Спустя девяносто лет

Тут, детки, пропел петух. И вдруг ни с того ни с сего прекратился плеск и визг под мостом. Стихло всё. Иван уже порядком напугался. Как услышал петуха, хотел перекреститься, запутался, левой рукой перекрестился… «Гляди-ка, – думает, – рука-то прошла!» Обрадовался, перекрестился уже и правой и поднялся на ноги. Ничего не болит, здоровенький, как заново родился! Как вернулся домой, стал стучать в дверь и звать жену:

«Эй, Яна! Вставай – глухая тетеря! Кто же спит в такое время?!» Она, бедняжка, всю ночь глаз не сомкнула от беспокойства – вскочила и скорей открыла ему. Иван разбудил домашних, рассказал им всё, что было на мосту.

Когда уже совсем рассвело, он поднялся. «Хочу, – говорит, – смеха ради сходить сейчас на мост, посмотрю, что там нечистая сила повесила!» И пошёл. Смотрит, а там на гвоздике мышонок висит на конском волосе. «Ох, анафема на вас, нечистая сила!» – сказал кум Иван, перекрестился и вернулся домой.

С тех пор, детки, он никогда не снимал оберега с шеи, а рассказывал об этом случае раз двадцать так точно – вот я и запомнил…

Чары

Во всей округе не сыскать было такого хозяина, как Миладин Малешич из Лайковцев. Много скотины, большое хозяйство – всего вдосталь.

Дом его стоял посреди деревни.

Сразу за забором начинается лес: сначала буковый, потом дубовый, потом пихты, дальше сосновый бор и так до самой вершины Малена, до того знаменитого разбойничьего источника, что бьёт на поляне под одинокой пихтой на самой вершине горы. В ясный и светлый день оттуда видно всю Посавину и даже Саву, как она там внизу вьётся и блестит в этой синеве, словно полоска ткани.

Сразу справа от дома протекает небольшой ручей, где домочадцы набирают воду для хозяйства. Течёт он сверху из буковой рощи. Чуть ниже около ворот из-под бука бьёт небольшой родник, холодный как лёд и чистый как слеза. Здесь берут питьевую воду. Слева и перед домом большой густой фруктовый сад. В конце сада ближе к воротам стоит пристройка из крепких дубовых брёвен, крытая дранкой. В ней два этажа. Внизу хранятся бочки с вином и ракией, как в погребе. Сразу за дверью – крутая деревянная лестница на второй этаж. Наверху небольшое помещение: прихожая и обставленная комната. Комната застлана коврами, по стенам оттоманки, тоже с коврами и пёстрыми подушками. Здесь обычно принимают гостей и устраивают на ночлег. В прихожей есть ставни, поэтому спуститься в подвал можно по ещё одной узкой деревянной лестнице, не открывая нижнюю дверь снаружи.

Кроме этого здания из пристроек есть ещё вот что: кирпичная печь справа от дома, ближе к ручью; чуть ниже ваят; слева посреди сада большой амбар, а в конце, за тем зданием, которое служит и погребом, и гостевой, – большая корзина для зерна.

Всё это огорожено одним большим забором, так что в городе, пожалуй, назвали бы «двором». От забора до реки – луг. Прочее имущество: поля, виноградники, луга, разбросано там и сям по деревне; что-то наверху, аж у самой Краварицы, почти в горах, возле родника Змаевца, который так называется ещё с тех пор, как там купались змеи и можно было найти их чешую[14]. Давно уже никто не помнит такого, чтобы кто-нибудь находил её в том источнике. Нынче уж всё не так на свете, вот и змеи перевелись.

Домашних у Миладина было не так много. Он сам, его Тиосава – кремень-баба и проворная к тому же, два его брата Живан и Рашко, в ту пору как раз созревшие для женитьбы, и давний честный слуга Спасое. Вот и всё. И всё-таки у Миладина у первого в деревне бывал и виноградник взрыхлён, и луг скошен, и урожай у первого собран.

Не найдёшь второго такого, как Миладин: ни такого работящего, ни такого благоразумного и проницательного. И как говорить умел – только держись! Так он складно и ладно говорил – как по писаному. Дважды его выбирали старостой в Лайковцах. Но, с тех пор как он вдруг тяжело заболел, и не подумаешь, что это тот самый Миладин! Совсем изменился человек: всё молчит, а если заговорит, то всё как-то криво и заикается; даже с лица спал. И медлительный стал, куда только делись прежние сила и проворство! Люди часто жалели его и говорили: «Господи боже, а какой человек был!»

* * *

Дело было между Рождеством Богородицы и Успением. Целый божий день Миладин пролежал под большим ореховым деревом у дома, словно в бреду. Тиосава от него почитай весь день не отходила. Поесть предлагала, спрашивала: хочет ли того или этого? Куда там, он только иногда малость опомнится, посмотрит на неё и стонет: «Ох, как поясница болит!»

Когда солнце пошло к закату и куры уже сели на насест, Тиосава его окликнула:

– Миладин!

Он молчит, только дышит тяжело.

– Миладин!

Он малость замешкался и отвечает:

– Что?

– Вставать-то будешь?

– Ох, прямо не могу.

– Вставай, вставай, Миладин! Куры уже на насесте и солнце к закату[15].

– А разве солнце уже заходит?

– Ей-богу, заходит. Ещё чуть-чуть, и сумерки.

Миладин напрягся изо всех сил, поднялся и сел, потом охнул и говорит:

– Как же все кости болят!

– Пройдёт с божьей помощью! Ты поужинать хочешь?

– Ни кусочка не могу проглотить. Принеси мне только водички холодной, я лягу…

Тиосава быстро принесла ему холодной воды. Он напился. Как допил, его всего затрясло, и говорит: «Ох, прямо как на раскалённое железо!» Тиосава его потихоньку подняла и завела в дом, постелила ему, и он лёг…

Где-то ночью Тиосава вскочила – глядь! а дверь настежь открыта! Пошла посмотреть, кто вышел – а Миладина нет! Она раз позвала: «Миладин!» – потом громче: «Миладин!» Без толку, не отвечает. Она скорей встала, запалила лучинку, вышла перед домом, там посмотрела, сям посмотрела – нету! Ещё пару раз его окликнула, не отвечает.

Тогда Тиосава крикнула деверей: «Живан, Рашко!» Они скорей вышли из ваята, проснулся и слуга Спасое; все пошли искать и звать Миладина. Обошли почти весь сад, за ручьём посмотрели, поискали у печи, у амбара, у корзины для зерна, у дальней пристройки – нигде его нет. Тиосава уже и причитать начала. Живан и Рашко её успокаивают, чтобы всю деревню зря не переполошила. Но её никак не утихомиришь, воет во весь голос и бьёт себя в грудь. Они ещё поискали, заглянули через забор на луг, что снизу от дома, посмотрели в лесу за домом, около маленького источника смотрели – нигде ни следа. Звали его, кричали что есть силы – не отвечает.

– В самом деле, куда же он делся! – говорит Живан.

– Да будь он с иголку размером, мы бы и то нашли! – отвечает Рашко.

– Давайте ещё раз посмотрим у пристроек.

– Давайте!

Снова пошли поискать у корзины для зерна, у ваята, у амбара, даже под амбар заглядывали, может, подлез как-то. Нету! Наконец они снова собрались у той двухэтажной пристройки. Искали-искали, вдруг Рашко говорит:

– Глянь-ка, Живан, внутри что-то светится!

– Ну-ка, посмотри получше!

Рашко стал заглядывать в щели между брёвнами, и Живан тоже. «Ей-богу, свечка! Вон он, внутри!» «Миладин, Миладин!» – крикнул Рашко и стал толкать дверь; а она заперта. «Неси ключ, Тиосава! – крикнул Живан, – а ты, Рашко, посмотри, может, он через верх зашёл». Рашко поскорей поднялся – и правда, открыты ставни! «Иди сюда, Живан, вон он, внизу!» Живан тоже побежал наверх, и они стали спускаться по той лесенке внутрь. Спустились, а Миладин в одних подштанниках и сорочке эдак скорчился возле бочки со свечой в руке и только смотрит испуганно. Они ближе подходят, а он, всё так же скукожившись, отползает и всё прячется у бочек. Тут и Тиосава отперла нижнюю дверь. «Господи, Миладин! Что ты тут делаешь?» Начали звать его и спрашивать. Он только прячется, озирается и трясётся как листик. Живан и Рашко схватили его за руки; а он упирается – с места не сдвинешь. Спасое тоже прибежал, и еле-еле они его оттуда вытащили и увели в дом, чуть не на руках пришлось нести.

Уложили его на постель, а он опять весь скорчился, зыркает по сторонам и вроде убежать хочет. Они снова зовут его по имени, спрашивают. Он – ни слова, будто и не слышит. Так до рассвета они с ним и промаялись: стерегли и смотрели, чтобы не вырвался.

* * *

Назавтра пришли соседи и соседки, спрашивают: что такое ночью случилось, почему Тиосава причитала? Рассказали им. Люди дивятся. Кто-то говорит, что над ним надо молитву прочесть, кто-то, что травок надо найти, кто-то, что заговорить его надо. И все в один голос говорят, что это нечистая сила болезнь наслала, или на чары напоролся, или на след от коло, может, джинны танцевали, а может – вилы[16].

Спрашивает соседка Тиосаву:

– А когда он у тебя бедной занемог?

– Вчера утром, – сквозь слёзы отвечает Тиосава. – Позавчера уехал в Валево, здоровёхонек. Сказал, что вернётся пораньше. Я ждала до ночи. Уже и полночь прошла – а его всё нет. Тут вдруг дверь отворилась. Он заходит, весь трясётся, вид ошалелый, и говорит: «Зачем вы там полотно растянули, не пройти человеку». – «Какое полотно?» – спрашиваю. Он ничего не ответил, опять весь задрожал и говорит: «Дай мне попить!» Я дала ему воды; он напился и лёг. Утром не встал, всё в бреду каком-то и весь горит, иногда только чуть-чуть в себя приходит…

– Ей-богу, чары это, иначе никак! – сказала соседка.

– Отвезите его сегодня же в Крчмар, пусть поп Новак прочтёт ему молитву, но из той старой книги. Поправится, будет здоров как младенец! – сказал кто-то из соседей.

Они ещё пораздумывали, как быть и как справиться с этой напастью. В конце концов решили везти его в Крчмар.

Рашко тотчас же запряг волов, вынес Миладина и положил на телегу, Тиосава села рядом, и они поскорее отправились в Крчмар.

Крчмар с левой стороны под самой горой. Небольшая церковка, крытая дранкой, рядом здание, где в то время жил священник. Теперь там уже не священник, а учитель, с тех пор как в Крчмаре сделали школу.

Люди сказывают, что эта церковка – задужбина[17] самого Королевича Марко[18]. Чуть дальше от церкви можно увидеть большие стены, уже сровнявшиеся с землёй. Говорят, здесь были подвалы Мариной корчмы. Королевич Марко однажды застал там янычар, которые перекидывались отрубленной головой его брата Андрии. Марко порубил янычар, запалил корчму, а брата схоронил на этом самом месте. После он долго просил султана позволить ему выстроить на могиле церковь в память о брате. Султан и слышать об этом не хотел. В конце концов Марко попросил позволения построить хотя бы небольшую церковь из стольких камней, сколько он сможет трижды унести на плечах. Султан еле разрешил и это. Марко пошёл в Крчмар и трижды принёс на плечах камни. Из них и построена эта церквушка…

Около полудня Рашко и Тиосава вместе с Миладином подъехали к церкви. Старый поп Новак обомлел от удивления, когда увидел Миладина и когда ему рассказали, что с ним случилось. Они тут же завели его в церковь. Там поп Новак прочитал длинную, очень длинную молитву из толстой, очень старой книги. Миладин всё ещё не в себе, глядит испуганно и то и дело трясётся. Когда поп Новак протянул ему крест, чтобы тот держал его в руке во время чтения молитвы, тот испуганно отшатнулся – боже милосердный! – как будто испугался святого креста!

Прочитав молитву, поп их ещё научил, как лучше присматривать за Миладином и ухаживать за ним. Сказал им держаться подальше от всяких гадалок, а лучше, если есть кто-нибудь, кто хорошо разбирается в травах или в других лекарствах, – спросить у него.

И вернулись они с Миладином домой.

* * *

Прошло уже три дня, а Миладину ничуть не лучше – всё как было. Тиосава настаивает, что надо поискать какую вещую бабку, которая сможет заговорить болезнь или снять порчу. Рашко и Живан об этом и слышать не хотят. «Держись, невестушка, подальше от этих бабок, поищем лучше какое-нибудь лекарство». Тиосава стала тайком от Живана и Рашко водить в дом всех мало-мальски знающих женщин из деревни и окрестностей. И угли они тушили, и испуг выливали, и ворожили, и снимали порчу – всё напрасно!

Тогда кто-то из деревни сказал, что хорошо бы в ночь на первое воскресенье новолуния отвезти Миладина в Церквину: переночует там, а на следующий день пусть умоется до рассвета под боярышником перед Спиридоновой пещерой, бросит в воду монетку и что-нибудь из одежды[19], а потом пусть его отвезут домой, только ни в коем случае нельзя оборачиваться.

Что делать? Можно и это испробовать. В ночь на первое воскресенье новолуния Живан и Рашко отвезли Миладина в Церквину.

Церквина прямо по дороге от их дома, на другом берегу реки, под холмом. Там красивая равнина, а посредине виден фундамент старой церкви. Потому место и зовётся Церквина. Говорят, какой-то могучий воевода, отправляясь со своим войском на Косово, зашёл в эту церковь, чтобы причастить войско. Воины, не сложив оружия, вошли на святую литургию, и до того они были сильными и дерзкими, что облатки насаживали на копья. Уже тогда старики говорили: «Не к добру это!» Так и вышло. Не вернулись они с Косова поля… Сейчас это место огорожено, и туда часто приезжают больные, лежат там немного и умываются местной водой.

Чуть выше Церквины есть небольшая пещерка, такая, что человек может поместиться. В камне над дверью высечен простой крест. Говорят, там долгое время жил некий отшельник Спиридон, по нему и прозвали – Спиридонова пещера…

Отвезли, значит, туда Миладина, и он переночевал в Церквине. Рано утром, до восхода солнца, умыли его под тем боярышником перед Спиридоновой пещерой; оставили на боярышнике кусочек ткани от его одежды и вернулись домой. Очень старались, чтобы не оглянуться.

Но и это не помогло. Миладину никак не становится лучше. Хоть бы говорить смог, мог бы сказать, вот тут, мол, у меня болит и вот тут, легче бы нашлось лекарство.

День за днём – прошло три недели. Тут, по счастью, случился у них некто Видак из Жабар, добрый приятель и кум Малешичей. Как увидел Миладина, всплеснул руками и говорит:

– Бога ради, люди, что же вы делаете! Разве не видите, что околдовали его?

– Да, так все говорят, – отвечает Тиосава.

– Немедленно отвезите его к Вуку Хромому в Жабаре, пусть снимет чары.

– Не знаю, будет ли с этого какой прок, – сказала Тиосава, – мы и ворожили, и травы приносили, и молитвы читали, всё без толку.

– Какие травы, бог с тобой! – говорит Видак. – Вы его только отвезите к Вуку Хромому, головой клянусь, он вернётся здоровым!

Тут вернулись с поля Живан и Рашко. Видак и на них насел, прямо ругать их стал за то, что они раньше не вспомнили о Вуке, а человек столько промучился. Они поначалу всё сомневались, а потом согласились и это попробовать – вдруг поможет.

* * *

Вук Хромой повсюду известен благодаря своему колдовству и знахарству. Дом его стоит на краю деревни. Забора вокруг нет; там, где раньше был, наросли сорняки и колючки почти в человеческий рост. Дом старый, весь в копоти, крыша крыта соломой; солома где горелая, а где гнилая. Чуть дальше ещё ваят, малость покрепче и поновее, чем дом.

Вука прозвали Хромой, потому что он немного прихрамывает на левую ногу. Он безбород, ни волосинки на лице до самых редких бровей. Сухощавый, загорелый, как будто специально его на солнце вялили; лицо чёрное, морщинистое, как у старухи. Глаза серые, бегают как шальные и светятся, как у кошки. Нос крючком изгибается почти что над верхней губой. Руки сухие, как балык, и почерневшие. А волосы у него не рыжие и не русые, а кирпично-красные. Вот он какой, Вук Хромой, гадатель из Жабар.

Вук живёт бобылём – родни у него нет. Как зайдёшь к нему в дом, так нормальной посуды и не увидишь, кроме кувшина для воды, двух-трёх горшков и мисок, кувшинчика для ракии и ещё, может, пары-тройки вещей. Всё остальное у него для ворожбы. Повсюду развешаны волчьи клыки, целые волчьи челюсти, сушёные летучие мыши, какие-то узелки с кореньями и травами, змеиные выползки, целые осиные гнёзда и многое другое, чего не увидишь ни в одном обычном доме. И наконец, ещё чёрный кот без единой отметины дремлет у очага. Кроме него, нет у Вука Хромого другой скотины.

Только Вук собрался пообедать: чуток хлеба и сыра, что ему принесла, должно быть, какая-нибудь жабарская баба в обмен на травки или заговор, – как к дому подъехала какая-то телега. Вук вышел за дверь, а там Живан и Тиосава снимают Миладина с телеги. Подняли его и понесли. Вук говорит: «Несите сюда, в дом!» – и сам подошёл помочь им.

Внесли его и рассказали Вуку всё о том, как и когда Миладин занемог и как и чем его лечили. Вук тогда внимательно посмотрел Миладину в глаза, пробормотал что-то про себя и говорит:

– Я могу его вылечить.

– Ох, братец, вылечи, Христа ради, – говорит Тиосава, – ты только помоги, а мы уж тебя не обидим.

– Давайте перенесём его в ваят. Но мне с ним нужно наедине остаться.

Перенесли его в ваят. Вук зашёл внутрь и дверь закрыл. Живан и Тиосава остались перед ваятом. Ждали-ждали; Тиосава прямо как на углях, ждёт не дождётся – что будет. Зашла немножко подальше за ваят и стала подглядывать, нашла щель и смотрит. А там зрелище то ещё! Миладин стоит посреди ваята в чём мать родила. Вук ходит вокруг и держит в руке что-то вроде мотка пряжи, нитку за ниткой обводит вокруг него и цепляет тут и там за балки, словно паук паутину плетёт. Плетёт-плетёт и всё что-то шепчет, а иногда вскрикивает. Миладин трясётся как былинка, но – вот чудеса! – стоит как вкопанный. У Тиосавы мурашки по спине побежали, и она махнула Живану. Он подошёл и тоже заглянул в эту щель. Долго смотрел, потом повернулся к Тиосаве и говорит тихонечко: «Господи спаси!» Они ещё долго ждали, пока дверь ваята не открылась. Вышли Вук и Миладин. Миладин говорит: «Поехали домой!» – будто только ото сна очнулся. Тиосава и Живан удивились и обрадовались. «Хорошо!» – говорит Живан, а Тиосава добавила: «Слава богу!»

– Э-э, – говорит Вук, – погоди, Миладин, давай отдохнём немного! – и повёл их в дом. Там угостил их ракией из кувшинчика. Живан глотнул немного, а Тиосава сказала, что не пьёт. Вук спросил, не жаловался ли Миладин на какие боли.

– Поясница и кости, – сказала Тиосава, – в тот день он всё стонал, что кости болят.

– Да я и сейчас весь разбитый, – говорит Миладин.

Вук встал, снял один из висящих узелков, вынул какие-то корешки, завернул в тряпицу и протянул Миладину:

– Возьми! Это от ломоты в костях. Когда будет первое воскресенье новолуния, ты ешь эти травки три вечера подряд. Один раз на поленнице, на закате, один раз под насестом в курятнике, а третий раз возьмёшь лозинку и найдёшь скелетик какой-нибудь падали, потом привяжи лозинкой скелет за левую ногу и иди куда-нибудь под боярышник, опять-таки на закате. Там съешь травку, трижды ударь коленом о боярышник и трижды скажи: «Ломота, уйди на болото», и возвращайся, только не вздумай оглядываться. Всё пройдёт.

И вот Живан, Миладин и Тиосава уехали. По дороге они расспрашивали Миладина обо всём, а как иначе – так долго они от него ни словечка не слышали; он им отвечал понемногу, но всё ещё как-то непонятно и заикаясь.

* * *

Прошло много лет с той злосчастной Миладиновой болезни. Рашко и Живан уже давно женились и детей завели. За всем хозяйством почитай, что они одни следят, от Миладина им мало помощи. От той болезни он так до конца и не оправился, не вошёл в прежнюю силу. Да и постарел, вялый стал, полголовы уже седые. Всё больше молчит – редко когда слово скажет. А особенно когда заведут разговор о его болезни, тут из него слова не вытянешь.

Как-то на мясоед собрались у Малешичей соседи на танцы. Ели, пили, шутили, пели и заводили всякие игры. Миладин в тот вечер был необыкновенно весел, прямо ожил, словно вернулась к нему прежняя сила. И не заикался так сильно; язык у него развязался, прямо приятно послушать, когда что-нибудь рассказывает.

В разгар празднования один из соседей говорит:

– Миладин, дорогой, не откажи мне в просьбе.

– Хорошо, брат, не откажу, если смогу.

– Ну так, раз ты, слава богу, такой сегодня весёлый и разговорчивый, расскажи нам, как ты тогда – тьфу-тьфу-тьфу чтоб не сглазить! – под чары угодил.

Миладин помолчал немножко и говорит:

– Ладно. Я это раньше никому никогда не рассказывал. Не хотел, чтобы мои домашние или ещё кто боялись и сторонились. Но раз уж вам так хочется, я расскажу.

– Давай, Миладин, расскажи! Мы все тебя просим! – закричали гости.

Миладин наморщил малость лоб и начал:

– Накануне того дня, когда я так тяжко занемог, поехал я в Валево купить немного соли и для домашних опанки. Завернул к Миличу, а у него хозяйка заболела. «Что с ней?» – спрашиваю. «Попала, – говорит, – под чары». – «Да ладно, пройдёт, какие чары, ну заболела, бывает». Они и слышать не хотят, всё только: «Чары, чары – что бы другое». И начали мне рассказывать, как один тут на нечистую силу напоролся, другой там: тьму-тьмущую всяких чудес мне понарассказали. Тут-то я и подзадержался. Только к сумеркам домой двинулся. Ладно, думаю, к чему беспокоиться, погода хорошая, доберусь потихоньку; да и конь у меня добрый.

Выехал из чаршии[20], уже Градац проезжаю, а всё думаю про Милича и хозяйку его. Выехал на дорогу вдоль местного кладбища – никак нейдёт из головы Миличева хозяйка. Боже сохрани, уж не спятил ли я, думаю, и начал нарочно думать о другом. Одно-другое, опять она и чары эти! Я ударил коня стременем, тот прянул в сторону и фыркает. Смотрю, а через дорогу, с кладбища, появилось что-то вроде как кошка, не больше. Не очень-то мне это понравилось, но что делать. Погнал коня быстрее. Испугался я что-то. Зашуршит что, а у меня уже волосы дыбом. Раньше ходил же ночью и мимо кладбища, и через перекрёсток и никогда ничего не боялся. Всё равно мне было, как будто в полдень иду.

За Буячичем спустился я в глубокое ущелье, темно там, боже мой, как на дне горшка. Да и как тут не темно, если там и днём солнце не греет. Гоню коня переправиться через ручей, а он фыркает и назад – скинуть меня хотел. Я опять к ручью – конь снова назад. Пригляделся я получше в этой темени, а там – на тебе! У того клёна, что растёт на броде посередь ручья, стоит человек, прямой как свечка. Я кричу: «Ты кто?» – оно мне отвечает: «Ты кто?» – «Ты кто, ты кто?» Я ему, оно мне; и так два-три раза. Я тогда натянул поводья, хлестнул коня плетью, конь на дыбы и вперёд скакнул, а я, мне близко было, ударил этого человека плетью со всей силы. Тут конь уже перенёс меня на другой берег. И вдруг это чудище как закричит! Ох, люди, ей-богу, мне показалось, по всему ущелью этот крик разнесся, одним эхом меня может с коня сбить. От страха я снова стегнул коня и вырвался на открытое место. Тут опять этот человек передо мной: «Прошу, ударь меня ещё раз!» Я молчу, знай себе еду вперёд, а он опять заступил дорогу и опять: «Прошу, ударь меня ещё раз!» Сам не знаю, как я избавился от этой напасти и как добрался до дороги на Петницу.

Только немного в себя пришёл, как меня прямо холодный пот прошиб – я весь мокрый был. Сверху с Осоя задул прохладный ветер – я весь затрясся. Хлестнул коня и скорей домой.

Было уже к первым петухам, как я добрался до дома. Заехал в ворота и еду по дороге вдоль сада. Тут конь встал. Я его стременем, он назад. Что опять за чертовщина! Смотрю в темноту – а между сливовых деревьев привязано какое-то полотно, как ограда, примерно до середины ствола. Может, домашние мои оставили сохнуть да забыли снаружи? Я гоню коня на другую сторону, а он и туда не может – опять растянуто полотно. У меня снова волосы на голове зашевелились, дело нечистое, думаю! Люди, я весь сад объездил, а никак не проехать, везде это полотно. От усталости и от страха у меня уже в голове помутилось. Тут, к счастью, запел петух. Всё исчезло. Я поспешил к дому. Как я с коня слез, как в дом вошёл – ничего не помню. Едва-едва, как сквозь сон помню, как назавтра я лежал под ореховым деревом перед домом и как у меня страшно болела спина и все кости. Кто это был в тот день – не знаю. И ничего больше не помню до Вука Хромого, когда я вышел из ваята и сказал: «Поехали домой!..» Вот такая история со мной приключилась!

После рассказа Миладина все гости замолчали. Долго так молчали, потом понемногу раздались голоса: «Господи спаси! Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!» – и постепенно снова начались шутки и разговоры. Только ко вторым петухам разошлись.

И по сю пору на лугу Спасоевичей в Лайковцах под самой вершиной Малена можно увидеть старый рухнувший дом, крытый дёрном. Крыша давно уже поросла мхом, а фундамент зарос колючками и сорняками. Остальных построек не осталось, едва видно, где они были. А от того густого сада остались две-три старые полузасохшие сливы.

И посейчас в Лайковцах и окрестных деревнях часто рассказывают на масленичные гулянья, каким хорошим хозяином был Миладин Малешич, а часто рассказывают и о том, как он под чары угодил.

Родительская суббота

Когда-то у Нинковича из села Б. был большой дом, крепкое хозяйство. Но в какой-то момент в этой семье вдруг все поумирали, и за несколько лет не осталось никого, кроме Стояна Нинковича, последнего главы этой некогда большой и почтенной семьи. Чтобы его род окончательно не угас без свечи, Стоян женился на хорошей и добродетельной девушке, круглой сироте, у которой никого и ничего на свете не было. «Никто так не любит друг друга, никто не живёт лучше, чем Стоян и Нера!» Так говорили все их знакомые. Но недолго продлилась их счастье – неполных два года. Стояна внезапно поразила какая-то тяжёлая болезнь, и через неделю он навсегда закрыл глаза. Бедная Нера осталась одна с мальчиком в колыбели.