Условности

Старый Генри Райфснайдер и его жена Фиби были любящей парой. Возможно, вы знаете, как это бывает с простыми, бесхитростными натурами, которые прирастают, точно лишайник, к камням жизненных обстоятельств и терпеливо проживают отведенный им срок, пока не обратятся в прах. Большой мир громко заявляет о себе, но им он ни к чему. Разум их не стремится к заоблачным высотам. Фруктовый сад, луг, кукурузное поле, свинарник да курятник – все, что их занимает. Когда созревает пшеница, ее жнут, а затем молотят; когда стебли кукурузы буреют и теряют блеск, их срезают и скирдуют; когда набирают силу посевы аржанца, его косят и складывают в копны. Потом приходит зима, нужно везти на рынок зерно, пилить и колоть дрова, заботиться об очаге и о пище, изредка заниматься починкой и наведываться в гости. Помимо этих забот да перемен погоды – снегопада, дождей и погожих дней – в их жизни нет ничего неожиданного, ничего значительного. Остальной мир представляется им далекой безумной фантасмагорией, мерцающей, как северное сияние в ночи, едва различимой, неясной, словно звяканье коровьих колокольчиков вдали.

Старый Генри и жена его Фиби любили друг друга, насколько это возможно для двух уже немолодых людей, которым не осталось в жизни ничего иного, кроме как любить. Ему сравнялось семьдесят, когда она умерла. Это был сухощавый старик с жесткими черными с проседью волосами и клочковатой неряшливой бородой, чудаковатый и вздорный. Он смотрел на вас своими тусклыми, водянистыми рыбьими глазами с гусиными лапками темно-бурых морщин в уголках. Одежда его с отвисшими карманами и непомерно широким воротом, растянутая и вытертая на коленях и локтях, выглядела, как и у многих фермеров, потрепанной, мешковатой и неказистой. Фиби Энн, тощая как жердь и нескладная, в лучшем своем наряде – видавшем виды черном платье и с черной шляпой на голове – казалась бледной тенью женщины. Шло время, теперь им приходилось заботиться только о себе, и двигались они все медленнее, а работали все меньше. Из пяти свиней, которых они держали, остался один поросенок, а единственная лошадь, которую сохранил за собой Генри, была сонной скотиной, не слишком откормленной и не особенно чистой. Куры, в прежние времена водившиеся здесь в избытке, почти все исчезли, причиной были хорьки, лисы и недостаток должного ухода, что влечет за собой болезни. Некогда ухоженный сад казался теперь жалким бесформенным своим подобием. Вьющиеся растения, цветы и клумбы, украшавшие когда-то окна и двор, превратились в глухие заросли. Было составлено завещание, разделившее маленькое, истерзанное налогами владение поровну между оставшимися четырьмя детьми, так что в действительности оно не представляло интереса ни для одного из них. И все же супруги жили вместе в мире и согласии, разве что порой старый Генри становился уж очень раздражительным, начинал брюзжать по пустякам: дескать, что-то не сделано или лежит не на месте.

– Фиби, где мой секач? Почему ты никак не оставишь мои вещи в покое?

– Лучше замолчи, Генри, – предупреждала его жена скрипучим, визгливым голосом. – А если не замолчишь, я уйду от тебя, так и знай. Вот когда-нибудь соберусь и уйду отсюда, и с чем ты тогда останешься? У тебя никого нет, и некому присматривать за тобой, кроме меня, так что веди себя как следует. Твой секач на каминной полке, где он всегда и лежал, если только ты сам его куда-то не подевал.

Старый Генри хорошо знал, что жена ни за что его не оставит, но временами задумывался, что будет делать, если она вдруг умрет. Только этого ухода он и боялся. Когда Генри по вечерам забирался на стул, чтобы завести старинные часы с длинным маятником, весившие вдвое больше его самого, или отправлялся проверить перед сном, заперты ли передняя и задняя двери дома, его утешала мысль, что Фиби здесь, лежит, как полагается, на своей половине кровати, и, если ночью он беспокойно заворочается во сне, она будет рядом и спросит, в чем дело.

– Лежи спокойно, Генри! Что ты крутишься, словно цыпленок?

– Мне не спится, Фиби.

– И все равно нечего так вертеться. Дай мне поспать.

Обычно подобные разговоры приносили Генри благостное сонное успокоение. Если нужно было принести жене ведро воды, он с радостью приносил, хотя неизменно ворчал, а если Фиби поднималась первой, чтобы разжечь очаг, он замечал, что дрова наколоты и сложены так, чтобы были под рукой. Они жили в согласии, разделив между собой свой незамысловатый мир.

Однако с течением лет в их доме все реже бывали гости. На десять миль окрест они были известны как старые миссис и мистер Райфснайдер, добрые, хотя не особенно ревностные христиане, люди честные, но чересчур дряхлые, чтобы представлять теперь хоть какой-то интерес. Писание писем стало для них почти непосильным бременем, поддерживать связи, даже просто иногда давать о себе знать, было им слишком сложно, хотя временами они еще получали письма от дочери из Пембертона. Иногда к ним заглядывал какой-нибудь старый приятель с пирогом или печеньем, жареным цыпленком или уткой, а то и просто так проведать, убедиться, что все у них хорошо, но даже эти дружеские визиты случались теперь нечасто.

Однажды в начале весны миссис Райфснайдер – ей в ту пору сравнялось шестьдесят четыре года – заболела, а вскоре легкий жар сменился какой-то неведомой хворью, которая, в силу возраста больной, не поддавалась лечению. Старый Генри поехал в соседний городок Суиннертон и привез с собой врача. Собрались добрые знакомые и взяли на себя заботы о Фиби Энн. Потом в одну из холодных весенних ночей она умерла, и старый Генри, окутанный гнетущим туманом тоски и неуверенности, проводил ее до ближайшего кладбища, неприглядного клочка земли с редкими сосенками. Конечно, Генри мог бы перебраться к дочери в Пембертон или позвать ее к себе, но это представлялось ему чересчур хлопотным, а он был слишком измотан, у него не осталось сил на то, чтобы что-то менять в своей жизни. Сразу же после похорон некоторые из друзей предлагали ему пожить у них первое время, но он решил, что это ни к чему. Генри был уже стар и так привык к заведенному порядку, так привязался к месту, где провел всю жизнь, что даже подумать не мог об отъезде. Ему хотелось остаться рядом с землей, где покоилась теперь его Фиби, и его нисколько не заботило, что теперь ему предстоит жить в одиночестве. Он известил детей о смерти матери, и те предложили позаботиться о нем, если он переедет, но Генри отказался.

– Я и один обойдусь, – твердил он старому доктору Морроу, который приходил к его жене, пока та болела. – Стряпать я немного умею, к тому же мне всего-то и нужно, что кофе да хлеб по утрам. Я отлично справлюсь. Просто оставьте меня в покое.

Наконец после долгих уговоров, призывов и советов его все же оставили одного, правда, прежде снабдили запасами кофе, бекона и испеченного хлеба – эту помощь он счел уместной и согласился-таки принять. Какое-то время он бездумно сидел на крыльце под весенним солнцем, погруженный в уныние. Потом попытался оживить в себе интерес к фермерству, заняться делом и избавиться от мыслей, вернувшись к работе в поле, которую в последнее время совсем забросил. И все же тоскливо было приходить вечером или днем в пустой дом, где все напоминало о Фиби, но не было ее самой. Мало-помалу он запрятал подальше кое-что из ее вещей. Поздними вечерами Генри садился возле лампы и читал какую-нибудь газету из тех, что ему изредка попадались, или главы из Библии, которую годами не раскрывал, но занятия эти приносили ему мало утешения. Чаще он просто сидел, прижав ладонь ко рту, смотрел в пол и думал о том, что случилось с женой и как скоро умрет он сам. По утрам он долго возился, готовя себе кофе, а вечером поджаривал немного бекона, но есть ему не хотелось. Раковина, в которой он так долго жил, внезапно опустела, и обступившие ее призраки причиняли неизбывную боль. Так он и жил, погруженный в уныние, пока через несколько месяцев не произошла перемена.

Это случилось однажды ночью. К тому времени Генри успел обойти дом, запереть обе двери, переднюю и заднюю, завести часы, задуть лампу – словом, совершить привычный ритуал, который исполнял годами изо дня в день; затем он улегся в постель – не столько для того, чтобы поспать, скорее чтобы подумать. Ночь выдалась лунная. С кровати, где лежал старый Генри, виден был заросший зеленым лишайником сад, окутанный призрачным серебристым сиянием. Лунный свет вливался в обращенные на восток окна, дрожал на стеклах, бросая отражения на дощатый пол, и в полумраке комнаты проступали очертания старой, так хорошо ему знакомой мебели. Как и всегда, Генри думал о Фиби, о давних временах, когда оба они были молоды, об ушедших детях и о том, какую жалкую жизнь он теперь влачит. В доме и вправду царило запустение. Разбросанное в беспорядке постельное белье не отличалось чистотой, стирка плохо удавалась Генри. Сказать по правде, она внушала ему ужас. Вдобавок протекала крыша, отчего вещи мокли, пропитывались сыростью и не просыхали неделями, а Генри все глубже погружался в уныние и безучастно наблюдал, как хозяйство приходит в упадок, не в силах заставить себя встряхнуться, сделать хоть что-то. Он предпочитал медленно расхаживать от стены к стене или сидеть и размышлять.

Так или иначе, в ту ночь он заснул около двенадцати, а часа в два проснулся снова. Луна к тому времени висела уже над западной частью дома, лучи ее пронизывали окна гостиной и примыкавшей к ней кухни. Темные силуэты мебели – стола, придвинутого к нему стула, на спинке которого висела куртка, полуоткрытой кухонной двери и лампы рядом со свернутой газетой – отбрасывали причудливые тени, складывавшиеся в явственную картину: Генри увидел Фиби. Она сидела, склонившись над столом, – ему часто доводилось видеть ее в этой позе. Его бросило в дрожь. Неужели это она? Или ее призрак? Он никогда не верил в привидения, и все же… Генри пристально вгляделся в окутанную полумраком фигуру и почувствовал в затылке странное покалывание, а его седые волосы встали дыбом. Затем он сел на постели. Фигура не двигалась. Он спустил с кровати тощие ноги и немного посидел, глядя на нее и раздумывая, возможно ли, что это и впрямь Фиби. В прошлом они часто заводили разговоры о призраках, видениях и всевозможных предзнаменованиях, но никогда не верили, что подобные вещи существуют. Жена его вовсе не воображала, будто после смерти душа ее бесплотным призраком станет бродить по земле. Свою загробную жизнь она представляла себе иначе, пусть и довольно туманно, но уж по крайней мере надеялась попасть в рай, откуда праведники не возвращаются. И вот она здесь, склонилась над столом в своей черной юбке, с шалью на плечах, и луна освещает ее бледный профиль.

– Фиби, – позвал он, дрожа всем телом, и вытянул вперед костлявую руку. – Ты вернулась?

Фигура осталась неподвижной. Генри поднялся и нерешительно побрел к двери, не отрывая от Фиби взгляда. Но когда он приблизился, видение распалось на части, предметы в комнате приняли свой первоначальный вид: глазам его предстала старая куртка, висевшая на высокой спинке стула, лампа рядом со свернутой газетой и полуотворенная дверь. Генри замер с открытым ртом.

«Ну и ну, – сказал он себе. – Я готов был поклясться, что вижу ее». Он как-то странно, рассеянно провел рукой по волосам, нервное напряжение немного отпустило его. Исчезнувшее видение навело Генри на мысль, что Фиби может еще вернуться.

Встреча с призраком взбудоражила его до крайности, все его мысли занимала теперь покойная жена, вдобавок и годы давали себя знать, так что когда на другую ночь он посмотрел в окно возле своей кровати, откуда виден был курятник, свинарник и край сарая, где держали телегу, ему показалось, что внизу, в легкой туманной дымке, стлавшейся над влажной землей, он снова заметил Фиби. Это был всего лишь клок тумана, испарения, поднимавшиеся от земли прохладной ночью после теплого дня, одно из тех причудливых облачков, что вырастают, словно маленькие белые кипарисы, и тают в воздухе. При жизни Фиби обычно пересекала двор в этом самом месте, выходила через кухонную дверь к хлеву и бросала свиньям отходы, оставшиеся после стряпни, вот и теперь она снова стояла там. Генри сел на постели и боязливо, настороженно принялся разглядывать призрачную фигуру, его била нервная дрожь. Жизненный опыт убеждал его, что это невозможно, и все же, охваченный радостным волнением, он готов был поверить: духи существуют; должно быть, Фиби думала о нем, тревожилась, оттого что он остался совсем один, и потому вернулась. А что ей было делать? Как еще могла она выразить свои чувства? Надо думать, она поступила так по доброте душевной; Фиби всегда нежно заботилась о нем, вот и решила подать ему знак. Генри трясся, не сводя глаз с неясной тени, пока легкий порыв ветра не отнес ее к изгороди, где она растаяла.

Дней десять спустя, ночью, когда старый Генри спал, жена явилась в третий раз. Она подошла к его постели и положила руку ему на голову.

– Бедный Генри! – произнесла она. – Плохи твои дела.

Генри тотчас проснулся; ему показалось, будто он и вправду видит, как темная призрачная фигура выходит из спальни в гостиную. Он прищурился, силясь рассмотреть силуэт, и вокруг черного пятна перед его глазами заплясали светящиеся точки. Ошеломленный, он поднялся с кровати и принялся расхаживать по холодной комнате из угла в угол, уже не сомневаясь, что Фиби снова приходила к нему. Если хорошенько все обдумать и дать ей понять, как отчаянно она ему нужна, эта добрая женщина вернется и скажет, как быть. Может, она хотя бы станет проводить с ним больше времени по ночам, и ему будет уже не так тоскливо, не так невыносимо одиноко.

Когда вы стары и немощны, легко переступить тонкую грань между обманом чувств и галлюцинацией, это со временем и случилось с Генри. Ночь за ночью он ждал прихода жены. Однажды, увлеченный своими странными фантазиями, он вообразил, что видит, как какой-то бледный свет движется по комнате, а в другой раз ему почудилось, будто Фиби бродит по ночному саду. Как-то утром, когда ему стало совсем уж невмоготу от одиночества, он вдруг проснулся с мыслью, что Фиби вовсе не умерла. Как он пришел к этому заключению – трудно сказать. Генри потерял рассудок. Выдумка заняла место действительности в его голове. Теперь ему ясно представлялось, что у них с Фиби вышла нелепая ссора. Он упрекнул ее за то, что куда-то подевалась его трубка, и жена ушла. В его больном воображении шутливая угроза Фиби уйти, если он не станет вести себя как подобает, осуществилась.

– Уверен, я смогу тебя вернуть, – неизменно отвечал он, а Фиби грозила с кудахтающим смешком:

– Если я когда-нибудь уйду от тебя, ты нипочем меня не найдешь. Уж я выберу такое место, где ты меня не отыщешь.

Проснувшись в то утро, Генри не стал, как обычно, разводить огонь, молоть себе кофе и нарезать хлеб, что за последнее время вошло у него в привычку; он думал только о том, как ему отыскать жену, как уговорить ее вернуться. Не так давно он избавился от единственной своей лошади, рассудив, что та больше ему не нужна, а держать ее слишком обременительно. Генри оделся и снял с вешалки мягкую фетровую шляпу, затем схватил черную гнутую трость, которую всегда держал за дверью, и быстро зашагал в сторону ближайших соседей – поиски Фиби он решил начать с них; впервые за долгое время глаза его блестели оживлением и решимостью. Башмаки его звучно ступали по пыльной земле, а черные с сединой пряди волос, уже изрядно отросшие, траурной бахромой выбивались из-под шляпы и взлетали ореолом вокруг головы. Полы короткой куртки развевались при ходьбе, бледные руки казались высохшими, бескровное лицо осунулось.

– Здравствуй, Генри! Куда это ты собрался с утра? – приветствовал его Фармер Додж, который вез пшеницу на рынок и встретился ему на проезжей дороге. Он не видел старого Райфснайдера уже несколько месяцев, со дня похорон, и теперь удивился, что тот выглядит бодрым и оживленным.

– Ты, случаем, не встречал Фиби? – вскинул голову и вопрошающе посмотрел на него старик.

– Какую Фиби? – недоуменно отозвался Фармер Додж, который в первую минуту не понял, что речь идет о покойной жене Генри.

– Какую? Мою жену Фиби, разумеется. А о какой еще Фиби, по-твоему, я говорю? – Старый фермер одарил соседа жалким колючим взглядом из-под косматых седых бровей.

– Ну, надо думать, ты шутишь, Генри? – спросил здоровяк Додж, мужчина дородный, с грубоватым гладким красным лицом. – Ты ведь не о жене своей говоришь, верно? Она же умерла.

– Умерла? Ерунда! – фыркнул помешавшийся Райфснайдер. – Она ушла из дома нынче утром, пока я спал. Жена всегда вставала пораньше и разводила огонь, а теперь ушла. Вчера вечером мы немного повздорили – думаю, в этом все дело. Но я ее найду, будь уверен. Верно, она у Матильды Рейс, вот куда она отправилась.

С этими словами Генри поспешно зашагал дальше по дороге, а пораженный Додж еще долго в изумлении глядел ему вслед.

– Да будь я проклят! – громко сказал он себе. – Старик совсем свихнулся. Бедняга уже в годах и, как видно, выжил из ума. Придется сообщить властям. – Додж решительно щелкнул кнутом. – Но! Пошла! – крикнул он и поехал прочь.

Райфснайдер никого не встретил в этом малолюдном краю, пока не подошел к выбеленному забору Матильды Рейс и ее мужа, чье жилище стояло милях в трех от его фермы. По пути он миновал несколько других домов, но, увлеченный своей болезненной фантазией, не обратил на них внимания. Его жена хорошо знала Матильду и наверняка скрывалась здесь. Он отворил дощатую калитку, от которой тянулась дорожка к дому, и, тяжело ступая, поспешил к дверям.

– А-а, мистер Райфснайдер! – На стук его приоткрылась дверь, и выглянула сама старая Матильда, женщина тучная, но крепкая. – Что вас привело сюда с утра пораньше?

– Фиби здесь? – строго потребовал ответа Генри.

– Какая Фиби? Что еще за Фиби? – отозвалась миссис Рейс, немало удивленная его невесть откуда взявшейся живостью.

– Моя Фиби, конечно. Моя жена Фиби, какая же еще. Так она здесь, у вас?

– Боже милостивый! – ахнула миссис Рейс и, раскрыв рот, замолчала. – Ах вы, бедняга! Выходит, тронулись умом. Заходите-ка вы в дом и присаживайтесь. Я сварю вам кофе. Понятное дело, вашей жены здесь нет, но вы захотите, посидите. Немного погодя я найду ее и приведу к вам. Я знаю, где она.

Старый фермер переступил порог, взгляд его смягчился. Этот бледный худой мужчина в потертых брюках казался глубоким старцем, и миссис Рейс прониклась к нему острой жалостью. Генри снял шляпу и робко, неуверенно положил ее к себе на колени.

– У нас случилась ссора вчера вечером, и Фиби ушла от меня, – признался он.

– Боже, боже! – вздохнула миссис Рейс, когда вышла на кухню, где ей не с кем было поделиться своим изумлением. – Бедняга! Теперь кто-то должен за ним присматривать. Нельзя позволить ему вот так бродить по округе и искать свою покойную жену. Это ужасно.

Она приготовила ему кофе, выставила на стол только что испеченный хлеб и свежее масло, потом достала свое лучшее варенье, поставила вариться пару яиц и принялась искренне, от чистого сердца сочинять небылицы.

– Вы оставайтесь, дядюшка Генри, пока не вернется Джейк, а тогда я сразу же пошлю его искать Фиби. Думаю, она, скорее всего, уехала в Суиннертон с кем-то из знакомых. Как бы то ни было, мы непременно ее найдем. А вы пока выпейте кофе да поешьте хлеба. Вы, должно быть, устали. Сегодня утром вы проделали немалый путь. – Она хотела посоветоваться с Джейком, «ее мужчиной», и, возможно, попросить его уведомить власти.

Миссис Рейс хлопотала, размышляя о превратностях жизни, пока старый Райфснайдер теребил бледными пальцами поля шляпы, а потом рассеянно ел все, что ему подавала хозяйка. Однако думал он только о жене, а поскольку в доме Рейсов ее не оказалось и она так и не появилась, неясные мысли его перекинулись к семейству Мюррей, чья ферма находилась далеко в стороне от этого места. Немного погодя он решил, что не станет дожидаться, пока Джейк Рейс отыщет его жену, а сам отправится на ее поиски. Он должен найти Фиби и убедить ее вернуться домой.

– Что ж, я пойду, – сказал он, поднимаясь и как-то странно озираясь по сторонам. – Сдается мне, она вовсе здесь не показывалась. Думаю, она отправилась к Мюрреям. Я не буду больше ждать, миссис Рейс. Дома сегодня еще полно работы. – И, невзирая на все протесты хозяйки, старый Генри вышел за калитку и зашагал по пыльной дороге под жарким солнцем, стуча тростью по земле.

Два часа спустя его бледная фигура появилась на пороге дома Мюрреев; запыленный и потный, Генри Райфснайдер был полон нетерпения. Он прошел пешком добрых пять миль, уже наступил полдень. Озадаченные супруги лет шестидесяти, выслушав его странные вопросы, тоже поняли, что он безумен. Они уговорили Генри остаться пообедать, собираясь позже сообщить обо всем властям и решить, что можно предпринять, однако тот, хотя и согласился немного перекусить, не стал задерживаться надолго и снова отправился в путь, уже к другой отдаленной ферме, куда влекли его навязчивые мысли о скопившихся дома делах и мучительная тоска по Фиби. Так прошел этот день, а за ним и следующий, и еще один, и круг поисков Генри все расширялся.

Путь, который приводит человека к положению чудака, чьи выходки нелепы, хотя и безобидны, в подобных сообществах зачастую извилист, жалок и достоин сострадания. В тот день, как уже говорилось, Райфснайдер обошел еще несколько домов, задавая свои странные вопросы, и повсюду тянулся за ним шлейф удивления, сочувствия и жалости. И хотя о старике сообщили властям – самому окружному шерифу, – тот не счел нужным его задерживать. Когда же те, кто знал старого Генри многие годы, задумались о состоянии лечебницы для душевнобольных, где из-за нехватки средств царило чудовищное запустение, а людей содержали в ужасающих условиях, его решили оставить на свободе; вдобавок довольно скоро обнаружилось, что после дневных поисков он мирно возвращается в свое пустое жилище, чтобы посмотреть, не вернулась ли жена, и в одиночестве предается невеселым раздумьям до утра. Кто решился бы упрятать под замок еще бодрого худого старика с седеющими волосами, который только лишь стремился найти свою жену и держался дружелюбно, задавая свои простодушные вопросы, тем более что в прошлом он был хорошо известен как человек славный и надежный, всегда готовый прийти на помощь? Те, кто знал его лучше других, охотно согласились, что следует позволить ему бродить на воле. Беззлобный чудак никому не причинил бы вреда. Многие стремились помочь ему, предлагали еду, старую одежду, всевозможные хозяйственные мелочи – по крайней мере, вначале. Однако со временем фигура его примелькалась, и появления старика стали если не обыкновенным делом, то привычной странностью, а ответы: «Нет, Генри, я ее не видел» или «Нет, Генри, сегодня она не заходила» – звучали все чаще.

В последующие несколько лет его несуразную фигуру, бредущую по пыльным и раскисшим дорогам под солнцем и дождем, временами видели в самых странных и неожиданных местах, где он вел свои бесконечные поиски. Соседи и те, кто слышал историю Генри, охотно делились с ним своими запасами съестного, но со временем недоедание сказалось на его облике, ибо бродил он много, а ел мало. Чем больше скитался он по проезжим дорогам, тем глубже погружался в свои странные фантазии и тем труднее было ему возвращаться из странствий, поскольку с каждым разом он забредал все дальше и дальше. В конце концов он начал понемногу брать из дома кое-какую утварь, собирать ее в небольшой узелок и таскать с собой, чтобы избавить себя от необходимости возвращаться. В довольно вместительный старый жестяной кофейник он положил маленькую жестяную кружку, нож, вилку и ложку, а также немного соли и перца; к ручке кофейника привязал снаружи жестяную тарелку с пробитой на краю дырочкой, в которую продел бечевку. Тарелку эту легко было снять с бечевки и использовать вместо походного стола. Ему не составляло труда добыть ту скудную пищу, которой он довольствовался, об этой малости Генри просил без колебаний и держался со сдержанным, едва ли не монашеским достоинством. Мало-помалу волосы его все больше отрастали, некогда черная шляпа стала землисто-бурой, одежда обветшала и пропылилась.

Три года скитался старый Райфснайдер, и никто не знал, как далеко случалось ему забрести, как удавалось переживать бури и холод. Никто не видел, как он по простому деревенскому разумению и расчету укрывался в стоге сена или устраивался возле какой-нибудь домашней скотины, чье теплое тело защищало его от холода, а вялый ум не противился безобидному присутствию старика. Временами его спасали от дождя выступы скал и кроны деревьев, не обходил он вниманием и приветливые сеновалы или амбары с зерном.

Галлюцинации и навязчивые фантазии принимают порой самые причудливые формы. Бродя от дома к дому и неизменно терпя неудачу, Генри пришел к мысли, что хотя его Фиби, возможно, и не скрывается на одной из ферм, куда он заходил, она все же где-то поблизости и слышит его зов. Поэтому от терпеливых расспросов он перешел к призывам, его печальные вопли оглашали по временам тихие равнины и гряды холмов; тонкий голос Генри разносился гулким эхом: «О-о-о! Фиби! О-о-о! Фиби!» Безумные крики эти звучали так жалобно, что многие фермеры и пахари даже издали узнавали их и говорили: «Вот идет старый Райфснайдер».