Спустя девяносто лет

Она растила своего маленького сына и берегла его, как каплю воды на ладони, как зеницу ока. Ему уже исполнилось три года. Вырос ребёнок, как золотое яблочко; крепкий, здоровый и такой весёлый, разговорчивый, живой, толковый! У бедной Неры о нём только и разговор, он вся её радость, весь мир. Из любви она и имя ему дала красивое, радостное: Раде.

Целыми днями с ним возится, одевает его нарядно, ласкает, тетёшкается – можно сказать, и сама с ним стала как ребёнок.

Часто бедная женщина думала: «Боже, прошу тебя, пусть этот мой единственный ребёнок выживет, хоть будет кому мою могилку навестить», и вздыхала, и как будто с тревогой смотрела на своего Раде.

А малыш Раде повиснет у неё на шее; обнимет, поцелует, и болтает что-то, голосок у него, как маленький колокольчик, он её разговорит, развеет, и она снова с ним начинает шутить и веселиться.

Часто к ней заходят добрые женщины из соседних домов. Тоже не могут насмотреться на такого прекрасного ребёнка.

Нера им жалуется на своё одиночество: нет у неё никого, так она несчастна. Вспоминает счастливые дни, которые она прожила со своим честным Стояном, и слёзы по лицу текут.

Соседки утешают её и говорят: «Молись Богу, Нера, чтобы пожил твой ребёночек! Счастья тебе!»

* * *

Пришёл праздник, Вербное воскресенье. Нера нарядила маленького Раде – красивый, как цветочек! Он так разрезвился, ничего уже не соображает. Бегает по полю с детьми, смеётся, играет; иногда залетит в дом как бабочка – ласкается к матери, обнимает, болтает, и опять – к детворе.

Было уже за полдень. К Нере зашли поболтать знакомые, Мара и Пава – праздник же. Они спрашивают:

– А где наш маленький Раде?

– Играет с детьми.

– Хорошо, главное, чтобы живой и здоровый, – говорит Пава.

– Повезло тебе, Нера, – говорит Мара, – что Бог тебе такого послал! Бедняжка Миля, наша крестница, у неё был ребёночек, вот как твой Раде, ему солнышко голову напекло, и Бог его назад взял…

– На всё воля Божья! – сказала Пава со вздохом.

– В этом году из-за проклятой жары погибло столько детей! – добавила Мара. – Прямо эпидемия какая-то…

Тут вбежал в дом маленький Раде, весь разгорячённый. Принялся бегать по комнате, потом вокруг стола: бегает, бегает, прямо боязно – упадёт, покалечится.

– Тихо, Раде! – успокаивает Нера, потому что он им уже мешает разговаривать.

Ребёнок всё бегает, вроде и не слышит.

– Да успокойся, сынок! Что ты всё бегаешь? – повторяет Нера.

– Я хочу к папе, мама, хочу к папе! – отвечает Раде и бежит вокруг стола.

– Хватит, Раде! Успокойся уже! Ты уже побегал на поле.

– Я хочу к папе, мамочка!..

– Бог с тобой, солнышко! Куда к папе? – говорит Нера, а у самой сердце замирает.

– Мама, а какой сегодня день? – спросил вдруг Раде и остановился ненадолго.

– Воскресенье, сынок.

– А завтра?

– Понедельник.

– А послезавтра?

– Вторник.

– А потом?

– Среда.

– А потом?

– Четверг.

– А после?

– Пятница.

– Ха-ха-ха! – засмеялся маленький Раде, но как-то необычно, чудно, так что все переглянулись.

Он смеялся-смеялся – уже задыхается от смеха, и опять начал бегать вокруг стола и кричать: «Хочу к папе, хочу к папе!»

Соседки прекратили разговор и смотрят на него. Он бегал, бегал, потом снова остановился и спрашивает:

– Мама, какой сегодня день?

– Вторник, сынок, – отвечает Пава в шутку.

– А завтра?

– Среда.

– А послезавтра?

– Четверг.

– А потом?

– Пятница.

Маленький Раде опять задохнулся от смеха и побежал вокруг стола.

– Господи, да что с ним такое сегодня! – сказала Нера, и её охватило дурное предчувствие.

Соседки тоже ничего понять не могут. Они испуганно встали и ушли, потихоньку говоря между собой: «Помоги ей, Господи».

* * *

До самой темноты маленький Раде всё никак не мог угомониться. Но неугомонность эта была тоже не обычная, а какая-то чудная, непонятная.

Уже и сумерки спустились.

Маленький Раде упал к матери на колени и усталым, охрипшим голоском говорит:

– Мама, у меня голова болит!

– Пройдёт, сокол мой! – сказала Нера и обняла его. И правда, он весь горит как в огне и дышит тяжело.

– И спина болит, мама!

– Ну ты много бегаешь, солнышко; ты весь день в поле бегал…

– Но, мамочка, милая, у меня очень болит голова! – прошептал Раде и прижался лбом к руке Неры.

– Хочешь, сыночек, мама тебя уложит спать и всё пройдёт?

– Нет ещё, мамочка! Я спать не хочу… А завтра пятница?

– Нет, сынок, это позже. Завтра понедельник, потом ещё три дня, потом пятница.

Маленький Раде снова улыбнулся.

– А что ты, золотко, всё спрашиваешь про пятницу?

– Не ругайся, мамочка! Пятница – хороший день, такой хороший день… И папа придёт забрать меня…

– Куда, сынок? – спросила Нера дрожащим голосом.

– Далеко, далеко… далеко… – говорит маленький Раде всё тише и тише.

– Раде, сынок! – позвала его Нера и приподняла ему голову, а она вся горит как в огне. – Видишь, ты уже дремлешь. Хочешь спать лечь?

– Да, мама!.. Ох, как у меня болит голова, как болит!..

Нера вздохнула… Отнесла его на постель и уложила.

– Ох, мама, как я устал!.. – едва слышно прошептал Раде. – В пятницу я встану… И пойду с папой далеко… далеко… далеко… – и бредить начал.

* * *

Прошло три дня.

Малышу Раде всё хуже и хуже. Никого не узнаёт, даже маму не узнаёт. А как хоть малость придёт в себя, только шепчет еле слышно: «Голова, ох, как голова болит!»

Бедная Нера не отходит от его постели, не спит, глаз с него не сводит.

От страха за единственного ребёнка почитай онемела, не говорит почти.

Мара и Пава не отходят от неё. Подбадривают её, разговаривают, но всё напрасно. Раде всё хуже, а она всё грустнее.

Ни лекарства, ни уход не помогают.

В четверг в самую ночь пришёл доктор ещё раз навестить маленького пациента. Нера смотрела на него с какой-то отчаянной надеждой, как на Бога, как на святыню. Доктор осмотрел его и с сомнением пожал плечами.

– Что с ним, доктор? – едва выговорила бедная женщина.

– Довольно тяжёлый случай! Берегите его! – тихо сказал доктор.

Теперь этот добрый и приятный доктор показался бедной матери чернее и страшнее чёрта. Она закрыла лицо руками и глухо застонала…

Уже пропели третьи петухи. Звезда Денница высоко поднялась – почти светает. Маленький Раде весь измучился. Бедняжка Нера всё его устраивает поудобнее, чтобы он хоть немного успокоился. Наконец взяла его на руки. Раде пришёл в себя и говорит:

– Мамочка, милая, я сейчас уйду. Вон папа, видишь?

У Неры так слёзы и потекли.

– Видишь эту звезду, мама? – говорит малыш и показывает пальчиком, а палец уже жёлтый, как восковой. – Я туда пойду… но это далеко!

– А как же мама, солнышко? – еле выговорила Нера.

– Не плачь, мамочка, милая! – утешает её Раде так рассудительно, так разумно, что впору сильнее плакать. – Туда всё равно придётся однажды уйти. Я помолюсь доброму Богу, чтобы он хранил тебя… – Тут Раде её обнял и прильнул к ней, – Папочка зовёт меня!.. Я сейчас, папочка, сейчас! – говорит Раде всё тише и тише; а ручки уже холодные как лёд.

Бедная мать положила его обратно на кровать. Он снова протянул к ней ручки; головка склонилась на грудь, а на губах расплылась слабая улыбка…

Через несколько мгновений загорелась свеча маленького покойника, смешивая свой свет с рассветным. А печальный голос скорбящей матери завёл ещё более печальную песню…

* * *

Нет в мире скорби сильнее материнской.

Осиротевшая Нера – как одинокий камень.

Приходят к ней добрые женщины; разговаривают с ней, утешают. Но нет никого, кто бы смог утешить горе скорбящей матери.

Весь долгий день сидит как каменная; ни словечка не скажет. Словно бы ничего не слышит, никого не видит.

С восходом солнца, а бывает и до солнца, она уже на кладбище. Падает на могилу своего Раде с такой тоской, будто и сама хотела бы туда лечь. Только тут немота с неё сходит; причитает, скулит, как щенок. Даже самые жестокосердные люди, проходя, отворачиваются, слезу утирают.

Там она воет, пока не выбьется из сил и голос не сорвёт, и возвращается потихоньку домой, неслышно, как тень. По дороге раздаёт беднякам поминальные угощения за упокой души.

* * *

Дело было накануне Родительской субботы.

Целый день бедная Нера готовила поминки своему Раде. Пусть ещё с вечера будет готово; завтра ей рано на кладбище; там будет много людей. Всю эту печальную ношу она положила на стол в комнате, на тот самый, вокруг которого так странно бегал маленький Раде.

Ночь уже давно наступила. Тихая ночь – ни ветерка; только иногда луна проглядывает сквозь тонкие бледные облака. Свечи перед иконой давно погасли. Комната ярко освещена лунным светом. Облаками всё сильнее затягивает, но они бледные, тонкие, так что всё видно.

Бедняжка Нера, прямо так, одетая и готовая, присела на край кровати. Усталость её одолела; а она всё смотрит. Можно сказать, как будто проснулась… Видит своего Раде, как он играет, подлетает к ней, ласкается, обнимает её, весёлый, улыбается ей. Она его поднимает на колени, целует, гладит по чёрным, как грачиное перо, нежным волосёнкам… Видит его больного-пребольного; приносит ему лакомства, ищет лекарство, приводит врача, лечит его – пытается вырвать его у смерти. Но всё напрасно… В конце концов провожает она его с грустным «Святый Боже» в новый вечный дом. О, как тёмен этот ужасный дом!.. Глаза её наполняются слезами. Она больше ничего не видит. Густая, тяжкая тьма её окутала. Еле дышит. Неизвестно сколько это продолжалось… И вдруг видит красивую полянку, всю поросшую цветами, а на ней столько ребятишек, не счесть! И все красивые, боже, как цыплятки, весёлые, как бабочки. Её Раде стоит в сторонке, опустил голову, ссутулился… «Что такое, сыночек, милый?» – она его спрашивает. «Где ты, мама? – отвечает Раде, а в глазах у него блестят слёзы. – Ты же видишь, все мамы навестили своих детей, а тебя всё нет!..»

– Господи! Ох, беда-беда! – вскрикнула Нера и очнулась. – Уже светает! Ох, беда, опоздала я!

Поскорее взяла приготовленное и поспешила на кладбище.

* * *

Нера быстро добралась до кладбища; торопилась, никуда не оглядывалась.

Зашла на церковный двор и поспешила прямо к могилке своего Раде; чтобы раненько его проведать. После пойдёт в церковь помянуть его.

Пала на могилу и стал причитать, да так жалостно, что и камень бы разжалобила. Долго бедняжка плакала, потом медленно поднялась и огляделась… а на кладбище никого! «Надо же, никого нет! – подумала она невольно. – Неужто не родительский день ещё?»

И действительно, был ещё не день, просто лунный свет пробивался сквозь тонкие бледные облака, и светло было почти как днём.

Несчастная мать вся содрогнулсь. Одна в такое-то время – ночью – на кладбище! Ей всё не верится. Повернулась потихоньку и пошла к церкви; может, в церкви уже люди собрались. Подошла – нет, закрыта церковь! Тишина, глухо всё.

У Неры мурашки по спине побежали.

Она потихоньку пошла через церковный двор. Двор ей тоже показался каким-то необычным. Смотрит, а в ворота как раз заходит процессия, несут кого-то хоронить. Присмотрелась – и точно похороны. Впереди школяры с подсвечниками, за ними священники в рясах, за ними носилки, покрытые чёрной тканью, за ними люди… Женщины, мужчины, не сосчитать. До её ушей донёсся невнятный гул; как будто поют печальное «Святый Боже»… Она отошла немного в сторону и пропускает их. Присмотрелась – попы незнакомые, школяры незнакомые, мужчины, женщины… Никого не знает, сплошь чужие, странные лица!

Неру как горячим ветром обдало, всю бросило в пот, и в ушах зашумело.

Бросилась она к воротам, а у неё ноги подкашиваются. Только она собиралась уйти, как перед ней появился какой-то старец, борода у него белая, до пояса, и говорит приглушённым, едва слышным голосом: «Стой!» Она невольно остановилась. «Знаю, – говорит старец, – что такое материнская тоска по единственному ребёнку. Но и чрезмерная тоска неугодна Господу. Утешься и иди… Как будешь на поперечной улице – иди осторожно! Моя старуха там спит; легла сердитая…» И старик исчез.

У Неры прямо голова кругом пошла, того гляди в обморок упадёт. Собрала последние силы и со всех ног поспешила дальше. Вышла на поперечную улицу: и правда, какая-то старуха, вся в белом, спит посреди дороги. Нера задрожала, прокралась мимо на цыпочках, почти не дыша, и, не разбирая дороги, побежала домой.

* * *

Как пришла – пала плашмя на постель.

Долго Нера болела, мучилась в лихорадке. Никто и не надеялся, что выживет.

Еле-еле она выздоровела и малость оправилась, но с тех пор так и осталась не в себе.

Спустя девяносто лет

В стародавние времена, когда жители Зарожья сыпали орехи на чердак вилами, когда поили ивы и сеяли соль, когда шли отрядами в гору и резали там себе зубочистки, когда растягивали балку для моста, прыгали в поярок[21], таскали в дом дневной свет пригоршнями и тому подобное… Была у Живана Душмана, старосты в Овчине, красавица-дочь. Некоторые уже и свататься начали; но Живан о том и слышать не хочет. С одними, говорят, даже подрался… Кто его знает, может, и наврали!

Как бы там ни было, только с некоторых пор стал Живан много ворчать на дочь. Он, правда, и на остальных домочадцев кричит, но никого так не допекает, как её.

Как-то утром, она уже выгнала овец, чтобы повести их на пастбище, а тут Живан выскочил из дома и разорался:

– Эй, слышишь там, Радойка!

– Слышу, папа! – отвечает она спокойно, а сама вся обмерла.

– Ещё раз тебя увижу с овцами у той рощи, домой можешь не возвращаться!.. Что ты туда ходишь? Что, на других холмах пастбищ нет?

– Да… Ну… Есть… – заикается Радойка.

– Вот именно что есть! Но там нет этого оборванца Страхини, что весь день дудит в свою дудочку!.. Доберусь я до него – шкуру спущу!

Радойка только глаза опустила и задрожала как листик.

– Гони овец наверх в дубовую рощу! – крикнул Живан и влетел обратно в дом как бешеный.

Она потихоньку пошла с овцами наверх, в дубовую рощу сразу за домом, выше по склону. Часто она оборачивалась и прислушивалась.

В доме поднялась суматоха. Живан кричит, орёт, того гляди, всех поубивает. Двое детей на улицу выбежали, ревут.

Радойка поскорее собрала овец, только бы отойти и не слышать этот гвалт. Она была скромная и спокойная девушка, нежная, как ягнёнок.

А Живан был скверный человек, поэтому его и прозвали Душманом[22]. Ему приятнее поругаться с человеком, чем пропустить стаканчик ракии. И в драку часто лез. А с тех пор как его в старосты произвели, прямо совсем взбесился!..

Радойка уже выбралась с овцами из-за рощи на полянку повыше, а там отпустила их пастись, и они сами потихоньку спустились вместе с ней к буковой роще по ту сторону холма. Там она села на траве у тропки, достала вязание из сумки и принялась за работу. И двух-трёх рядов не связала, как из рощицы появился перед ней Страхиня.

– Ух, Страхиня, ну ты меня и напугал! – сказала Радойка и испуганно оглянулась.

– А ты сюда, значит, овец вывела? – спросил Страхиня, улыбаясь.

– Ох, да прекрати ты; папочка меня прибьёт!

– Знаю, не даёт тебе со мной видеться.

– Боюсь, как бы он сейчас откуда-нибудь не вышел… Он дома остался. Кажется, побил всех домашних… Я убежала, чтобы не слушать.

– Зверь!.. – сказал Страхиня.

– Он с утра чуть не подрался с дядей Средое…

– А он приходил? – быстро спросил Страхиня и словно бы вздрогнул.

– Кто?

– Ну, дядя Средое.

– Нынче утром; папочка только умылся, а тут он.

– И?

– Я не знаю, о чём они говорили… Только папочка что-то раскричался. Дядя Средое вышел сердитый и говорит: «Что ты чушь городишь? За спрос денег не берут…» И ушёл, даже не попрощался.

– Прямо так и сказал? – спросил Страхиня недоверчиво.

– Да, так и было.

– Жаль, что ты мне рассказала… – сказал он и как-то помрачнел.

– Почему? – удивилась Радойка.

– Да так!.. – ответил Страхиня и задумался.

Только Радойка открыла рот, чтобы что-то спросить, как сверху на тропке появился Живан с криком:

– Ах, вот ты где, бабник!..

– Беги, Страхиня! – закричала Радойка и отбежала подальше, к овцам.

– А ну, домой! – прикрикнул на неё Живан и полетел к Страхине, визжа сквозь зубы: – Ну-ка, постой, бабник, постой!

В первый миг Страхиня от изумления встал как вкопанный. Но увидев, что Живан не шутит, да ещё поднял здоровый камень и собирается в него бросить, он поскорее побежал через рощу… Наудачу Живан спотыкнулся о какое-то бревно и растянулся на земле во весь рост… Иначе кто знает, чем бы дело кончилось.

Вообще-то, Страхиня был очень смелый и сильный парень. Будь это кто-то другой, он бы вряд ли отступил, но Живан всё-таки Радойкин отец, так что он предпочёл скрыться.

Живан поднялся на ноги, а уже ни следа ни Страхини, ни Радойки, ни овец! Тогда он пошёл по тропинке через рощу, ворча и ругаясь себе под нос. Он шёл в чьё-то поле, чтобы оценить размер потравы. Тяжко придётся тому, чья скотина посев потравила!..

Радойка с овцами давно уже дома. И сама не знает, как дошла и как домой попала. Пришла, а там все домашние до смерти перепуганы. Радойка ни жива ни мертва от страха!.. Кто знает, что её ждёт, когда Живан вернётся.

* * *

Тогда в Зарожье, в стороне от деревни, стояла на реке в каменистом ущелье местная водяная мельница. Зарожане приходили сюда, когда были голодны, мололи зерно и питались хлебом.

Но, вот чудо, ни один мельник не мог удержаться на этой мельнице! Приходил с вечера живой и невредимый, а к утру его находили мёртвым, с красной полосой на шее, как от удавки. Слухи об этом разошлись уже далеко, и больше никто не решался стать мельником. Вот уже несколько недель зарожане сами бились и мучились с мельницей, мололи понемногу днём.

И ещё кое-что. Старостой в Зарожье был тогда некий Пурко, один из тех немногих зарожан, которые не засыпали орехи на чердак вилами, не поили ивы, не растягивали балку и не сеяли соль. Этот Пурко был умным человеком, хотя и носил самую длинную косицу во всей деревне.

Тогда зарожане не стриглись, как и все в окрестных деревнях, они носили косицы: некоторые по всей спине, а некоторые под шапкой и на шее.

Перед домом Пурко была красивая полянка; а на той полянке огромный развесистый орех. Под этим орехом люди встречались со старостой, разговаривали и договаривались о своих делах.

Тогда ещё не было ни одной корчмы. Возможно, где-то они и были, но зарожане не знали, что существует на свете такая штука, как корчма.

Под Иванов день собрались все важные люди у старосты под орехом. Кто-то сел, кто-то лёг, кто на бок, кто на живот, и разговаривают. Староста и ещё пара-тройка курят короткие трубки.

Староста лёг на живот и потихоньку болтает ногами; под рукой у него какой-то обломок ветки, и он рисует им на земле перед собой.

– Что ж, люди, – начинает Пурко, немного поковыряв веточкой землю, – что будем делать с водяной мельницей? Мельника нет, и найти другого мы не можем. Будь у нас хотя бы два колеса, достаточно было бы молоть только днём, а ночью – да ну его к чёрту! А так все мы мучаемся без муки. Деревня большая, мельничное колесо одно, давка… Как тут успеть намолоть на всех, если мы только днём мелем!

– Да и в любом случае, братцы, – согласился дядя Мирко, – водяной мельнице нельзя без пригляда. Всё время надо что-нибудь поправить, почистить жёлоб, насечку на жерновах подновить… А у нас и без того работы хватает!

– Слава богу, – сказал староста и поболтал ногами, – всё у нас в деревне хорошо! Овцы котятся, урожай родится, коровы толстеют, люди честные. Только вот эта проклятая мельница!

– А как насчёт того, – сказал Рашко Чебо, самый горластый мужик во всём Зарожье, – чтобы взять оружие, да и переночевать там пару ночей…

– Да… Как-то оно, знаешь… Какое там! – забормотали все хором.

У них прямо мурашки по спине забегали. Те, кто лежал на боку, перелегли на живот, а кто лежал на животе, перелегли на бок.

Все призадумались.

– Я думаю, братцы, – сказал староста Пурко и ещё поковырял землю, – стоит ещё раз попробовать найти хоть какого мельника…

– Куда там! – перебил дядя Мирко. – Какого мельника, бог с тобой! Никто не пойдёт ни за какие коврижки!

– Я, право слово, не знаю… – сказал Чебо, – только, мне кажется, мы могли бы и сами там переночевать…

– Нет уж, я не пойду, – отозвался Видое Джилас, – хоть бы пришлось теперь в ступе зерно молоть!

– Да, сынок, я тоже, – согласился дядя Мирко, – хоть бы пришлось питаться одной кукурузой.

– А давайте позовём попа, – сказал Срджан, – пусть прочитает там что-нибудь…

– Так читал он уже, Срджан, читал, – ответил Пурко и дёрнул ногой, – но всё без толку.

– Я думаю, люди, – сказал дядя Мирко, – надо нам построить новую мельницу. Ручьёв у нас, слава богу, хватает, есть где строить.

– А с этой что? – спросил Джилас.

– Так уголёк кинем! – сказал дядя Мирко.

– Пожалуй, так оно и лучше, чем всем без хлеба сидеть… – добавил Пурко.

– Узнаю старосту! – усмехнулся Чебо.

– Не мели чепухи! – оборвал его дядя Мирко и поднялся.

– Да брось, Мирко! – сказал Срджан. – Кто сеет соль, у того саранчи не будет.

– А ты растягивал балку, да, Срджан? – издевается Чебо.

– Успокойтесь, люди! – кричит Пурко, видя, что назревает свара.

– Если ты и растягивал балку, – говорит дядя Мирко, – ты хотя бы не прыгал в поярок, как Джилас.

– Если я и прыгал, – язвительно ответил Джилас, – я хоть не пихал орехи вилами на чердак, как ты, дядя!

– Ты с кем разговариваешь! – возмутился дядя Мирко.

Все повскакали на ноги.

Староста стал их успокаивать:

– Люди, хватит вам!.. Ну же, успокойтесь, давайте поговорим по-людски!..

Куда там! Слово за слово, оскорбляли они друг друга, оскорбляли, пока Джилас Чебо подзатыльник не дал.

В мгновение ока началась драка. Все похватали что под руку попалось и давай молотить! Только и слышно: «Ах ты, Чебо!.. А ну, постой, Мирко!.. Держись, Срджан!.. Сюда, староста!..»

Так и дрались, пока самим не надоело, а там разошлись кто куда. Кто без шапки, кто прихрамывает, кто рёбра ощупывает.

Староста пошёл домой умываться, потому что у него всё лицо было исцарапано.

Так закончилась эта встреча зарожан.

* * *

Рано утром на Петров день, ещё до восхода солнца, Страхиня сидел возле Змаевца, самого холодного источника во всей Овчине, что прямо у дороги ниже дома Живана. Присел отдохнуть немного и покурить, а там уж пойдёт дальше. Собрался куда-то. За поясом у него два пистолета и большой нож. Сумку и куртку положил рядом с собой на землю.

Только он трубку закурил, а тут сверху Радойка с кувшинами. Вышла по воду. Увидев Страхиню, она вздрогнула и неуверенно заозиралась.

– А, это ты, Радойка!.. – сказал Страхиня, затем встал и перекинул сумку и куртку через плечо.

– А ты куда так рано? – спросила Радойка тихо и подавленно.

– Я и сам не знаю, – ответил Страхиня и пожал плечами.

– Как ты, бедный, в тот раз живой остался?

– Еле-еле… А ты? – робко спросил Страхиня.

– И не спрашивай!.. – сказала Радойка и заплакала.

– Ох уж этот мерзавец… – начал было Страхиня, но только рукой махнул.

– Мне теперь прямо жизни нет… – продолжала Радойка сквозь слёзы.

– Мне тоже!.. – согласился Страхиня… – Пойду по белу свету, а там как бог даст!

– Куда же ты пойдёшь? – спросила Радойка и посмотрела на него.

– Неважно… Поеду в Посавину…[23]

– Везёт тебе!.. А что же мне делать, бедняжке!

– Что поделаешь, терпи! Должно быть, и этому несчастью конец придёт.

– Если бы ты хоть рядом был… Мне было бы легче хоть видеть тебя иногда…

– Куда там, Радойка!.. Я люблю тебя больше жизни… Но что поделать? Этот тиран не позволяет нам пожениться. Дядя Средое мне всё рассказал. Теперь об этом и заикаться нельзя. Я всё обдумал. Делать нечего, Радойка! Надо мне уйти отсюда… По крайней мере, пока ты не выйдешь замуж… А там будь что будет.

– И ты правда хочешь уйти?

– Ей-богу, Радойка, правда.

– А твой дом?

– Я заколотил дом намертво. Лучше пусть зарастёт бузиной и крапивой, раз я не могу в нём быть счастлив! – резко сказал Страхиня.

– Ох, несчастная я! – сказала Радойка и, помолчав некоторое время, добавила: – Раз уж ты собрался уйти, не уходи хоть далеко! Можешь вот в Зарожье остаться. У тебя там, слава богу, и знакомые есть, и родня… Тётя Мирьяна тебе, кажется, бабушка по матери, она же оттуда…

– Всё так, Радойка, но я правда не могу… Хочу подальше уехать!

Наконец Радойка начала умолять его не уезжать или хотя бы не так далеко. Всё зря! Раз Страхиня решил, его уже никак не убедить и не отговорить.

Радойка расплакалась как никогда прежде, ругала и Страхиню, и Живана; сказала, что может и вовсе замуж не пойдёт, раз ей не суждено за него выйти; попрощалась с ним, зачерпнула воды и вся в слезах пошла домой…