ударением на втором слоге.

Так уж получилось, что ещё в самолёте, на протяжении всего бесконечно длившегося рейса от Москвы до Нью-Йорка, с двумя удвоившими эту бесконечность посадками в Ирландии и Ньюфаундленде, наша двухсполовинойгодовалая дочь совершенно очаровала своим херувимским ликом и совершенно загоняла эту самую бортпроводницу удовлетворением своих вполне земных, но совершенно непререкаемых нужд и требований. И вот, наконец, мы уже никуда не летим, а, наоборот, едва стоим на нетвёрдых от долгого бездействия ногах в очереди за получением магической штампульки в наших паспортах, необходимой для превращения нас из просто авиапассажиров в самых настоящих, полнокровных и полноправных временных жителей Нового Света. Что-то, однако, в этой магии не сработало, и чудо категорически отказывалось совершиться: внимательный до недружелюбия офицер паспортного контроля непременно желал знать, по какому адресу будет проживать семья студента-иностранца во время его обучения в Джорданвильской Духовной Семинарии. Но ни на одном документе, включая официальное письмо о принятии меня на учёбу на бланке этого уважаемого учебного заведения, ничего, кроме номера почтового ящика, указано не было. Развеять недружелюбие офицера кратким экскурсом в историю русского православия, согласно которой семинарии обыкновенно основывались при монастырях, а монастыри строились там, где не токмо что улиц и домов, а и дорог-то зачастую не бывало, мне, при всём моём старании, не удалось. Не интересовался офицер историей русской монастырской традиции и с тем же профессиональным несочувствием подозвал к окошечку следующего из очереди.

Вот тут-то я и возопил к Небесам о помощи! Ну откуда ещё я ему вот прямо тут, между сходнями самолёта и жёлтой чертой, прочерченной на ковре, произведу полный почтовый адрес Джорданвильского монастыря, живописно раскинувшего свои немалые владения посреди кукурузных полей, всхолмий и перелесков северо-западной округи славного штата Нью-Йорк?! Первый ответ на это безмолвное вопрошание пришёл практически мгновенно: Ростропович! Его имение Галино, помнилось мне, граничит с монастырским. Конечно, можно было бы попытаться тут же раздобыть «Жёлтые страницы» (телефонную книгу) штата Нью-Йорк и по ним как-нибудь разыскать адрес усадьбы великого музыканта. Заодно, мельком подумалось мне, будет и повод познакомиться. Впрочем, это только на бумаге подобные мысли занимают уйму места, а в моём усталом мозгу, вся эта мысль, включая её категорическое отвержение, не заняла и долее того мгновения, которое требуется ангелу для взмаха его чудесного крыла.

Вот в это именно мгновение отчаянный взгляд мой, проделав дугу от растерянных лиц моей жены и дочки – горе́ и вновь долу – пересёкся с сияющей искринкой во взоре уже знакомого нам небесного существа, вместе с остальными членами экипажа направлявшегося к тем особым вратам в непреступной твердыне паспортного контроля, куда простому смертному ход заказан. Нет, я не кинулся им вдогонку и не огласил замершую, как мне казалось, в ожидании небольшого, но шумного скандала залу воплем о помощи. Всего этого и не потребовалось, ибо, отделившись от стаи, наш ангел вдруг оказался прямо перед нами во всей своей неброской красе и мощи, наводившей, помнится, ужас равно и на ветхозаветных царей, и на Вифлеемских пастухов. Видимо, мы тоже не производили впечатление особенных храбрецов, чему послужило запоздалым подтверждением то сакраментальное «Не бойтесь!», от которого не только у царей и пастухов, но, как оказалось, и у простых авиапассажиров подкашиваются ноги. Проведя уже, наверное, в пятисотый раз за последние двенадцать часов своими лёгкими, как сон, перстами по дочкиным кудряшкам и, похоже, абсолютно не слушая моих ламентаций на том изощрённом английском, на котором говаривают только что сошедшие с борта самолёта Москва – Нью-Йорк бывшие выпускники советских спецшкол, она одним движением скопировала в зияющую графу «адрес проживания» первую попавшуюся надпись на первом попавшемся конверте, выдернутом ею из вороха моих документов. Вот так, спустя, впрочем, несколько лет, ушедших на попытки устроить свою жизнь согласно нашим собственным замыслам и представлениям, мы, в конце концов, и оказались именно в Сент-Поле, штат Миннесота.

Там я закончил магистратуру по богословию, там родился наш младший сын, оттуда я теперь и прилетаю в Москву уже в качестве миссионера – русского православного миссионера из Америки. Через каждые шесть недель подготовки и планирования в Миннесоте я на три недели прибываю на историческую родину и занимаюсь тем, что называется духовно-просветительской деятельностью. А именно, веду уроки в школах, читаю лекции в университетах и семинариях, провожу презентации в церквях и открытых аудиториях (библиотеках, домах культуры и т. д.) на самые различные темы – богословские, педагогические, культурологические. При этом самым востребованным, в какой бы уголок страны или сопредельных русскоязычных территорий я ни направлял свои стопы, неизменно остаётся семинар на тему «Разумное, научно-историческое основание христианской веры», посвящённый свидетельству исторических наук – археологии, текстологии, палеографии и т. д. – лежащему в основании христианской веры.

Основания веры?

Но, разве может быть разумное основание веры в Бога? Должно ли оно быть? А, с другой стороны, не является ли разумное основание веры показателем как раз её отсутствия или ущербности? И не вредит ли вере в Бога стремление найти ей рациональное и научное обоснование? И даже – не предаём ли мы веру наших дедов, вполне, кажется, обходившихся без какой-либо научной аргументации? Мне приходится слышать немало таких и подобных им вопросов, как только речь заходит о вере в наш просвещённый и просветлённый век – век разума.

Так ведь, и в самом деле, люди приходят к вере и живут с Богом, руководствуясь отнюдь не всегда и отнюдь не только доводами строгого научного знания, так что и основания веры у разных людей могут быть очень разными. Почти у каждого найдутся, например, глубоко личные основания, то есть те, которые касаются только его одного, его совершенно уникальных и порой интимных, никого более не касающихся обстоятельств, переживаний и опыта. Лёгкое, едва заметное, почти паническое выражение подчас пробегает по лицу человека, когда его спрашивают о, казалось бы, самом простом и уже, наверное, не раз и тщательно обдуманном: «Как вы уверовали в Бога?» Для многих, оказывается, этот вопрос связан с настолько личным и настолько сокровенным опытом, что и простой этот вопрос воспринимается ими как нечто навязчивое и почти неприличное со стороны малознакомых людей и, тем более, если он задан публично. Может быть, это связано с тем, что неотъемлемой частью такого опыта является глубокое сердечное покаяние, навсегда остающееся тайной личных взаимоотношений между человеком и Богом.

Для кого-то часть этого личного опыта оказалась совершенно мистической, и настоящее чудо, происшедшее в жизни человека – живая встреча с живым Богом – легло в основание веры в Него. Этим чудом, однако, поделиться тоже оказывается довольно трудно ввиду самой природы чуда, которое, во-первых, также бывает глубоко личным переживанием, и, во-вторых, едва ли во всей его полноте поддаётся описанию и выражению человеческим словом. Тут требуется либо особый поэтический талант, либо – надежда на способность в слушающем найти ту необыкновенную восприимчивость к чуду, которая бы позволила за, может быть, вполне обыденным или, наоборот, совершенно невероятным событием увидеть признаки мистического присутствия, пережитого верующим. Один мой знакомый свою встречу с Богом описывает именно так: «Будучи в очередной командировке в незнакомом городе, возвращаюсь я однажды в номер своей гостиницы, а там – Христос». И, сколько бы я ни расспрашивал его о подробностях этой встречи, каких бы я ни требовал от него свидетельств и доказательств того, что это был точно Христос, мой знакомый (в настоящее время – иеромонах), продолжает уверять меня: в гостинице был Христос, и, если бы я оказался там, то и у меня в этом не было бы никаких сомнений.

Чудо, впрочем, может происходить и не столь драматично. Например, в моей жизни произошла целая череда крайне маловероятных событий, каждое из которых при известном усилии и богатстве воображения можно было бы назвать случайностью и редким совпадением, но которые неизменно приводили меня к осознанию участия в моей судьбе некоей могущественной и доброжелательной Силы, наиболее полное и непротиворечивое объяснение и описание которой я находил в Евангелии и учении Церкви.

Восприимчивость к чуду, вмешательству Божественного в обыденное, к сожалению, многими людьми теряется с возрастом и жизненным опытом. Четвероклассники, для которых мне иногда доводится проводить открытые уроки по «Основам православной культуры», не перестают радовать меня как раз этой своей способностью к живому и непосредственному восприятию мистического. Один может в красках описывать недавно происшедшее с ним чудо, другой тут же последовательно и толково объясняет, почему и как это чудо произошло, но ни для того, ни для другого оно от этого не перестаёт быть чудом – свидетельством неисчерпаемости бытия его видимым и осязаемым аспектом.

Кто-то приходит к вере на основании философских размышлений и умозаключений. Изучив и сравнив различные философские и религиозно-философские системы, такой человек приходит к выводу о том, что одна из них обладает наибольшей объяснительной силой, то есть способностью внутренне непротиворечиво описать наибольшее количество явлений, фактов и процессов, известных науке при наименьшем числе исходных аксиом и допущений. Известно, например, что многие американцы, не имеющие в своих родословных никаких славянских, греческих или других традиционно ассоциирующихся с православием корней, принимают его в последние десятилетия именно так: во вполне взрослом и зрелом возрасте, обратившись от по преимуществу кино- и телевизионной современной американской культуры к чтению книжек, они буквально «дочитываются до православия» (read themselves into Orthodoxy). Иначе говоря, для этого вовсе не обязательно быть профессиональным философом, хотя строгость и логичность в ходе размышлений над жизненными наблюдениями и знакомство с уже накопленным опытом человечества в осмыслении бытия, безусловно, помогает человеку выработать или обнаружить ту мировоззренческую позицию, с которой он оказывается в состоянии ответить на самые свои важные и основополагающие вопросы: 1) происхождения (как я появился на свет?), 2) предназначения (зачем я живу?) и 3) сущности (как я должен жить?) жизни. Многие приходят к вере в Бога на основании того религиозно-философского учения, которое позволяет им осмыслить своё прошлое, настоящее и будущее наиболее полным и удовлетворяющим требованиям логики и здравого смысла образом. Бывает, правда, и как раз наоборот, когда именно подробное и многостороннее знакомство с долгим и зачастую мучительным путём духовных исканий человечества становится камнем преткновения на собственном пути человека к Богу. «Религиоведческие факультеты, на самом деле, готовят высококвалифицированных профессиональных атеистов», – этим, как некоей тайной, доступной лишь узкому кругу посвящённых, поделился со мною однажды выпускник одного из таких факультетов. И, действительно, как ни разувериться в Боге, рассмотрев и проанализировав одну за другой все известные человечеству богословские доктрины, последовательно выявляя и доказывая себе при этом неизменную слабость или даже ошибочность каждой из них!

В духовных учебных заведениях, кроме философского, изучается также собственно богословское основание веры – корпус накопленного и систематизированного знания и опыта взаимоотношений Бога и человека в истории. Едва ли множество людей приходило к Богу на этом основании, но для огромного большинства вступивших на путь веры оно оказывается совершенно необходимым для роста, углубления и обогащения своей духовной жизни и, конечно, для более эффективного несения того служения, к которому призван каждый верующий, и известного как «великое поручение» (Мф. 28:19–20). Некоторые разделы богословия и содержащийся в них опыт Богообщения и Богооткровения каждая христианская конфессия выделяет в качестве наиболее важных и даже основополагающих. Так, например, баптисты получили своё название по тому особому значению в своём богословии, которое они приписывают крещению (греч. βυθίζω – погружать в воду, топить; старосл. креститися – тонуть, умываться), а, например, адвентисты особенно подчёркивают исполнение, по некоторым подсчётам, до 450 предсказаний ветхозаветных пророков, живших и писавших за столетия до земной жизни Христа, осуществившихся в истории Его, по обыденным понятиям, довольно короткой жизни среди людей. Это профетическое основание многих привело к вере в Бога, ибо как же иначе можно объяснить себе такое статистически значимое число, не говоря уже о содержательной части этих «совпадений»![2]

С другой стороны, и, как это ни покажется странным, довольно часто встречаются люди, вполне и глубоко знакомые и с христианским богословием, и с многочисленными свидетельствами истинности христианской веры, но во Христа не верующие. Бывает, что человек изучает богословие[3] в духовном учебном заведении или на религиоведческом факультете университета, но встреча с Богом в его жизни ещё долго или даже вовсе никогда так и не происходит. Среди моих ближайших друзей есть люди, которым я свидетельствую о Христе уже многие годы и с которыми мы ведём долгие и вполне богословские по содержанию диспуты, так что о Нём они на настоящий момент знают, наверное, не хуже второкурсника (и, пожалуй, второгодника) духовного училища или даже семинарии. Однако какого-то иного основания им недостаёт, чтобы согласиться с истинностью моих доводов.

Таким основанием может оказаться культура, в которой родился и вырос человек. Вот водили бы его сызмальства за ручку в церковь, да впитай он, что называется, с молоком матери и красоту, и богатство, и глубину христианского богослужения, то, может, это одно уже стало бы достаточным основанием для выстраивания им своих отношений с Богом. Вероятно, таким путём приходило к вере огромное большинство наших дедов-прадедов, живших в окружении по преимуществу православной образности, обрядовости и уклада, служившем культурным основанием их веры по мере их взросления дополнявшимся и обогащавшимся другими. Ввиду известных исторических событий в нашей стране этот уклад был нарушен, да и практически разрушен тремя поколениями массированного богоборчества, когда ребёнка не просто не водили в церковь и не приобщали к церковной культуре, но настойчиво и последовательно хулили при нём всё церковное и религиозное. Не мудрено поэтому, что и изживать последствия столь длительного и столь масштабного ущерба, нанесённого религиозному сознанию и религиозной культуре целого народа, приходится с немалыми усилием и усердием, запасшись великой долей терпения. Несколько лет назад в школах России была введена новая дисциплина «Основы религиозной культуры и светской этики»[4], призванная хоть отчасти компенсировать нанесённый урон, но ждать даже от этого важного и значительного шага сколько-нибудь заметных результатов уже в настоящем поколении учащихся было бы, конечно, наивно. Современная культура – язык, искусство, семейные и народные традиции – ещё сохраняют великое множество образов и символов, за которыми угадываются христианские ценности и смыслы, но для их раскрытия от современного человека уже требуется целенаправленное усилие, а также немалое время для его практического усвоения.

* * *

У меня самого это заняло почти три десятка лет, и это при том, что вырос я в семье и окружении людей, основательно знавших и высоко чтящих православную культуру, историю и традицию. Да и фамилия у меня, почти как в классицистических пьесах, – «значимая».

В дореволюционной России только что закончившим духовную семинарию, принимающим священнический сан и отправляющимся на свой первый приход молодым людям позволялось, если их собственная фамилия была… неблагозвучна, принимать новую – по названию своего первого прихода. Видимо, и кого-то из моих далёких предков по отцовской линии когда-то определили священником в церковь Воскресения Христова. Мне же самому она доставляла в детстве немало самых тяжких испытаний и переживаний. Учась в школе, обычной советской школе, я, помнится, ужасно стеснялся своей фамилии – так легко было с ней стать предметом насмешек и поддразнивания, а, поскольку в школьные годы я был хлюпиком, то не шпынял меня только ленивый. Перейдя, кажется, в четвёртом классе в новую школу, я был тут же «награждён» обидным и унизительным прозвищем, зачастую доводившим меня до слёз. Представьте себе школьный коридор во время перемены, и какой-то задира и драчун окликает меня:

– Воскрес Христос – сопливый нос!

А я делаю вид, что не слышу и что меня это не касается, а он кричит всё громче:

– Воскрес Христос!

И вот уже весь класс смотрит на меня и ждёт, как я на это отреагирую. А я – с горящими ушами и потными ладонями – готов сквозь землю провалиться, лишь бы кончилась эта мука, эта обида, это позорище.

– За что мне это проклятие? – думал я про себя. – У других фамилии как фамилии, а меня вот уж наградили родители!

Про фамилию меня и сейчас нередко спрашивают. Жаль только, что никому не приходит в голову даже в шутку «обозвать» меня тем святым и великим именем, которого я некогда так стыдился. Не без содрогания читаю я теперь слова Евангелия: «Кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов» (Лук. 9:26). И уши горят и ладони потеют у меня при этом не от стыда за Него, а от стыда перед Ним. Совсем иначе я теперь отношусь к своей фамилии, с радостью и готовностью произнося её при каждом удобном случае. Конечно, не в том дело, чтобы я хоть сколько-нибудь кичился ею: мне лично она не придаёт ни на йоту достоинства или чести – ведь я её не заслуживал в состязании, не зарабатывал тяжким трудом, не вымучивал лишениями и страданиями и даже не выигрывал в лотерею. Она мне досталась от родителей в память о них и в назидание: чтобы помнил я своего деда протоиерея Александра Воскресенского, расстрелянного НКВД за его веру во Христа в урочище Липовчик на окраине города Ливны Орловской области[5]; чтобы помнил я отца своего, через всю свою тяжелейшую жизнь «члена семьи врага народа» пронесшего сокровенно и трепетно в своём сердце веру в Бога, заронённую дедом; чтобы помнил я маму, родившуюся в первые послереволюционные годы и в их честь названную Марсельезой, но откликнувшейся на Божий призыв и крестившейся незадолго до своей кончины под именем Мария.

Казалось бы, у меня, что называется, на роду было написано и православие исповедовать с младых ногтей, и благочестивые традиции предков соблюдать неукоснительно – и то и другое высоко чтилось в нашей семье. Однако в моём случае культурной традиции хватило лишь на то, чтобы с глубоким интересом заняться изучением русской литературы, архитектуры и истории, а также всякого рода философскими идеями и учениями. Только встретившись с реальным, живым и прекрасным воплощением Христа в конкретном человеке и в конкретной христианской общине, мне удалось связать одно с другим и осмыслить православную культуру в контексте вполне определённого образа жизни, а не в отрыве от него. Что-то подобное, наверное, описывает в одном из своих «Стихотворений в прозе» И. С. Тургенев: «Вдруг какой-то человек подошёл сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему – но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос».[6] Мне, конечно, пришлось в дальнейшем и, признаюсь, не без труда, преодолевать и перебарывать в себе многие другие «культуры», к которым я к тому времени успел приобщиться. То, что заложено в детстве, порой погребается в человеке многими наслоениями опыта и знания, которые ему потом приходится разгребать подобно завалам, оставшимся на дороге после урагана.

* * *

Одним словом, культурное основание в нашей стране далеко не всегда и, может быть, всё реже становится решающим в вопросе о вере в Бога, хотя именно оно, как правило, определяет дальнейшую конфессиональную ориентацию верующего. Воспитанный на классической и традиционной православной культуре человек, например, чаще всего не ищет и не находит в протестантстве или в католичестве чего-то, не достававшего ему в православии, и, наоборот, выросший вне православной традиции зачастую претыкается о не знакомые ему с детства вероисповедальные формулы, символику и образность. Другие основания в таком случае оказываются более важными и решающими.

Итак, разумное основание?

Разумным и научным основаниям веры в этом ряду отводится своя, не исключительная, но очень важная роль – представления и рассмотрения свидетельств, с одной стороны, внутренней логической непротиворечивости религиозного взгляда на мир и человека и, с другой, соответствия религиозного знания (того, что человечество знает о Боге) самым современным научным представлениям и открытиям. Понятно, что доказывать бытие Божие подобно теореме Пифагора невозможно и бессмысленно, но, с другой стороны, совершать свой жизненный выбор, посвящая всего себя Богу или отвергая Его, не потрудившись ознакомиться с накопленным наукой знанием о Нём – ещё более неразумно и неосмотрительно. К сожалению, слишком часто приходится иметь дело именно с таким, вполне предрассудочным, представлением о вере, о душе и, вообще, о духовном мире, как о чём-то либо сугубо личном и интуитивном, либо заведомо алогичном и бесформенном. И это – несмотря на то, что множество деятелей науки, которых трудно заподозрить в нелогичности и необъективности, на протяжении всей истории человечества оставляли и оставляют по себе ярчайшие и подробнейшие свидетельства своей веры. Значительная часть сочинений сэра Исаака Ньютона, например, состоит из богословских (78 текстов) наряду с естественно-научными (86 текстов), алхимическими (70 текстов) и математическими (94 текста) трудами[7]. Очевидно, научный и математический склад ума нисколько не мешал великому учёному подвергать исследованию и свой собственный религиозный опыт, и накопленное человечеством богатство богословского знания. «Чёткое разделение между наукой и религией не было характерно для XVII–XVIII вв. Собственно, для Ньютона эти две сферы исследования были двумя частями единого взгляда на мир, и, в частности, изучение Священного Писания было разновидностью научного постижения законов природы, а также событий будущего», – пишет М. Леви-Рубин, сотрудник Национальной библиотеки Израиля, куда были переданы богословские труды Ньютона[8].

Некоторые из учёных, собственно, и пришли к вере в Бога этим вполне рациональным путём, однажды составив себе труд ознакомиться с естественно-научными и научно-историческими свидетельствами и подвергнув их при этом всему тому спектру исследовательских методов, которыми они с успехом пользовались в своей научной деятельности. Не без удивления некоторые из них при этом обнаружили, что таковые свидетельства, во-первых, на самом деле существуют; во-вторых, существуют в великом множестве; в-третьих, нисколько не противоречат ни друг другу, ни всему остальному их научному опыту и, наконец, что их собственное неверие зиждилось не столько на знакомстве с этими аргументами, сколько на заведомом и вполне предрассудочном их отвержении. Не случайно, свидетельства, по крайней мере, двух из них, историка литературы Клайва Льюиса и доктора биологических наук Дона Байерли, прошедших именно этим путём от скептического отношения к вере в Бога к принятию Его всем своим сердцем, умом и волей, носят схожее и довольно характерное название: «Настигнут радостью» у К. Льюиса и «Настигнут верой» у Д. Байерли[9] или, соответственно, “Surprised by Joy” и “Surprised by Faith” по-английски. Вот как описывает К. Льюис тот «сюрприз», который преподнесло ему усердное изучение свидетельств в пользу достоверности Евангельской истории: «И вот ночь за ночью я сижу у себя, в колледже Магдалины. Стоит мне хоть на миг отвлечься от работы, как я чувствую, что постепенно, неотвратимо приближается Тот, встречи с Кем я так хотел избежать. И все-таки то, чего я так страшился, наконец, свершилось. В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнёс молитву. В ту ночь, верно, я был самым упрямым и угрюмым из всех неофитов Англии».[10] Профессор средневековой литературы Оксфордского Университета, как честный человек и джентльмен, был вынужден признать, что из года в год он учил своих студентов по источникам, бесконечно менее надёжным, чем Евангелие, которое он отвергал из-за его, якобы, «исторической несостоятельности». Клайву Льюису это признание далось непросто, но честный учёный должен оставаться учёным, даже если это подчас неудобно и неприятно, и даже если это вызывает неловкость в общении с родственниками, друзьями или коллегами.