Игра по-крупному

За ночь он сделал восемь плакатов. Сто рублей.

– Господи, – сказала Настя, – и никакой рассады не надо!

– Это эпизод, – зевнул Игорь. – Мелкий оборотный капитал. На карманные расходы…

На следующей неделе Маринка прислала ему еще двух дипломников, и Фирсов, получив от них деньги, купил за семьдесят рублей рулон полиэтиленовой пленки и две пачки удобрений. Покупка состоялась в магазине "Товары для огородников", и Фирсов, выбравшись из очереди, тут же, на Марата, поймал такси.

– На Васильевский, – устроившись на заднем сиденье и положив рулон на колени, сказал Фирсов. – Но с заездом в "Елисей".

Машина рванулась, словно ее долго держали, накапливая в ней злость, и Фирсов ухватился за ручку над окном. Давно он не ездил в такси. Около года. Автобус, электричка, метро. Метро, электричка, автобус. Садишься в метро – новостройки. Проскочишь город под землей, выйдешь – опять новостройки.

– В магазин надолго? – таксист быстро взглянул в зеркальце на Игоря. – Я тороплюсь.

Парень подводил базу под чаевые, прием старый – "тороплюсь", "сменщику обещал", "в парк надо пораньше, собрание", "пообедать хотел", но Фирсов с законной увольнительной и сотней в кармане чувствовал себя уверенно.

– Все торопятся. – Он смотрел на скуластое, с узкими усиками лицо водителя; молодой, не терпится разбогатеть, отсюда и спешка, нервный блеск в глазах. Фирсов глянул на визитку парня, забранную оргстеклом. – Ты, Рустам Садыкович, заезжай по Малой Садовой – знаешь, где такая? – и остановись у двора магазина, я покажу. И пока я хожу, развернись, потому что на Невский выезда нет.

Парень буркнул что-то и повел машину медленнее. Фирсов стал смотреть в окно. Оттаивающая на солнце лепнина фасадов, сосульки, звонкая капель, школьники, выскочившие на переменке в булочную, помутневшие за зиму витрины магазинов, лотки с мороженым, – и не заподозришь, что на окраинах еще лежит снег в твердых глянцевых сугробах, а в электричках полно лыжников в ярких шапочках-петушках. Фирсов не любил таксистов как класс, как прослойку общества, и были к этому основания. Еще прежде, в вольной своей жизни, он сделал для себя вывод, что таксист – это не специальность, а жизненная философия. Счетчик, таксометр щелкал в этих ребятах и после работы: "бабки", "капуста", "телки", "на халяву", "втюхать", "опустить" – вот и весь репертуар таксиста, особенно молодого. Фирсов имел знакомцев в этой прослойке. Поверхностная эрудиция, нахватанная от пассажиров, и мысли только о сегодняшнем дне: как закалымить побольше. Хранилось в памяти Фирсова и совсем неприятное воспоминание, связанное с поездкой в таксомоторе, когда он, в меру подвыпивший, возвращался с дня рождения домой и задремал, пригревшись на заднем сиденье. Проснулся от того, что открылась правая дверца, и его рывком вытянули из машины. Свалилась шапка, его схватили за руки, полезли в карман пиджака, выхватили бумажник, он стал вырываться, и тут же получил два коротких удара – в поддых и челюсть. Очнулся на снегу, неподалеку от последней дуэли Пушкина, без часов, без бумажника, без шапки и мохерового шарфа. Тронул голову – шишки, ссадины, пальцы стали липкими от крови.

Значит, били еще и ногами, лежачего. В заднем кармане брюк сломанная расческа и гривенник. Умыл распухшее лицо снегом и пошел, кипя от злости, к закрывающемуся метро. Даже сигареты вытащили, сволочи! И потом еще долго вглядывался Фирсов в лица таксистов, пытаясь угадать обидчика или его напарника, но разве угадаешь, когда били тебя в темноте и не совсем трезвого. Никогда не угадаешь. Остается только подозревать – может быть, и этот… И осаживать под настроение, чтобы не зарывались.

Они остановились около просторной подворотни, и Фирсов, уложив на заднем сиденье рулон, вышел.

– Жди, Рустам Садыкович, я скоро.

Славка играл в кочегарке в шашки. На полу стояли открытые бутылки чешского пива. Кто-то спал в стоматологическом кресле между обшарпанной стеной и гудящим котлом.

– О, Игорек! – Славка сделал ход: – Все, партия! – И пошел навстречу Фирсову: – Сколько лет, сколько зим! А говорили, что тебя закрыли. Врали, сволочи?..

– Врали. – Фирсов пожал Славкину руку и тряхнул его за плечо: – А ты молодцом! Усы, баки! Гренадер!.. А?.. Хорош, хорош, рад тебя видеть!

– Пива хочешь? Или чего покрепче?..

– Нет. – Фирсов достал четыре десятки и протянул Славке: – Организуй чего-нибудь пожрать. Мотор ждет, спешу.

– А чего тебе?

– Да что есть. На стол. Что-нибудь мясное. И рыбки можно. – Он достал еще одну десятку и сунул ее в нагрудный карман Славкиной спецовки. – Только быстро, Славик! Цейтнот

– Ладно, – пошел к двери Славка. – Сделаем. – И обернулся: – А тара?

Фирсов помотал головой: – Нету.

– Ну ладно, чего-нибудь придумаю…

Славка вернулся минут через десять и, вручив Фирсову увесистый пакет из вощеной бумаги, попытался ссыпать в карман Игорю сдачу.

– Да иди ты!.. – отмахнулся Фирсов. – Спасибо. Я полетел.

– Ну, где ты сейчас? Чего? – попытался удержать его Славка. – Наверное, уже профессор?

– Хуже! – Игорь толкнул ногой тяжелую дверь на пружине и улыбнулся: – Потом расскажу! Пока!..

Интересный Славка парень, думал Фирсов, осторожно ступая по обледенелому двору. Сколько ночей они провели вместе в этой кочегарке, споря до хрипоты на разные темы! Пили пиво, водку, сухое – и спорили. В шахматы играли, бегали на Невский стрелять папиросы, приводили каких-то девчонок, милиция приходила к ним погреться и подкрепиться, и Славка, не боясь милиции, кричал, что в гробу он видел всех наших лидеров, невежд и авантюристов. «В гробу! Потому что революцию задумывают идеалисты, осуществляют ее фанатики, а пользуются ее результатами подлецы! "Государство богатеет корыстью его граждан!" – цитировал кого-то Славка. – Корыстью! А не лозунгами! Пойми же ты, наконец, что все остальное – авантюра! Знаешь, как Бисмарк говорил? "Социализм построить можно, надо только выбрать страну, которую не жалко". И хохотал демонически. А ты говоришь: "Пять в четыре!", "Встречный план – резерв производства!" Фуйня на постном масле!» Ах, Славка, Славка, анархист ты с двумя высшими образованиями! Диссидент, да и только… Но парень надежный.

Такси стояло с работающим мотором, и Фирсов, чтобы не волындаться с рулоном, сел спереди.

– Порядок. Теперь на Васильевский.

Водитель сердито бормотнул что-то про время и стал выруливать на середину улицы. Перебьется. Стоянка оплачивается, и не надо напрягать клиента. После того, как Фирсова ограбили в такси, он много думал о своих отношениях с этими ребятами и пришел к выводу, что чаевые, которые он всегда давал, происходили не от широты его души, а от малодушия. Ведь не давал же он чаевых старушке, покупая в киоске газеты. А ей они были бы нужней, чем амбалу с браслетами на руках и в джинсовой куртке. Просто старушка не усмехнется пренебрежительно: "Если денег нет – нечего газеты покупать" – и не процедит что-нибудь вдогонку сквозь зубы. А амбал может и усмехнуться и процедить. И чтобы избежать этого и не портить себе настроение, мы суем бумажку, благодарим и торопливо нашариваем рычажок двери. Мы не даем чаевые, а у нас их забирают – к такому выводу пришел тогда Фирсов. Да, забирают, и мы из малодушия молчим и спешим выскочить из машины, чтобы не заподозрили, упаси господи, нас в мелочности или бедности. Сделав после известных событий такой вывод, Фирсов перестал давать чаевые, а точнее – стал заставлять себя брать сдачу с бумажных денег и без суеты и мелких бормотаний выходить из автомобиля. Такое решение, естественно, не прибавило удовольствия от езды в таксомоторе, но Фирсов твердо гнул свою линию, вспоминая ночной разбой и подбадривая себя тем, что неловко на потолке спать, а не ждать причитающуюся тебе сдачу.

Машина свернула уже на 1-ю линию, и Фирсов, спросив разрешения закурить, чуть приоткрыл окошко и полез за сигаретами, как около ресторана "Мишень" два парня в одинаковых капроновых куртках дружно замахали руками, останавливая такси, и водитель стал притормаживать.

– Поехали, – не поворачивая головы, сказал Фирсов.

Парни шагнули на мостовую, и одного из них качнуло изрядно.

Водитель недовольно покосился на Фирсова и прибавил газу. Раздосадованные лица выгодных клиентов пролетели мимо.

– Знал бы, что такой попадется, поехал бы обедать, – не сразу сказан парень. И зло плюнул за окошко.

Фирсов повернул к нему голову и оглядел с ног до макушки.

– Согласие надо спрашивать, герой! – он начинал злиться. – И читать по утрам "Правила обслуживания пассажиров", если забыл, за что расписывался. Где ты рубли сшибать будешь – это твои заботы, а я нанял машину и хочу ехать спокойно…

Фирсов отвернулся к окну, и больше они не разговаривали.

Пленку, кули с удобрениями и пакет с провиантом Фирсов не спеша перенес на скамейку возле своей парадной и только после этого рассчитался. Сверху вышло семь копеек, как раз на чай.

Бледно-зеленая "Волга" неистово взвыла мотором и запрыгала по обледенелым ухабам двора. Фирсов в два приема доставил вещи к своей двери и позвонил.

Развязав на кухне пакет, Настя растерянно заулыбалась.

– Ты что, ограбил смольнинскую столовую?..

– Почти. Елисеевский магазин. – Ого!.. Я и не знала, что у тебя такие связи… – Она вытащила палку колбасы и понюхала ее. – Ну ты даешь! А по какому случаю такие деликатесы?

– По случаю денег. – Фирсов глянул через плечо на содержимое пакета и убедился, что Славка не подвел: была там и рыба, и окорок был, и две баночки копченых свиных хвостиков присутствовали, и другие мелочи ухватил вездесущий приятель. – Организуй чего-нибудь на стол. – И пошел мыть руки.

Приятно, черт побери, порадовать жену… Что она видела последний год? Да ничего не видела. Вегетарианские супы да картошка с кислой капустой – "Я специально так питаюсь, хочу похудеть немного…" Спасибо тебе, Настя, за такую ложь, но куда тебе худеть, милая!..

Потом они сидели за столом, смотрели телевизор, Марат сосал ломтик сервелата, и Фирсов думал – достать ли из кладовки бутылку "Гурджаани" или нет. И не достал. "Пусть стоит, освобожусь – выпью…"

Когда стали укладываться спать, Фирсов вытащил из бумажника и положил на тумбочку тощую стопочку десяток.

– Купи себе что-нибудь. – Он стал заводить будильник. – Это остатки.

Настя в короткой ночной рубашке прошла по коврику и пересчитала деньги.

– Это хорошо, – приподнялась на носочках она. – Это очень кстати. А тебе что-нибудь надо?..

– Носки толстые купи. Больше ничего не надо.

Пятьдесят рублей Фирсов оставил на ящики и другой огородный инвентарь – никогда не знаешь, что может потребоваться…

Ящики Фирсов переправил на дачу в лучшем виде и без особых приключений. Да, ходили по вагонам милиционеры, приглядывались к пассажирам, но Фирсов сидел спокойно, держал в руках журнал "Коммунист", и стопка ящиков, обернутая чистой бумагой и обвязанная вполне домашней веревкой, не вызывала у них подозрений. Как, впрочем, и сам Фирсов – в добротной финской куртке с капюшоном, изящных очках в тонкой металлической оправе и выглядывающим из-под шарфа узлом темного галстука. Чтобы не интриговать милицию внушительными размерами своей поклажи, Фирсов чуть надрывал на верхнем ящике бумагу – под ней виднелись неструганные потемневшие доски. Ну хлам, да и все.

Несколько раз стопки ящиков доносил до платформы Генка Федоров в неизменном ватнике и с папиросой в зубах.

– Нашел чего бояться, – поучал он по дороге. – Подумаешь, десять ящиков. Да их хоть все унеси, никто и слова не скажет. У нас два мужика целую машину продали. Ну и что? Начальник развонялся, они ему стакан налили, и порядок. Ящики… Они же пустые. Если бы с чем ценным были… Да и то – меня весь поселок знает. Кто мне чего скажет?..

Свое знакомство со всем поселком и доставку ящиков к электричке Генка оценивал в кружку пива. Фирсов ссыпал ему в ладонь мелочь, и тот немедленно шел к ларьку за вокзалом. Фирсов заносил ящики в электричку, надевал очки, доставал журнал и принимал независимый вид. Поехали…

На Финляндском вокзале он спускался в тоннель, выходил на свою платформу и с двумя билетами в кармане – месячным и багажным – садился в другую электричку, на дачу. Еще сорок минут, и он уже шагал по слякотной весенней дороге к своему домику, убежавшему от забора в дальний конец участка, поближе к безымянной речушке с черной журчащей водою. Игорь складывал ящики под навес, отпирал вымерзший за зиму дом, ставил на газовую плитку чайник, закуривал и сидел несколько минут на холодной кушетке, думая о разном.

4.

В первую осень после школы, когда Игорь уже учился на заочном в институте и работал дежурным электриком на заводе, заменяя перегоревшие лампочки и поломанные выключатели, в их доме неожиданно объявилась старинная приятельница матери – бывшая маникюрша Мария Львовна, дама с кирпичными кудряшками и вкрадчивым голосом. Она предложила ускоренный вариант разрешения квартирного вопроса для семьи Фирсовых, стоявшей в городской очереди на жилье. Он заключался в том, что кто-нибудь из семьи, например, Игорь, как студент-заочник и производственник, встает в очередь на однокомнатную кооперативную квартиру, получает ее (деньги за него внесут) и, не въезжая, быстренько меняет на отличную комнату, принадлежащую состоятельному знакомцу Марии Львовны. В результате у семьи Фирсовых образуется отличная комната в двадцать квадратных метров, в которой селится либо старший сын Василий с женой, либо Зоя с мужем и ребенком, либо сам Игорь, который уже перешагнул отроческий возраст и вполне способен жить самостоятельно.

– Это не грозит вам никакими потерями! – убеждала Мария Львовна. – Одни приобретения: вы стоите в очереди, как стояли, плюс комната. Комната, заметьте, с мебелью! – поднимала она тонкий пальчик. – С хорошей мебелью! И вам ни копейки не придется платить…

– Но ведь по очереди Игорь может получить квартиру, – сомневалась мать, – а так – комната на всю жизнь…

– Да полно вам, Любовь Георгиевна! Кто ему даст квартиру! Спуститесь на землю. Что вы – не знаете, как у нас дают? Дадут комнатку в девять метров у черта на куличках, и будь доволен…

– Но он к тому времени, может, женится… А, Игорек?.. Ты как считаешь?..

Игорь пытался делать вид, что его мало интересует отдельная комната с обстановкой, и пожимал плечами: смотрите сами. После того как сестра перебралась к мужу, он занимал просторную "детскую", где еще пахло бельем племянника, а из дивана – стоило его открыть – тек густой запах старой обуви Василия, которую мать ни за что не позволяла выбросить или переложить. "Нет-нет, – говорила она. – Это его диван, это его вещи. Он должен знать, что у него есть свой угол". В "детской" жилось нормально: большое окно на улицу, письменный стол на точеных пузатых ножках, кресло-качалка, высокая люстра, которую не задеваешь, когда прыгаешь через скакалку, и платяной шкаф, в зеркало которого удобно поглядывать, когда делаешь "бой с тенью" или отрабатываешь удары… Нормально жилось. Но своя комната… Игорь боялся и думать о таком подарке – ясно, что она ему в обозримом будущем не достанется. Мать ходила несколько дней в раздумьях, вздыхала качала головой, бранилась с отцом, который опасался, что комната ускользнет, и, наконец, собрала семейный совет – в неполном, правда, составе: Василий в очередной раз разругался со своей женушкой и исчез в неизвестном направлении.

Зоя приехала с пятилетнем сыном и заметно округлившимся животиком; ее муж Степан, долговязый и нескладный, приплелся чуть позднее и, стараясь не икать сел в уголочке с газетой. Мать достала из серванта посуду, постелила скатерть, протерла супницу с отбитой ручкой.

От предложения Марии Львовны, вновь звонившей накануне, решили не отказываться. Мария Львовна человек надежный, бывалый, мать знает ее еще по блокаде, и ей можно верить. Надо только всем держать язык за зубами, и все будет хорошо. Криминала нет, но лучше не распространяться на эту тему. Вопрос в другом – как распорядиться этой не виденной еще комнатой на Большом проспекте Петроградской стороны? Кто будет в ней жить?

Игорь не спеша ел грибной суп с сухариками, и сердце у него прыгало.

Сестра сказала, что комната ее не интересует, они будут ждать квартиру по очереди, и условия для ожидания у них терпимые.

– Можно было бы прописать Василия, – сказала мать, и Игорь подумал: "пропало". – Мне кажется, он с Раисой все равно не уживется. А так у него будет свой угол. Ах, как жаль, что его нет…

– Неужели никто не знает, где он? – вяло спросила сестра.

– Раиса говорит, он собрал чемодан и куда-то уехал. Ты же знаешь его характер…

– Тогда прописывайте Игоря, – предложила сестра. – А жить будет Вася. Ведь когда-нибудь он объявится.

Мать посмотрела на Игоря, и он пожал плечами.

– Мне все равно.

– Надо оформлять на Игоря, раз Васьки нет. – Отец облизнул ложку и запустил ее в банку со сметаной. – А там разберемся… Само в руки плывет, грех отказываться. Может, я еще там поселюсь.

– Господи! – сказала мать. – Вот будет счастье…

– Мама, – поморщилась Зоя, – ну не надо… Я тебя прошу.

– Я бы хоть вздохнула спокойно… Степан, налить еще супу?

В кооператив решили делегировать Игоря. Родители, которых Мария Львовна вскоре свезла посмотреть комнату, вернулись потрясенные. "Это просто Эрмитаж!.. – шептала мать и, сцепив пальцы у подбородка, смотрела за окно, где ветер рвал листья с тополей. – Камин, дубовый паркет… Я не знаю, как нам благодарить Марию Львовну. А мебель!.. Это просто сказка…" – "Мебель можно продать, – хмурился отец. – Зачем Ваське все это? Возьмет диван, купит стол, стулья… Шкаф ему отдать можно". – "И не думай! – махала на него рукой мать, – И не заикайся о какой-нибудь продаже! Все будет стоять, где стоит".

Вскоре Игорь отвез кучу справок и заявление в мрачное здание из черно-серого гранита в начале Невского, где тогда помещалось управление кооперативов. И уже через месяц – как и обещала Мария Львовна – его вызвали повесткой, приняли вежливо, попросили написать еще одно заявление с просьбой ускорить очередь по семейным обстоятельствам, а к зиме, когда Игорь готовился к своей первой экзаменационной сессии и город заваливало крупным, как вата, снегом, ему вручили смотровую на однокомнатную квартиру. Мария Львовна заехала за Игорем на такси, и они помчали на Охту, где готовился к заселению девятиэтажный кирпичный дом. В машине уже сидел плечистый неразговорчивый мужчина в нерповой шапке с козырьком, и они посмотрели сначала квартиру, а потом на другом такси поехали смотреть комнату. "Надо, надо, – мягко сказала Мария Львовна, – ты же должен знать, где будешь прописан. А вдруг тебе не понравится?" – Она улыбнулась кокетливо. Ким Геннадьевич – хозяин комнаты и будущий владелец квартиры – дружелюбно взглянул на Игоря: "Понравится. Я там двадцать лет прожил. Отличный район. – И, глядя в залепленное снегом боковое окно, вздохнул: – Молодой, красивый, отдельная комната… Все впереди. Завидую…"

Комната и ее убранство поразили Игоря. Ким Геннадьевич пошел на кухню платить за свет, и Мария Львовна, словно все это принадлежало ей, принялась с тихим восторгом нахваливать:

– Игорек, а ты посмотри, какая мебель! Это Прибалтика. Он ею почти не пользовался. Ты посмотри, – расстегнув черную каракулевую шубу, она стояла посреди комнаты и указывала рукой на вещи: – Диван! Книжный шкаф с секретером! Стол! Мягкие стулья! Торшер! Кресло! Шифоньер! Сервант! Все, что требуется для жизни. А цвет? Как мне нравится этот цвет!.. – Она подошла к длинному приземистому серванту и провела рукой по его чуть пыльному верху: – Соломенный. Это сейчас самое модное – сверху и внутри желто-соломенный, а дверцы и бока шоколадные. Прелесть… А камин! – повернулась она на каблучках. – А паркет? Где ты сейчас найдешь дубовый паркет в шашечку?..

– А Ким Геннадьевич здесь не живет? – поинтересовался Игорь.

– Бывает, но редко. Он у жены живет. Ну, тебе нравится?

– Мне-то нравится, но жить-то Василию…

– Это пока Василию, – подняла она брови. – А потом все твое! Ты же меняешься… – Она прошлась по комнате, тронула статуэтку Наполеона на каминной доске, провела ногтем по корешкам книг в секретере, двинула колодку карт на столе. – Ну и славно! Значит, договорились.

Обмен был совершен в считанные дни; причем обмен, как обнаружил Игорь, произошел тройной. Еще какая-то невзрачная тетка, чуть под хмельком, участвовала в заключительном акте, которым дирижировала Мария Львовна: она носила бумаги в кабинет начальника обменного бюро, выходила, делала конспиративные успокаивающие жесты, показывала, где надо расписаться, проверяла наличие справок, а потом направила всех троих в высокую коленкоровую дверь, где и были выписаны ордера с грифом "обменный".

Еще через несколько дней Мария Львовна посадила Игоря в такси и повезла в сберкассу, где он получил две тысячи, перечисленные ему кооперативом, и отдал их Марии Львовне. Она сунула их в тугую сумочку, сумочку уместила под мышкой и вытянула из кармана шубы маленький бумажный сверток.

– Здесь ключи и кое-что тебе. Вторые ключи у Кима Геннадьевича, он на днях заберет кой-какие мелочи, и можете заезжать. – Она села в такси с антенной и укатила.

Игорь развернул сверточек и не сразу разобрал достоинство двух желто-коричневых купюр, сложенных пополам, – сотенные он держал в руках впервые.

Деньги Игорь отдал матери – так, чтобы не видел отец.

Василий, отсутствием которого не в шутку стали тревожиться в семье, объявился в Архангельске, где он устроился помощником администратора при вокально-инструментальном ансамбле "Зверобои". Ансамбль ездил по глухим рыбацким поселкам, греб деньгу, и Василий, весточка о котором дошла до матери случайно, судя по всему, не спешил возвращаться в Ленинград.

Комната на Петроградской пустовала, и отец, загоревшийся идеей сдать ее, был остановлен лишь дружным отказом соседей подписать какую-то разрешающую бумагу.

Весной умер отец, брат на похороны не приехал, но прислал телеграмму соболезнования из неведомой Копытовки (сестра разыскала его через филармонию): "Скорблю вместе вами, ваш сын и брат", денег тоже не прислал – видать не было у него денег, и объявился в Ленинграде лишь осенью, когда шли дожди и ветер поднял воду в Неве к отметке "214" выше ординара. Он привез с собой шесть костюмов, рыжую деваху-солистку и нетерпеливое желание поселиться в комнате на Петроградской, о которой уже знал из письма матери. Брату было тогда немногим за тридцать.

Рыжая солистка курила на лавочке в садике, пока Василий добывал у матери ключи, адрес комнаты, отказывался от чая, бегло рассказывал о своем житье-бытье и пытался скорбеть об умершем в его отсутствие родителе.

– Ты бы хоть помылся с дороги, сынок, – уговаривала мать. – Куда тебе спешить? Комната никуда не денется…

– Некогда, мама, некогда. Дела ждут…

– Заночевал бы здесь, пообедали. А завтра на кладбище съездили бы.

– Мама, я сказал: на кладбище обязательно съездим. Вот с делами разберусь, и съездим. А горячая вода там есть?

– На кладбище?..

– В комнате, – раздражался Василий. – В квартире той.

– Есть, – кивнул Игорь. Он сидел в качалке и боялся что у матери опять разболится сердце, – она заплакала, увидав Василия, и теперь еще смахивала слезы платочком. – Там все есть: газ, вода, телефон, мебель, книги…

– А какая мебель?

– Увидишь. Хорошая мебель.

– А соседи в курсе, что я буду жить?

– Соседи очень хорошие, – мать вышла в коридор за Василием. – Особенно Екатерина Петровна. Я ей сейчас позвоню…

– А сколько еще соседей? – Брат торопливо надевал плащ и шляпу.

– Еще пять семей, – крикнул из качалки Игорь. – Наша комната – первая налево…

– Ясно, – подхватил чемоданы Василий. – Пока!

На следующий день позвонила соседка и сообщила, что квартира шокирована новым жильцом и его компанией. Разное случалось, но такое впервые. Всю ночь гремела музыка, выли собаки, какие-то люди болтались по коридору, загадили весь туалет, разбили телефон, а утром рыжая девка в мужской рубашке на голое тело явилась на кухню с чайником, икая и пошатываясь.

– Ужас! Просто ужас! Если это повторится, мы вызовем милицию!

Мать, держась рукой за горло, попросила позвать к телефону Василия, но его в квартире не оказалось.

Соседи звонили еще несколько раз, грозя теперь судом и лишением права на жилплощадь.

Василий вернулся через неделю, поимев неприятную встречу с милицией. Рыжая солистка, расцарапав ему на прощание лицо, укатила в Архангельск.

Игорь с матерью, приехав на Петроградскую, чтобы уладить конфликт, застали комнату в состоянии наипечальнейшем.

– Господи!.. – только и сказала мать.

Соседи были непреклонны: в комнате может жить только тот, кто в ней прописан. Игорь прописан? Вот пусть он здесь и живет! И никаких Василиев, никаких сдач комнаты они не потерпят! Если еще раз в комнату явится посторонний, они вызовут милицию и отберут ключи.