Избранный. Часть 2. Исцеление

Иван нахмурился, его руки, привыкшие к сбору трав и приготовлению лекарств, сжались в кулаки.

– Ты уверена, что это он? – спросил знахарь, не скрывая сомнения.

Полинка подняла глаза. В их глубине отражалось пламя, но было там и что-то ещё – древнее знание, усталость веков.

– Я не уверена, – ответила она, бросая в костёр ещё одну горсть листьев. – Я – уставшая. А уставшие ведьмы не ошибаются.

Огонь снова вспыхнул, на этот раз зеленоватым светом, осветив морщинистое лицо старухи. В этом мимолётном сиянии Иван увидел её такой, какой она была, возможно, столетия назад – молодой женщиной с пронзительными глазами и решительным взглядом.

– Что ты сделала с ним? – тихо спросил Иван. – Это не просто лечение ран.

Полинка долго смотрела на тлеющие угли, словно читая в них ответ.

– Я открыла дверь, – произнесла она наконец. – Только дверь. Войдёт ли он – решать не мне.

Иван хотел спросить ещё что-то, но осёкся. На востоке небо начинало светлеть, первые птицы пробовали голоса в предрассветной тишине. В избе, где спал Всеслав, было тихо.

– Скоро он проснётся, – сказала Полинка, поднимаясь. – И тогда мы узнаем, правильно ли я ждала.

Иван принял из рук Полинки деревянную чашу с отваром. Жидкость парила, испуская аромат трав и чего-то сладковатого, почти приторного. Он сделал глоток, ощущая, как тепло растекается по телу, но беспокойство в его сердце не утихало.

– Что будет с ним? – спросил он, глядя в сторону избы, где спал Всеслав.

Полинка присела рядом, её суставы тихо хрустнули. Она смотрела на Ивана с тем особым выражением, которое появляется у очень старых людей, когда они собираются сказать что-то важное.

– Ты ему больше не нужен, Иван. – Её голос звучал мягко, но в нём чувствовалась непреклонность. – Ты добрый. А добрые мешают боли, а без боли Избранный не просыпается.

Иван нахмурился, крепче сжимая чашу.

– Я не брошу его. Я обещал Арсению…

– Ты не бросаешь, – перебила его Полинка, покачав головой. – Ты – отступаешь. Чтобы он мог идти. Иначе не получится.

Иван опустил взгляд. Где-то в глубине души он понимал правоту старухи, но мысль о том, чтобы оставить израненного юношу, казалась ему предательством.

– Куда он пойдёт? Он едва может двигаться.

Полинка улыбнулась – улыбка странно преобразила её лицо, сделав его почти молодым.

– Не тревожься о том, куда. Тревожься о том, что будет, если он останется на месте.

Она извлекла из складок одежды небольшой мешочек, сшитый из выцветшей ткани, и положила его на колени Ивану. Мешочек был неожиданно тяжёлым, и от него исходил запах земли после дождя.

– Иди к реке. Если что, это тебе поможет стать невидимым, если попадутся ловчие на пути, они пройдут мимо. Ступай.

Иван медлил, разрываясь между долгом и необъяснимым ощущением, что старуха права.

– А как же Арсений? Он рассчитывает на меня.

– Арсений знает, что такое жертва, – Полинка посмотрела на восходящее солнце. – Каждый из вас должен сделать свой выбор. Ты – уйти, Всеслав – встать, Арсений – отпустить.

Иван поднялся, ощущая странную лёгкость во всём теле. Чаша в его руках опустела, хотя он не помнил, как допил отвар. Мешочек, подаренный Полинкой, он спрятал за пазуху.

– Передай ему… – начал Иван, но Полинка остановила его жестом.

– Он сам узнает всё, что должен знать. Ступай, знахарь. Твой путь лежит в другую сторону.

Иван кивнул, забросил на плечо свою сумку с травами и, не оглядываясь, направился к тропинке, ведущей к реке. Утреннее солнце золотило верхушки деревьев, а где-то вдалеке слышался крик сокола.

Полинка долго смотрела вслед уходящему Ивану, пока его силуэт не растворился среди деревьев. Только тогда она медленно поднялась с пня, суставы хрустнули, словно сухие ветки под ногами. Её лицо, покрытое сетью морщин, оставалось бесстрастным, но в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление.

Она неторопливо направилась к избе, где спал Всеслав. Войдя внутрь, старуха остановилась у лежанки, вглядываясь в бледное лицо юноши. Его дыхание стало ровнее, а на щеках появился лёгкий румянец – зелье начинало действовать.

Полинка опустилась на колени рядом с лежанкой. Из складок своей одежды она извлекла узел, завёрнутый в потемневшую от времени ткань. Её пальцы, узловатые и покрытые старческими пятнами, но удивительно ловкие, аккуратно развязали ветхий шнурок.

Ткань развернулась, открывая амулет из оленьего зуба, обвитый сухожилием и нитью из крапивы. Он казался странно новым – белый, блестящий, будто только что выточенный, а не пролежавший века в руках старой колдуньи.

– Десять поколений я вливала в него силу, – прошептала Полинка, поднося амулет к свету, проникающему через маленькое окошко. – Говорила с лунным светом, кормила кровью новорождённых мышей, прятала от солнца и от чёрных птиц.

Амулет словно пульсировал в её руках, отражая солнечные лучи тысячами крошечных искр. Полинка коснулась им своего лба, и зуб задрожал, издав тихий, почти неслышный звон.

– Он не даёт силу, – продолжала она, обращаясь к спящему Всеславу. – Он снимает страх. Даже тот, что глубоко. Даже тот, что не твой.

Всеслав беспокойно повернул голову, словно слыша её слова сквозь сон. Полинка наклонилась ближе, изучая черты его лица с тем особым вниманием, которое выдавало в ней не просто знахарку, но кого-то гораздо более древнего и могущественного.

– Ты боишься, мальчик, – прошептала она, проводя сухой ладонью над его лбом, не касаясь кожи. – Боишься того, что внутри тебя. Того, что пробуждается. Боишься стать тем, кем должен.

Она осторожно приподняла голову юноши и надела амулет ему на шею. Зуб лёг точно в ямку между ключицами, словно был создан именно для этого места, для этого человека.

– Теперь время решать, – Полинка отступила от лежанки. – Время смотреть в лицо своей судьбе.

Всеслав медленно выплывал из тягучей темноты сна. Первым вернулся слух – птичий щебет вплетался в незнакомые звуки, похожие на причитания. Веки казались тяжёлыми, будто налитыми свинцом. Он лежал неподвижно, позволяя сознанию постепенно прояснятся, собирая себя по частям.

– Чтоб тебя леший забрал! Ну кто так печь складывает? Дрова как в болото проваливаются!

Всеслав приоткрыл глаза. Солнечный свет, пробивающийся сквозь маленькое окно, показался ослепительным. Сквозь ресницы он разглядел щуплую фигуру, мечущуюся у печи.

– Да чтоб ты провалилась, труха еловая! Печь для гоблинов, не для людей!

Мальчишка – тощий, с взъерошенными тёмными волосами – отчаянно размахивал руками, словно отгонял невидимых птиц. Он дул в печь, едва не засовывая голову в её нутро, и с каждым выдохом дым валил ещё сильнее, заполняя избу сизой пеленой.

Всеслав ощутил странное тепло в груди, не имеющее ничего общего с жаром болезни. Что-то почти забытое – желание улыбнуться. На шее он почувствовал прикосновение чего-то гладкого и прохладного – амулет, которого раньше не было.

Мальчишка повернулся, продолжая бормотать проклятия, и замер, встретившись взглядом с Всеславом. Его глаза расширились, рот приоткрылся в немом удивлении.

– О, ты жив! – выпалил он, подскакивая как подброшенный. – А я уж думал – только мы с ней остались.

Он метнулся к лежанке, забыв про печь, и присел рядом, разглядывая Всеслава с таким откровенным любопытством, будто видел чудо.

– Я Ермолка, – представился он, не дожидаясь вопроса. – Старуха велела следить, чтоб ты не помер. Сказала, я справлюсь, потому что тоже почти помирал, когда она меня нашла.

Всеслав почувствовал, как губы сами собой складываются в улыбку – настоящую, идущую изнутри. Не вымученную гримасу, которой он одаривал мать, пытаясь уменьшить её страдания, а искреннюю, непроизвольную реакцию на этого странного мальчишку.

– Воды хочешь? – спросил Ермолка, не дожидаясь ответа, схватил кружку с подоконника. – Только не вздумай помирать, пока я тут. Полинка меня со свету сживёт, если упустил такого здоровяка.

Всеслав с удивлением наблюдал, как Ермолка, напоив его водой, с серьезным видом принялся за утренние дела. Мальчишка двигался по избе с решительностью полководца, идущего в бой, хотя каждое его движение грозило обернуться катастрофой.