Избранный. Часть 2. Исцеление

Сергей Нижегородцев

Избранный. Часть 2. Исцеление

Глава 10: Полинка

Всеслав вздрогнул и открыл глаза. Сон о Полинке растворился в утреннем свете, оставив после себя странное чувство недосказанности. Иван уже сидел на козлах, погоняя лошадь. Телега медленно продвигалась по узкой лесной тропе, которая постепенно расширялась, превращаясь в заросшую травой дорогу.

– Проснулся? – спросил знахарь, не оборачиваясь. – Скоро приедем. Медвежье урочище за тем холмом.

Всеслав попытался приподняться, но тело отозвалось вспышкой боли. Он остался лежать, наблюдая, как над головой проплывают кроны деревьев, постепенно редеющие и уступающие место открытому небу.

– А Полинка… – голос Всеслава прозвучал хрипло после долгого молчания, – она правда может говорить с мёртвыми?

Иван пожал плечами.

– Говорят, может. Но не думаю, что она станет это делать по первому требованию. У смерти свои законы, и нарушать их дорого обходится.

Лес расступился, открывая небольшую поляну с покосившейся избой посередине. Вокруг дома разросся бурьян выше человеческого роста, но узкая тропинка к крыльцу была расчищена. Чуть поодаль стоял старый сарай, крыша которого накренилась так сильно, что казалось, вот-вот рухнет.

Телега въехала на поляну, и Иван натянул вожжи, останавливая лошадь. В этот момент со стороны сарая раздался пронзительный визг, заставивший Всеслава вздрогнуть.

– Я крошки искал! Крошки! Не колдовство, честное слово! – кричал мальчишеский голос, сиплый от страха. – Да кому я нужен, я и так худой! У меня больше костей, чем мяса!

Иван нахмурился и переглянулся с Всеславом. Юноша, превозмогая боль, слегка повернул голову в сторону сарая. Сквозь туман страданий в нём вдруг шевельнулось что-то похожее на любопытство – голос за сараем звучал живо, дерзко, отчаянно.

– Сиди тихо, – шепнул Иван, спрыгивая с телеги. – Посмотрю, что там происходит.

Иван медленно приблизился к сараю, держа руку на ноже. Скрипнула прогнившая доска под его ногой, и голос за стеной затих.

– Эй, малец, ты там живой? – окликнул знахарь, обходя строение.

Из щели между досками на него уставился испуганный глаз.

– Дяденька! – взмолился мальчишка, прижимаясь к щели. – Выпустите меня! Я только есть хотел, ничего не украл у бабки! Она меня за крошки хлеба заперла!

Иван нахмурился, разглядывая массивный засов на дверях сарая.

– А что ж ты в чужую избу полез? – спросил он строго, но без злобы.

– Три дня не ел! – голос мальчишки дрогнул. – Родителей ловчие увели, один остался. Думал, старуха добрая, она же знахарка…

Всеслав, наблюдавший эту сцену с телеги, почувствовал, как внутри поднимается волна сочувствия. Впервые за долгое время он думал не о своей боли.

Скрип двери заставил всех обернуться. Из избы показалась старуха, которая двигалась так плавно, словно не шла, а перетекала по земле. Её фигура, закутанная в мешковатую тунику, пестрела разноцветными пятнами – зелёными от травяного сока, бурыми от земли, тёмно-красными от крови растений. Седые волосы спадали неровными прядями, перевитыми тонкими кожаными шнурками с нанизанными костяшками и сухими ягодами.

– Прикатил, – пробормотала она, не глядя ни на Ивана, ни на мальчишку в сарае. Её взгляд сразу нашёл Всеслава на телеге.

Всеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок. Глаза старухи – два тёмных озера без дна – смотрели не на него, а сквозь него, будто разглядывая что-то за пределами его тела.

Полинка медленно приблизилась к телеге. Не касаясь Всеслава, она склонилась над ним, принюхиваясь, как дикий зверь.

– Живой, хоть и с поломанным светом, – произнесла она, и Всеслав почувствовал странное тепло от её дыхания, пахнущего полынью и чем-то ещё, непонятным и древним. – Мог бы и не доехать. Но раз добрался – значит, тебе позволено.

Иван шагнул к телеге, держа руку на поясе.

– Полинка, я привёз парня за помощью. Слыхал, ты умеешь…

Старуха подняла руку, обрывая его на полуслове.

– Знаю, зачем привёз. Слышала ещё до того, как вы на тропу ступили.

Всеслав попытался заговорить, но голос застрял в горле. Он чувствовал, как внутри него что-то отзывается на присутствие этой женщины – словно струна, которую задели невидимым пальцем.

– Ты чего с мальчонкой сделала? – спросил Иван, кивнув в сторону сарая. – Запереть дитя…

Полинка фыркнула, не отрывая взгляда от Всеслава.

– Воришка учится уважению. Отпущу, когда урок выучит. А ты, – она наконец коснулась лба Всеслава сухими пальцами, – ты зачем пришёл? Чего просить будешь?

Её прикосновение обожгло кожу, и Всеслав почувствовал, как по телу разливается странное онемение – не болезненное, но глубокое, словно погружение в ледяную воду.

Слова застыли на губах Всеслава. Он хотел ответить Полинке, но внезапно почувствовал, как все силы покидают его тело. Странное онемение от прикосновения старухи расползлось по коже, проникая глубже, добираясь до самых костей. Рот открылся, но вместо слов вырвался лишь хриплый выдох.

Иван, заметив его состояние, быстро подошёл к телеге.

– Воды ему дай, – бросила Полинка, не отрывая пронзительного взгляда от лица юноши.

Знахарь торопливо достал из-за пояса потёртую кожаную флягу, осторожно приподнял голову Всеслава и поднёс горлышко к его пересохшим губам.

– Пей, парень. Медленно.

Прохладная влага коснулась растрескавшихся губ Всеслава. Он сделал глоток, поперхнулся, закашлялся. Вода была не простой – с горьковатым травяным привкусом, который разливался по языку, возвращая способность чувствовать.

Всеслав судорожно вздохнул и попытался снова.

– Жить… – слово вырвалось сиплым шёпотом, словно старая ржавая дверь на несмазанных петлях. Он сглотнул, собирая остатки сил. – Хочу…

Глаза его слезились от напряжения и боли, дрожащие капли скатывались по впалым щекам. Всеслав чувствовал, как каждый вдох даётся всё труднее, словно грудь придавило невидимым камнем. Но взгляд его оставался ясным, упрямым, цепляющимся за жизнь.

Полинка стояла неподвижно, как древнее дерево, пустившее корни в землю. Её глаза, тёмные и глубокие, казалось, видели не только тело Всеслава, но и что-то за его пределами – тонкие нити судьбы, переплетения возможностей, тени прошлого и будущего. Она не моргала, не шевелилась, лишь едва заметно склонила голову набок, будто прислушиваясь к неслышимому никому, кроме неё, голосу.

Время растянулось, как смола на солнце. Даже мальчишка в сарае затих, перестав скрестись в доски. Ветер, шелестевший в кронах деревьев, словно задержал дыхание.

Наконец, губы старухи дрогнули.

– Хорошо, – произнесла она, и голос её прозвучал иначе – глубже, значительнее, словно говорила не только она, но и кто-то ещё её устами. – Если хочешь – значит, стоит попробовать.

Полинка протянула руку и коснулась плеча Всеслава. На этот раз её прикосновение не обожгло, а принесло странное облегчение, словно прохладный компресс на воспалённую рану.

– Несите его в избу, – бросила она Ивану, разворачиваясь к дому. – И мальчишку выпусти. Пусть воды натаскает и травы помогает собирать. Коли жить хочет парень, работы нам предстоит много.

Иван осторожно откинул тяжёлый засов сарая. Дверь со скрипом отворилась, и на свет выскочил тощий мальчишка – растрёпанный, с исцарапанными локтями и коленками, в одежде, больше напоминавшей собрание случайных лоскутов. Его глаза, широкие и настороженные, быстро оглядели поляну, задержавшись на телеге со Всеславом.

– Спасибо, дяденька, – прошептал он, готовый в любой момент броситься наутёк.

– Как звать-то тебя? – спросил Иван, разглядывая худое лицо с острыми скулами.

– Ермолкой кличут, – мальчишка переминался с ноги на ногу, не решаясь отойти далеко от знахаря.

Полинка уже скрылась в избе, оставив дверь приоткрытой. Из тёмного проёма тянуло запахом сушёных трав и дыма.

– Ну, Ермолка, помоги-ка нам парня перенести, – Иван кивнул на телегу. – Бери за ноги, только осторожно. Он сильно изранен.

Ермолка подошёл к телеге, с опаской поглядывая на бледное лицо Всеслава.

– Он помирает, да? – спросил мальчишка, неловко берясь за ноги юноши.

– Не дождёшься, – прохрипел Всеслав, и Ермолка вздрогнул от неожиданности.

Вдвоём они осторожно сняли Всеслава с телеги. Иван поддерживал его за плечи, Ермолка – за ноги. Медленно, стараясь не делать резких движений, они внесли его в избу. Внутри было сумрачно и душно. Полинка молча указала на лавку у стены, застеленную грубым полотном.

Уложив Всеслава, Иван выпрямился и вытер пот со лба. Ермолка отступил к двери, но не убежал – любопытство пересилило страх.

– Воды натаскай, – бросила ему Полинка, не оборачиваясь. – Котёл полный нужен.

Мальчишка кивнул и выскользнул за дверь.

Иван подошёл к Полинке, которая стояла у входа, словно не решаясь приблизиться к раненому. Её взгляд был устремлён на Всеслава, но казалось, она видит что-то за пределами его физического тела.

– В нём есть что-то, – тихо произнёс Иван, наклонившись к уху старухи. – Это не просто сын кузнеца.

Полинка медленно кивнула, не отрывая взгляда от лежащего юноши.

– Вижу, – ответила она так же тихо. – Только не знаю ещё – радоваться ли. Он живой, но еле-еле. Не каждый живой достоин лечения.

Иван нахмурился, его глаза стали жёсткими.

– Не каждый, да. Но этот – достоин.

Полинка наконец повернулась к знахарю. Её морщинистое лицо было непроницаемым, но в глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

– Почему ты так уверен? – спросила она, скрестив руки на груди. – Ты ведь знаешь его всего ничего.

За окном послышался плеск воды – Ермолка вернулся с первым ведром.

Иван замолчал, подбирая слова. За его спиной скрипнула дверь – Ермолка, пыхтя, тащил полное ведро. Вода плескалась через край, оставляя тёмные следы на земляном полу.

– Куда… ставить? – выдохнул мальчишка, шатаясь под тяжестью ноши.

Полинка отвернулась от Ивана, словно разговор был окончен. Она медленно приблизилась к Ермолке, который замер, опустив голову, как пойманный зверёк. Старуха протянула руку и неожиданно мягко положила ладонь на его спутанные волосы. Мальчик вздрогнул от прикосновения, но не отстранился.

– Ставь у очага, – проговорила она, не убирая руки. – И ещё три ведра принеси.

Ермолка осторожно опустил ведро, стараясь не расплескать остатки воды. Он уже повернулся к выходу, когда Полинка снова заговорила:

– Ты теперь за него в ответе.

Её слова упали в тишину избы, как камни в омут. Ермолка медленно обернулся, его глаза расширились от удивления и страха. Он перевёл взгляд на Всеслава, распластанного на лавке, и сглотнул.

– А если он умрёт? – шепнул мальчишка, едва шевеля губами.

Полинка склонила голову набок, разглядывая тощую фигурку с выпирающими ключицами и исцарапанными коленями.

– Значит, ты не справился, – ответила она просто, без угрозы, как сообщают очевидное.

Ермолка переступил с ноги на ногу. Его лицо, покрытое пылью и царапинами, выражало смесь страха и решимости. Он снова посмотрел на Всеслава, и что-то в его взгляде изменилось – мелькнуло подобие понимания.

– А если я умру? – спросил он тихо, но уже без дрожи в голосе.

Полинка улыбнулась – впервые с момента их появления. Улыбка преобразила её лицо, сделав его почти молодым, почти красивым.

– Значит, выполнил долг, – сказала она, и в её голосе прозвучало что-то похожее на одобрение.

Ермолка подошёл к лавке и наклонился над Всеславом. Осторожно, едва касаясь, он провёл пальцем по краю повязки юноши, где проступили тёмные пятна крови.

– Тяжёлый долг, – пробормотал мальчишка, выпрямляясь. Он повернулся к Полинке и Ивану, которые наблюдали за ним. – Весит, как три каравая.

Полинка кивнула, словно услышала именно то, что ожидала.

– Иди за водой, – сказала она, отворачиваясь к своим травам и корешкам. – Начинаем работу.

Ермолка бросил последний взгляд на Всеслава и выскочил за дверь. Его босые ноги застучали по деревянным ступеням, унося прочь от избы, но все знали – он вернётся.

Всеслав наблюдал за Полинкой, едва сдерживая дрожь. Каждое её движение казалось тягучим, будто она двигалась сквозь невидимую толщу воды. Старуха подошла к одной из низких полок, заставленных пучками трав и глиняными горшочками с притёртыми крышками. Её сухие пальцы скользнули между связками сушёных цветов и выудили небольшой узелок, стянутый кожей барсука.

Свет из маленького окошка падал косыми лучами, высвечивая пылинки в воздухе и морщины на лице знахарки. Она держала узелок так бережно, словно внутри находилось что-то живое. Шнурок, затянутый старым волосяным жгутом, был туг – она развязывала его медленно, будто совершая таинство.

Всеслав затаил дыхание. Боль в теле притупилась, уступив место странному оцепенению. Он не мог оторвать взгляда от рук Полинки, от этого маленького свёртка, который она разворачивала с такой осторожностью.

Наконец узелок раскрылся, и на стол выпали несколько сморщенных, коричневых корешков, похожих на скрюченные пальцы мертвеца. От них исходил запах – не зловонный, но тревожный, заставляющий внутренности сжиматься от смутного страха.

Полинка прижала корешки к губам, глубоко втянула их запах, прикрыв глаза. Её лицо на мгновение стало отрешённым, словно она прислушивалась к чему-то, недоступному остальным.

– Корень дуротравы лунной, – проговорила она глухо, без объяснений. – Растёт только на костях. Срывала, где девка утопилась – семь лет назад, в июле. Она сама меня тогда позвала.

Всеслав почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он хотел спросить, что это значит, но слова застряли в горле. Краем глаза он заметил, как Иван чуть вздрогнул, но промолчал, только сжал губы в тонкую линию.

Ермолка, стоявший у стола с пустым ведром, сделал шаг назад и начал пятиться к двери, не отрывая расширенных глаз от корешков. Его лицо побледнело, веснушки проступили тёмными пятнами на белой коже.

– Стой, – окликнула его Полинка, не поворачивая головы. – Принеси ещё воды. Нужно приготовить отвар.

Мальчишка замер, явно разрываясь между страхом и данным обещанием. Его глаза метнулись к Всеславу, потом к двери, потом снова к корешкам на столе.

– Это… для него? – прошептал Ермолка, кивнув на Всеслава.

Полинка не ответила. Она взяла один из корешков и поднесла к свету, разглядывая его с таким вниманием, будто видела впервые. Затем положила обратно и медленно повернулась к Всеславу.

– Хочешь жить? – спросила она, и её голос звучал теперь иначе – не как вопрос, а как утверждение, требующее подтверждения.

Всеслав не успел ответить – Полинка уже отвернулась, будто услышала всё, что хотела. Она подошла к углу избы, где громоздилась куча хвороста, и выбрала несколько тонких веток, сухих и звонких. Иван отступил в тень, прислонившись к стене, его лицо стало напряжённым и настороженным.

Полинка подкинула в очаг охапку мелких сухих веток. Огонь вспыхнул, но пламя – синее, почти бесшумное, с лёгким свистом, будто кто-то шепчет сквозь дым. Всеслав вздрогнул от неожиданности. Он никогда не видел такого огня – неестественного, холодного на вид, но от которого по избе разливался тяжёлый жар.

Старуха поставила на огонь котёл из чёрной меди, тяжёлый, покрытый наростами копоти. Металл казался древним, как сама земля – потускневший от времени, но прочный и гладкий от многолетнего использования. Всеслав заметил, что по краям котла вились странные узоры, похожие на письмена, но не похожие ни на одну известную ему вязь.

Полинка извлекла из складок своей одежды маленький мешочек, развязала его и достала что-то похожее на кусочек желтоватого сала. Внутрь котла полетела капля жира из сердца болотного вола – он зашипел, как змея, коснувшись нагретого металла. Запах наполнил избу – терпкий, душный, заставляющий ноздри Всеслава раздуваться от непривычного аромата.

Затем знахарка добавила тёртую кору крушины, которую соскребла с куска древесины ржавым ножом прямо над котлом. Следом полетела горсть листьев спящего лопуха – сморщенных, тёмно-зелёных, с бархатистой поверхностью. Вода в котле начала менять цвет – из прозрачной стала желтоватой, затем зеленоватой, с радужной плёнкой на поверхности.

Всеслав заметил, как Ермолка, вернувшийся с водой, застыл у порога, не решаясь войти. Мальчишка смотрел на происходящее с ужасом и завороженным любопытством одновременно.

Полинка вытащила из глиняной шкатулки нечто похожее на серую вату – паутины с чердака, где «никто не живёт сто лет».

– Память места, где даже мышь не шепчет, – пробормотала она, бросая её в котёл.

Паутина не утонула сразу, а словно растворилась в жидкости, оставляя за собой серебристые нити, которые медленно расползались по поверхности отвара.

Зелье в котле начало пузыриться, но не бурными всплесками, а медленными, тягучими волнами, словно дышала какая-то подводная тварь. Цвет его изменился до тёмно-серого, с тонкими серебристыми прожилками, пронизывающими густую массу. Запах, поднимавшийся над котлом, был едва уловим – сладковатый, но с отчётливым привкусом железа, напоминающим Всеславу вкус крови во рту после драки.

Всеслав наблюдал, как пламя под котлом пляшет в такт невидимому ритму, словно горят не дрова, а чьи-то забытые сны. Огонь то вспыхивал ярче, освещая морщинистое лицо Полинки, то почти угасал, погружая избу в полумрак, наполненный танцующими тенями.

Полинка медленно закрыла глаза, её губы беззвучно шевелились, отсчитывая какой-то ритм. Затем она заговорила – тихо, но каждое слово отдавалось в ушах Всеслава звоном колокола:

– Это не для тела. Это для боли, что в костях поёт. Нужно не убить её – нужно укачать, как ребёнка. Тогда и дух отдохнёт.

Она не смотрела на Всеслава, но всё её тело напряглось, будто она держала натянутую струну. Морщинистые руки замерли над котлом, пальцы подрагивали, ловя невидимые нити.

Всеслав почувствовал, как внутри него что-то откликается на её слова. Боль, ставшая его постоянным спутником, действительно жила в нём, словно отдельное существо – дышала, двигалась, пела свою мучительную песню в каждой клеточке его тела. Он никогда не думал о ней так, но теперь ясно ощущал – боль была живой.

Ермолка, прижавшийся к стене, затаил дыхание. Его глаза расширились от страха и любопытства, когда серебристые прожилки в котле начали складываться в узоры, похожие на древние письмена.

Иван отступил ещё глубже в тень, его лицо застыло маской напряжённого внимания. Он узнавал некоторые компоненты зелья, но сочетание их было ему незнакомо, и это заставляло его нервничать.

Всеслав, не отрывая взгляда от котла, вдруг ощутил странное умиротворение. Страх отступил, сменившись глубоким, почти сверхъестественным пониманием. Полинка была права – его боль нужно было не уничтожить, а успокоить, чтобы дать отдых измученному духу.

Когда отвар загустел, приобретя консистенцию сырой золы, Полинка выпрямилась и потянулась к полке над очагом. Её пальцы скользнули между пучками трав и выудили нечто, завёрнутое в кусок выцветшей ткани. Бережно, словно держа в руках последний лепесток редкого цветка, она развернула ткань.

На её ладони лежала тонкая полая птичья кость – белая, как первый снег, и такая хрупкая, что казалось, один неосторожный вздох мог превратить её в пыль. Всеслав различил на поверхности кости крошечные знаки, вырезанные чем-то острым – они вились спиралью от одного конца к другому.

– Сойка, – прошептала Полинка, поднося кость к свету. – Птица, что знает язык всех зверей и духов. Умерла на моих руках в день зимнего солнцестояния.

Ермолка, прижавшийся к стене, едва дышал, боясь спугнуть момент. Иван тоже замер, его лицо стало напряжённым, будто он наблюдал за танцем на краю пропасти.

Полинка опустила полую кость в котёл. Зелье мгновенно устремилось внутрь, словно живое существо, ищущее убежище. Когда она извлекла кость, в её полости поблёскивала капля густой жидкости – серебристо-серая, с переливами, напоминающими жидкую ртуть.

Знахарка медленно приблизилась к Всеславу. Её движения были плавными, будто она плыла сквозь воду. Склонившись над юношей, она поднесла кость к его губам.

– Не сопротивляйся, – тихо произнесла она. – Пусть течёт, как река находит путь к морю.

Холодный край кости коснулся губ Всеслава. Капля зелья скользнула в рот – вкус был странным, не горьким, но глубоким, словно он пил воду из колодца, вырытого до самого сердца земли. Он вздрогнул, когда жидкость прокатилась по языку и скользнула в горло. По телу разлилось тепло, мягкое и успокаивающее, как объятия матери.

Грудь Всеслава чуть приподнялась, когда он сделал глубокий вдох – первый за долгое время, который не принёс боли. Он почувствовал, как что-то внутри него начинает меняться – не исцеление, но перемирие с собственным телом.

Полинка опустилась на низкий табурет рядом с лавкой. Её морщинистая рука зависла над грудью юноши – не касаясь кожи, а держась в полусантиметре над ней. Всеслав ощутил странное тепло, исходящее от её ладони, словно между ними натянулись невидимые нити.

– Сердце не остановилось, – произнесла она, прикрыв глаза. – Но ходит по краю. Сейчас поведём его обратно.

Её пальцы дрогнули, описывая в воздухе узор, похожий на спираль жизни. Всеслав почувствовал, как внутри него что-то отзывается на этот жест – словно кто-то нашёл потерянный ключ к запертой двери.

Полинка склонилась над Всеславом, её дыхание стало глубоким, размеренным. Она не касалась его, но каждый выдох, медленный и тягучий, словно невидимой рукой отводил боль. Всеслав почувствовал, как внутри что-то дрогнуло, откликаясь на этот древний ритм.

Знахарка закрыла глаза. Её морщинистое лицо разгладилось, став почти безмятежным. Она не пела – дышала, но в этом дыхании Всеслав различал слова, которые звучали не в воздухе, а где-то глубже – в самой сути вещей, в тенях по углам избы, в тлеющих углях очага.

Спи, не сын, не зверь – спи, как путь, забытый снегом,

Спи, где боль ушла в кору, а память – в мох и пепел,

Спи, где звёзды не живут, а только смотрят сверху,

Спи, пока не встанешь – там, где ждут тебя.

Каждое слово-выдох ложилось на Всеслава невидимым покрывалом. Он ощутил, как что-то тяжёлое, давящее, что жило внутри с момента несчастья, начинает отступать. Не сама боль уходила – её причина, её корень, словно вытягиваемый искусными пальцами из самых глубин его существа.

Ермолка, прижавшийся к стене, смотрел широко раскрытыми глазами. Он видел, как лицо Всеслава меняется – разглаживаются морщины страдания между бровями, расслабляются сжатые губы. Что-то неуловимое происходило с воздухом в избе – он стал гуще, насыщеннее, будто напитался силой, исходящей от старухи.

Иван стоял неподвижно, боясь нарушить священнодействие. Его опытный взгляд замечал то, что было скрыто от других – как постепенно выравнивается дыхание юноши, как расслабляются судорожно сжатые пальцы, как уходит синюшность с губ.

Всеслав чувствовал, как внутри его груди словно вынули тяжёлый камень, который давил на рёбра с момента падения. Он мог дышать – глубоко, полно, без мучительных спазмов. Веки стали тяжёлыми, но не от изнеможения, а от глубокого умиротворения. Впервые за долгие недели он засыпал не от бессилия перед болью, а потому что внутри стало тихо. Страх, его постоянный спутник, отступил, растворился в мерном дыхании старухи.

Погружаясь в сон, Всеслав ощутил странное чувство – будто он не просто засыпает, а уходит куда-то глубже, в место, где никогда не был, но которое всегда знал. И в этот раз ему не было страшно.

Глава 11: Ритуалы

Иван сидел у затухающего костра, вглядываясь в тлеющие угли. Ночь выдалась тихой – ни единого звука, кроме потрескивания догорающих веток и далёкого уханья совы. Звёзды постепенно бледнели, уступая место предрассветной серости.

Полинка появилась бесшумно, словно соткалась из ночных теней. Она опустилась на старый пень напротив Ивана, не произнеся ни слова. Её морщинистые руки извлекли из складок одежды маленький мешочек. Развязав его, старуха достала горсть сухих листьев и бросила их в огонь.

Костёр на мгновение вспыхнул синеватым пламенем, распространяя терпкий, горьковатый аромат. Иван вдохнул этот запах – в нём смешались полынь, чабрец и что-то ещё, неуловимое, древнее.

Полинка молчала, глядя сквозь пламя куда-то вдаль, словно видела нечто за пределами этого леса, этой ночи. Её лицо в мерцающем свете костра казалось высеченным из старого дуба – такое же крепкое и изборождённое временем.

– Я ждала его десять поколений, – наконец произнесла она голосом, похожим на шелест осенних листьев. – Каждую весну – спрашивала у листвы, не тот ли. Каждый год варила зелье, от которого умирали все, кроме него. Но он не приходил.