Иногда наша жизнь не то, что нам кажется

Наталья Назырова

Иногда наша жизнь не то, что нам кажется

Иногда, за чашкой тёплого чая, она просто смотрела в окно. Долго, не спеша. Так, будто в движении облаков искала что-то важное – почти забытое, но удивительно знакомое. В такие минуты тишина сгущалась, становилась осязаемой, а внутри словно открывалась дверь.

Светлану нельзя было назвать необычной. Она не стремилась быть видимой. Она просто жила – глубоко.

У каждой женщины есть своя история. Та, о которой никто не знает. Та, что прячется между строк ежедневников, в чашках утреннего кофе, в коротких заметках на полях книг. Иногда – в лёгком, почти незаметном вздохе перед сном, когда дом наконец-то затихает.

Это история именно такой женщины. Женщины, которая шла к себе через время, чувства и сны. История любви, ошибок и прозрений. История, которую она не искала – но приняла. И прожила.

Светлана давно знала: душа помнит больше, чем разум. Иногда эта память приходила во снах – ярких, живых, будто вырванных из другой эпохи. Она не искала в них загадок. Просто принимала: лица, дома, голоса. И своё – не сегодняшнее – отражение.

Было время, когда она пугалась. А потом – начала слушать. Вглядываться. Сопоставлять. И когда однажды в зеркале чужой судьбы узнала собственную боль – не испугалась. Просто вдохнула глубже.

Светлана верила: в каждом человеке живёт множество историй. И многие наши решения – это отголоски чего-то, что уже когда-то было.

Эта книга – не про чудеса. Это книга о Женщине. Которая позволила прошлому говорить. И нашла в этом настоящую силу.

Когда ей было 18 лет, она попала в аварию и сильно пострадала. Пришлось долго восстанавливаться. Вот тогда-то и стали происходить вещи, к которым она долго привыкала, находя объяснения в книгах со странными для неё названиями. Находила людей, знающих больше, чем смысл обычной жизни, обучалась и старалась находить смысл в своих снах, видениях.

Однажды, медитируя, она увидела момент аварии, в который потеряла сознание и не помнила, почему её нашли лежащей на земле, за восемь метров от машины, которая разбилась. Она увидела себя, как будто вылетала из своего тела и начала подниматься вверх, наблюдая за тем, что происходит вокруг машины.

Вдруг она оказалась в какой-то серой комнате, за спиной человека, одетого в белую рубаху до пола и без пояса. Он махал руками вправо, влево, не давая возможности ей пройти к тем людям, с которыми он разговаривал. И когда Светлана нагнула голову, чтобы прошмыгнуть под его рукой, он задержал её голову пальцами и спросил: – Ты откуда здесь? Оглянувшись и не увидев рядом с ней больше никого, спросил: – Что ты хочешь? Она ответила: – Мне туда нужно. И показала рукой на остальных людей. Этот мужчина посмотрел ей под ноги, как будто увидел картину с машиной внизу, усмехнулся и сказал: – Ах вот ты откуда. Возвращайся, тебе сюда ещё рано. И с силой нажал на голову, что Света полетела вниз, к себе назад, в тело. Это был её первый опыт клинической смерти.

Когда она поправилась, то очень сильно изменилась в поведении. Близкие и знакомые её не узнавали. Она стала чаще молчать, неохотно участвовала в разговорах. Подолгу сидела одна, глядя в одну точку. Кто-то думал – просто последствия травмы. Но те, кто знал её ближе, чувствовали: что-то внутри словно развернулось в другую сторону. Её больше не радовали те вещи, что радовали раньше. Она будто жила в каком-то внутреннем диалоге, ответы на который знала только она.

И однажды она решила: больше не будет прежней. Слишком многое изменилось внутри. Она стала вести себя дерзко, провоцируя на эмоции. Её словно тянуло проверять людей на искренность, глубину, настоящесть. В словах появилась колкость, в интонации – упрямство. Она как будто снова училась быть собой, но уже другой версией.

В очередной день рождения она встретила своего бывшего одноклассника. Сначала разговор был ни к чему не обязывающим, но что-то в нём зацепило – возможно, простота или ощущение, что рядом с ним не нужно прятаться. С того дня они начали встречаться. Через некоторое время поженились. А ещё через год у них родилась дочь.

Семейная жизнь молодых была далека от идеальной. В какие-то дни всё казалось простым, ясным и полным любви. В другие – словно всё рушилось на глазах: обиды, недосказанность, разная скорость развития и взросления.

Светлана старалась быть хорошей женой и мамой, но чувствовала: с каждым годом становится труднее говорить с мужем «на одном языке». Они могли часами молчать в одной комнате, будто жили параллельно. С рождением дочери появилось ещё больше забот, и ещё больше внутренней тишины между ними.

Очень многое происходило в жизни семьи. Дочь росла, недопонимания с мужем становились всё больше. Света начала замечать измены, устраивала скандалы, выгоняла его. Но через день-два он возвращался, просил прощения – и снова всё становилось, как было. Она уставала, но оставалась. Потому что где-то глубоко в сердце ещё жила надежда, что всё можно исправить. Или, по крайней мере, понять.

Но пока она всё больше слышала не его. А себя. И свои сны.

Глава 1. Не верю…

Она проснулась еще на рассвете. Небо над домом поблекло нежно-розовым светом, словно шелковая вуаль застилала мир, а звуки просыпающихся птичьих трелей вплетались в еле слышные стоны шелеста листвы. Первым делом она глубоко вздохнула – тяжелый, но в то же время удивительно легкий вдох раннего утра, напоенный ароматом влажной земли и неведомой надеждой. Тишина в доме обволокла ее, как пушистое одеяло, и казалось, что даже время притихло, слушая, как бьется сердце на краю нового дня.

Она приоткрыла окно – холодный воздух коснулся щеки ледяной иголочкой, а в руках ощущался потертый переплет старой книги, которую она бессознательно держала при себе. На обложке было выбито что-то, давно забытое, и при взгляде на пожелтевший цвет бумаги по щекам проступила легкая дрожь. Она вспомнила о сне прошлой ночи, который все еще мерцал перед мысленным взором: неясные силуэты далекого леса, трепет огоньков на водной глади и теплый смех, звучавший внутри нее и не совпадавший с давно жившими реальностями. Именно в этом сне ее душа впервые открыла дверь, хранящую секреты предстоящей жизни – и проснулась она, пойманная между прошлым и будущим, не зная, сколько еще шагов ей предстоит сделать.

Одетая в мягкий халат цвета утреннего мха, она вышла на балкон. Едва движимое дыхание ветра шептало слова, которые она не могла услышать умом, но ощущала всем сердцем. Прекрасный феномен тишины и света рассыпался вокруг нее: далекий вальс колышущейся травы на лугу у реки, роса, превратившаяся в крохотные хрустальные небесные капли на паутине, и рябь на воде, как тысячи зеркал, размытых едва уловимым восточным ветром. Каждый звук и каждый отблеск казались ей знакомыми – будто она уже видела все это в каких-то своих грезах. Она с закрытыми глазами подняла голову к пробивающемуся солнцу, его лучи мягко коснулись лица, и что-то внутри опять задрожало. В этот момент ей вдруг стало очевидно: даже самые обыденные предметы – древний клен у дома, забытый камень на краю сада, шуршащие страницы записной книжки – обретают особый смысл, когда к ним прислушиваешься всем существом.

Она оперлась на деревянные перила балкона, и по спине пробежал холодок – не страх, а как будто приветствие старого знакомого. Вокруг царила такая умиротворенность, что хотелось растопить сложенные годами чугунные горшки тревог и тревогой воспоминаний, выпустить пар давно охраняемых тайн наружу, позволить им раствориться в тишине. Ее душа, казалось, двигалась с собственным ритмом, более глубоким, чем биение сердца, а мысли, словно маленькие пестрые бабочки, порхали вокруг, наконец освобожденные.

Она вспомнила слова бабушки, сказанные ей шепотом в самую первую ее бессонную ночь: «Каждая душа имеет свою песню, но услышать её можно лишь тогда, когда вокруг воцарится тишина. И порою все, что нужно для этого – распахнуть окна навстречу утру». Эта мудрость звучала в ней, как отзвуки далекой мелодии. И хотя в том сне все было смутно и таинственно, сердце было уверено: впереди – путь, ведущий к чему-то чистому и важному.

С этого утра она решила не бояться слушать себя. Кто знает, какие ответы скрываются в зеркалах росы или тишине собственных мыслей? Под тихое пение ветра, теперь уже почти льющуюся музыкой из забытых романов и древних песен, она впервые ощутила: внутренний голос готов раскрыть тайну ее следующего шага. И пусть впереди еще лежал путь неясный, но в каждом порыве рассветного воздуха, в каждом проблеске ее мысли жила свобода и мудрость, которую нельзя потерять. Ее путь начинался здесь – в утренней тишине этого нового дня.

Немного насладившись этим трепетным ощущением нежности, она вдруг вздрогнула – словно острая боль кольнула палец. Перед внутренним взором, стремительно, почти болезненно, вспыхнула картинка из утреннего сна.

Всё было так реально, будто происходило здесь и сейчас.

Через тяжёлые портьеры, почти наглухо прикрывающие высокие окна, пробивались золотые лучи закатного солнца. Тёплый, пыльный свет растекался по полу, по стенам, по её коже. Где-то за дверью – приглушённые шаги. Коридор. Голос… глухой, зовущий. И её собственная рука – тянется к чему-то важному. Маленькому. Хрупкому. Тонкому, как дыхание младенца.

Она с трудом приоткрыла глаза – сквозь пелену слёз – и увидела его.

Того, кого сердце знало и ждало. Кого представляло рядом – счастливым, нежным, наполненным светом.

Но нет.

В комнате стояла крупная женщина, одетая, как повитуха, – и с трудом удерживала его, чтобы он не накинулся на неё. Голос его был сжатым, полным ярости:

– Как ты посмела ослушаться меня?! Неужели надеялась, что я приму эту… голодранку как дочь? И расскажу об этом всем во Дворе?

Он дышал тяжело, губы дрожали от ярости.

– Ты немедленно соберёшь свои манатки, заберёшь эту «безымянницу» – и исчезнешь. Навсегда. Если не хочешь сгнить в тюрьме за ложь… против вельможи.

Он резко оттолкнул от себя женщину, поправил дорогой наряд и, не глядя больше ни на кого, бросил:

– Меня ждут на балу.

И вышел, захлопнув за собой тяжёлую дверь.

А я осталась. Лежала на кровати, сжимая в руках одеяло, рыдая от боли, которая будто пронзила всё моё естество.

…и тут я проснулась.

Несколько дней Светлана будто жила в двух мирах одновременно. Она готовила завтрак, шла по улице, улыбалась дочери – но всё это происходило словно сквозь тонкую вуаль. Где-то под поверхностью привычной жизни не утихало другое – странное, липкое чувство, будто её душа всё ещё не вернулась из того сна.

Тот сон, тот мужчина, тот голос… Они не просто остались в памяти. Они жгли изнутри, как письмо, прочитанное слишком поздно. Она не могла объяснить, что именно в этом сновидении так сильно зацепило её. Образы были размыты, а эмоции – пугающе живыми. Не лица – ощущения. Не диалоги – интонации. Как будто не просто приснилось, а вспомнилось. Её тело отзывалось странной тоской – глухой, тянущей, как послевкусие утраченного смысла.

Она не узнавала ни героев, ни обстоятельств, но где-то глубоко внутри всё звучало до боли знакомо. Не умом – сердцем. Кожа помнила прикосновение тяжёлого взгляда, живот сжимался от той же угрозы, от которой когда-то – где-то – она уже пыталась убежать. Как если бы душа ненароком раскрыла страницу собственной древней книги, затёртой, позабытой, но не пустой.

Это было не просто "дежавю".

Это было ощущение, что в ней – живёт кто-то ещё. Женщина из сна. Из другой жизни. С теми же глазами, но другой судьбой.

И эта судьба звала. Молчала – но звала.

Глава 2. Чувства бывают разные.

Муж снова закатил скандал. Ругался на пустом месте, как будто слова сами выплёскивались из него – колкие, обжигающие. Потом, хлопнув дверью, ушёл. Не в первый раз. На несколько дней. К друзьям. На волю.

Светлана не плакала. Просто стояла у окна, долго. Смотрела, как по стеклу текут капли весеннего дождя, и будто выученными наизусть движениями гладила подоконник – как чужую рану. Было больно. Но тишина после его ухода всегда приносила и облегчение, почти стыдливое. Как будто ей снова разрешили дышать.

Когда дочка подбежала, прижалась, что-то весело болтая, Светлана вдруг ощутила: сердце кольнуло. Та самая сцена из сна – будто просочилась в реальность. Тёплые, крошечные ручки на её груди, взгляд, полный доверия, и… воспоминание. Нет, не мысленное – телесное. О той новорождённой. О той девочке. О той боли. И о той любви.

Внутри всё перевернулось. Она смотрела на свою дочь – и словно видела две реальности одновременно. Одну – где они сейчас, здесь, среди игрушек, недомытых чашек и незаконченных разговоров. И другую – где всё было иначе. Где она, отчаянно рыдая, обнимала младенца, защищая его от гнева мужчины в парадном наряде. Там, в том сне, она не смогла ничего изменить. Но здесь – могла.

Каждый раз, глядя на дочку, Светлана будто шептала себе: Теперь всё будет иначе. Эта девочка будет счастлива. Она узнает любовь, а не страх. Радость, а не стыд. Свет – а не тень.

Она не знала, откуда в ней столько твёрдости. Только чувствовала: эта история ещё не закончилась. И теперь она – не просто женщина с тяжёлым прошлым. Она – мать. И проводник. Между жизнями. Между смыслами. Между тем, что было, и тем, что ещё может быть.

В то утро Светлану преследовало странное ощущение, что сегодня она узнает что-то очень важное. Объявление попалось ей совершенно случайно – на витрине старинной лавки, мимо которой она проходила десятки раз, но в этот день почему-то остановилась. Оно было написано от руки, изящным каллиграфическим почерком, и прикреплено к стеклу потускневшей кнопкой.

«Регрессия как путь к памяти души. Мастер-класс. Вход свободный. Только для тех, кто готов вспомнить. Воскресенье, 18:00. Дом Ремизовых, на перекрёстке Липовой и Тихой».

Странное место. Странное послание. Но внутри у Светланы что-то дрогнуло – будто кто-то тихо, почти неуловимо позвал по имени. Вечером в воскресенье она всё же пошла.

Дом Ремизовых оказался не просто домом – а скорее, хранилищем времени. За тяжёлой деревянной дверью открывалось пространство, в котором каждый предмет будто помнил чьи-то мысли. Свету встретила женщина в чёрном бархатном платье – улыбнулась, молча кивнула, и жестом пригласила пройти внутрь.

Место, в котором проходил мастер-класс, располагалось в старинном особняке – с высокими потолками, скрипучими половицами и зеркалами, покрытыми лёгкой пеленой времени. Воздух внутри был тягучим, пах чуть влажной древесиной, ладаном и чем-то ещё – почти неуловимым, как запах сна.

Приглушённый свет падал от кованых светильников, будто специально оставляя углы в полутени. Всё здесь как будто настраивало сознание на внутреннюю глубину – приглушённые звуки, мягкая музыка без слов, странные картины на стенах, в которых невозможно было понять, где заканчивается человек и начинается нечто иное.

Люди, пришедшие в зал, были самыми разными – кто-то явно искал исцеления, кто-то – просто развлечения, а кто-то держался тихо, сдержанно, будто давно знал, зачем пришёл. Среди них были женщины с внимательными, усталыми глазами, мужчины, скрывающие беспокойство за маской скепсиса, пары, держащиеся за руки, как будто боялись потеряться.

Ведущий – человек неопределённого возраста, в свободной одежде землистых тонов – вошёл в зал почти незаметно. Его голос был низким, завораживающим, не громким, но звучащим внутри, будто кто-то говорил с тобой напрямую, минуя уши.

– Сегодня, – начал он, – мы не просто вспомним. Мы позволим телу и душе вернуться туда, где спрятана причина. Причина того, что болит. Того, что повторяется. Того, что вы не можете объяснить, но не можете и забыть.

Зал замер. Мягкие пледы, закрытые глаза. Ровное дыхание. И вдруг – тишина стала глубже, чем просто отсутствие звуков. Она начала звенеть внутри каждого.

Кто-то вздрогнул. Кто-то тихо заплакал, не открывая глаз. Один мужчина начал говорить с акцентом, которого у него не было. Женщина в углу сжала руку на груди, шепча: «Я нашла… я её нашла…» – словно воссоединилась с кем-то из давнего прошлого.

Над всем витала атмосфера древнего ритуала, тайного доступа к хроникам души. Это не было шоу – это было погружение в себя, в слои памяти, которые невозможно прочитать в книге или объяснить логикой.

Энергия в зале менялась волнами: то густела, словно воздух становился вязким, то вдруг прояснялась, облегчая дыхание и мысли. Пространство будто жило своей жизнью – подстраиваясь под каждого, принимая его боль, шепча: вспомни… и освободи

По залу начал незаметно распространяться запах… клубники. Тонкий, тёплый, почти сладострастный – словно только что сорвали с грядки и раздавили между пальцами сочную ягоду. Кто-то улыбнулся, кто-то пошептался:

– Странно, откуда?

Светлана побледнела. Этот аромат был для неё сигналом опасности. С детства – аллергия. Настоящая, с отёками, сдавленным дыханием, паникой. Даже лёгкое присутствие запаха могло спровоцировать приступ.

Она сжалась в кресле, дыхание участилось. Сначала – слабое головокружение. Потом – дрожь в пальцах. Всё как обычно. Но в этот раз было иначе. Иначе, потому что она почувствовала, как внутри неё словно открылась дверь. Не медицинская паника – а нечто иное. Глубже. Страшнее. Древнее.

Она зажмурилась, пытаясь удержаться в теле, зафиксировать сознание, но образы начали наплывать

В реальности, в зале, Светлана начала оседать в кресле. Её кожа побледнела, губы стали сероватыми, а пальцы сжались в судороге. Кто-то из участников вскочил, кто-то позвал ведущего.

Но он не подошёл. Он лишь поднял руку, попросив тишины, и прошептал:

– Не мешайте. Её душа говорит.

И в этот самый миг, когда сердце Светланы стучало уже не в груди, а где-то в ушах – сухо, гулко, как старый барабан – внутри прозвучал голос. Тёплый, живой, узнаваемый до дрожи.

– Слушай, тебя, наверное, в прошлой жизни отравили клубникой…

Голос мамы. Весёлый, чуть ироничный, тогда она просто хотела разрядить обстановку, когда маленькая Света в слезах задыхалась после ложки клубничного йогурта. Вся семья тогда рассмеялась – мол, ну что за фантазия. И забыли. Все… кроме самой Светланы.

Эта фраза, словно шутка, однажды брошенная в пространство, жила в ней своей тайной жизнью. Всплывала каждый раз, как только в воздухе скользил этот сладковатый, обманчиво-жизнерадостный аромат. Она не рассказывала об этом никому – просто запоминала, как будто душа собирала отголоски правды, забытые ею самой.

Но теперь… это была не просто догадка. Всё в теле откликнулось на этот запах как на тревожный сигнал – не аллергией, а будто страхом памяти.

И тут Света почувствовала себя как-то совсем странно – словно всё внутри оборвалось на вдохе. Мир вокруг стал размытым, словно кто-то приглушил краски, а затем – отключил гравитацию. Легкость пронзила всё её существо, и в следующее мгновение она будто вышла из тела, не ощущая ни ног, ни веса, ни времени.

Она шла – легко, почти невесомо – и заглянула в приоткрытую дверь, за которой вновь раскинулась та самая комната. Высокие потолки скрывались во тьме, а на окнах тяжело висели гобеленовые портьеры с вышитыми вензелями и золотыми кистями. Воздух был тёплым, напитанным молочным светом лампадок, будто сама ночь склонилась над колыбелью.

На широкой кровати с высоким резным балдахином мирно спала новорожденная. Лицо – розовое, тёплое, тихое, как лепесток. Света посмотрела на неё с невысказанной нежностью, которая вспыхнула внутри неожиданно ярко, как будто в груди открылся давно забытый очаг.

Осторожно покинув комнату, она вышла в коридор. Оттуда доносились отголоски веселья – музыка, смех, звон бокалов. Пройдя несколько шагов, она оказалась в просторной зале для слуг, где на длинных столах высились пирамиды сверкающей посуды, подготовленной для торжественного ужина. Огромные серебряные блюда сияли, как зеркала, отражая свечи и движения.

И тут она случайно взглянула на одно из них – и застыла.

В отражении – не её сегодняшняя фигура, не женщина из двадцать первого века. На неё смотрела другая – статная, благородная, в платье с тугим корсетом, с аккуратно убранными волосами, украшенными тонкой диадемой.

Фрейлина.

Света замерла.

Мгновение. Второе.

Но никакого страха – лишь тихое, глубокое узнавание.

Да, это она. Это не сон. Это её руки, её лицо. Её путь.

Она сделала шаг, ещё один, прошла к тяжёлому бархатному занавесу, разделявшему служебное помещение и парадный зал, откуда доносилась музыка.

Осторожно, затаив дыхание, она приподняла край ткани и заглянула внутрь.

. Под хрустальной люстрой, как в сказке, кружились пары. Все лица – улыбающиеся, просветлённые, обрадованные каким-то важным известием. Слуги, точно тени, двигались по периметру с подносами. Музыка лилась, как вино – легко, опьяняюще, искристо.

Зал сиял, словно мир на пике своей сказочной реальности. Высоченные окна, украшенные бархатными драпировками цвета спелого граната, отражали в хрустальных подвесках люстр мягкий, золотистый свет. Пламя сотен свечей, установленных в резных канделябрах, дрожало, словно само время задержало дыхание, наблюдая за происходящим.

В воздухе стоял аромат ванили, винограда и лепестков роз, рассыпанных по сверкающему паркету. Струны арфы звучали почти незаметно, тонко, как прикосновение шелка к коже, перемежаясь с лёгким переливом флейт и редкими аккордами клавесина. Всё здесь говорило о празднике – большом, светлом, долгожданном.

По кругу зала медленно, величественно двигались пары. Женщины в платьях, от которых захватывало дух – сшитых из тканей, тоньше облака, украшенных жемчугом и ручной вышивкой. Мужчины – в мундирах с золотыми галунами, с орденами на груди, в перчатках из белоснежной кожи. Смех, легкие реверансы, кивки, фразы, полные намёков и благородной игры.

В центре зала, на возвышении у лестницы, стоял Он – высокий, статный, уверенный в себе. Его голос был мягким, как шёлк, но слышен каждому. Он держал под руку юную девушку с фарфоровой кожей и сияющими глазами, в платье цвета небесной лазури, украшенном изящными серебряными нитями. На её шее переливался тонкий медальон с рубином – символ рода.

– Моя избранница, – произнёс он, улыбаясь, – моя радость, моя будущая супруга. Отныне пусть каждый знает: наш союз благословлён высшими силами.

Толпа одобрительно зашумела. Кто-то захлопал в ладоши, кто-то – звонко засмеялся. Один старик даже уронил бокал, и вино расплескалось по мраморному полу, как алая лента.

Музыка усилилась, раздались лёгкие перезвоны бокалов, слуги сновали меж гостей, неся блюда, украшенные так, что сами по себе были произведением искусства. Ягоды, фрукты, тончайшие ломтики мяса, выпечка в форме цветов, шоколадные фигуры и искрящееся, янтарное вино.

Праздник разворачивался, как живое полотно – торжественное, прекрасное, полное радости. Люди радовались не только любви, но и своей принадлежности к чему-то великому, возвышенному.

Они не знали, что за занавесом, в полумраке, чьё-то сердце сжалось в молчании.

Они не слышали дыхания, застывшего между двумя мирами.

Они не видели взгляда – женского, трепетного и печального – устремлённого сквозь века, сквозь шелка и ложь, сквозь память и боль.

Но праздник продолжался.

И музыка не умолкала. Светлана больше не чувствовала ног. Всё внутри скручивалось в тугой, болезненный узел. От взгляда на него – того, кто предал, обесценил, раздавил… и при этом сиял от счастья рядом с другой – в ней всколыхнулась ярость. Но не слепая, не истеричная. Нет. Это была та древняя, холодная, как лёд в серебряной чаше, ненависть, что дремлет в крови тех, кто когда-то знал, что такое потеря и унижение.

Она резко обернулась. Сердце стучало в висках, как боевой барабан.

За её спиной – та самая комната с пирамидами посуды и подносами. В углу, как и тогда, стоял старый, резной шкаф с потёртыми ручками. Она знала. Помнила. Как будто не впервые.

Словно кто-то невидимый вёл её рукой, Светлана распахнула дверцу – и там, за пачками салфеток и флаконов для масла, нашла маленький, матово-янтарный пузырёк с резким запахом. Яд. Крысиная отрава, перемолотая в порошок. Бесцветная. Без вкуса. Без пощады.

Она подошла к большому блюду, усыпанному клубникой, покрытой пышной шапкой сливок. Рука её дрожала – и всё же послушно открыла флакон, высыпала содержимое на ягоды. Смешала осторожно, с точностью врача. Её дыхание участилось, но взгляд оставался твёрдым.

Это блюдо предназначалось ему. Ей это было известно, так же чётко, как собственное имя.

– Пусть вкус будет последним, что он запомнит, – прошептала она, и в этот момент в комнату вошёл паж.

Мальчик на мгновение взглянул на неё, но ничего не заподозрил – лишь почтительно склонился и взял нужный поднос. Её сердце ёкнуло, но было уже поздно. Паж исчез за дверью.