Сны про не вспомнить

Родион Михайлович вошёл так, словно заранее знал каждую тень в комнате. Не глядя по сторонам, не ожидая приглашения, сел, опираясь на костыль с нетерпением человека, не верящего ни во власть, ни в вопросы, ни в возможность быть удивлённым.

– Ну? – сказал он, прежде чем Анненков успел открыть рот. – Выгляжу подозреваемым?

Голос хрипел, словно старый патефон – не от слабости, а от количества прослушанных историй. Глаза – светлые, колючие, с искрой, которую не смогли погасить ни возраст, ни сожаления.

Анненков слегка наклонил голову, не принимая вызов, но и не отступая:

– Я бы сказал – как человек с опытом. А опыт, как известно, всегда предполагает слишком многое.

– Угу, – Родион шумно втянул воздух. – И всё равно продолжает делать вид, что не при чём.

Он откинулся в кресле, устраиваясь удобнее, словно это был не допрос, а вечер у камина. Бровь его слегка дрогнула – не от усталости, скорее от мысли, которую он решил удержать внутри.

– Вы были в зале, когда Софья вышла на сцену?

– Конечно, был. Я стар, но не настолько, чтобы пропустить трагедию в прямом эфире.

– Видели, как она упала?

– Видел. И ничего не почувствовал. Знаете, если в моём возрасте переживать каждый раз, когда молодые падают в обморок, и самому недолго протянуть. А здесь не обморок – спектакль. Красиво и театрально.

– Не показалось, что её слова были адресованы кому—то конкретному?

– Мне многое кажется, – фыркнул он. – Особенно в этом доме, с такими людьми. Но я уже слишком ленив, чтобы разбираться, кто кого любит, кто кем играет и кто в кого целится.

Анненков чуть сузил глаза:

– Вы следили за Софьей?

– Да как же. Прямо засаду под кроватью устраивал. Нет, не следил. Но замечал. Тихая была. Глубокая. В таких людях обычно тонут. А некоторые ещё и топят. Профессор—то… – Родион бросил взгляд в сторону двери, – не из тех, кто отступает. А Павлуша – тем более.

– Вы намекаете на конфликт между ними?

– Я не намекаю. Просто констатирую: слишком много мужчин под одной крышей, слишком молодая девушка и слишком большая тишина вокруг неё. Когда становится слишком тихо – значит, кто—то что—то сдерживает.

– А вы? Что сдерживаете вы?

Старик впервые не ответил сразу. Посмотрел на Анненкова как на равного. В его взгляде были усталость, вызов и укоренённая подозрительность.

– Себя, – произнёс он наконец. – Потому что, если я начну говорить, всё рассыплется. А я люблю, когда вещи стоят на своих местах. Даже если эти места – на обочине.

Пальцы нервно перебирали край рукава. Это была не дрожь – скорее привычка, отработанная в те моменты, когда молчание служит бронёй.

Анненков сделал пометку:

«Сарказм – не маска, а его язык. Намеренно уводит разговор в сторону. Говорит много, но не откровенничает. Отводит взгляд при упоминании профессора».

– Вы давно не работаете?

– Уже лет десять. Когда институт ещё не носил нынешнего названия, а сны не считались научной категорией. Тогда мы изучали психосоматические состояния – тонкие грани между сознанием и телом. Я пришёл туда задолго до Вениамина, знал каждую лабораторию, каждую формулу, каждую тень на стенах. А когда он появился, я не ушёл – наоборот, помогал. Смотрел, как растут его идеи. Иногда подсказывал, иногда – оберегал. Потому что знал: он гений, а гении не видят, какой груз несут на плечах. Нет, я не ушёл. Просто отошёл в сторону, чтобы видеть картину целиком. Потому что власть всегда приходит, когда наука теряет осторожность. А я не люблю власть. Она любит тебя в ответ, и это очень вязкое чувство.

– Вам не показалось, что Софья участвовала в чём—то опасном?

Родион склонил голову, будто задумался, хотя ответ был готов заранее:

– Опасность – это когда всё слишком гладко, слишком правильно. А Софья входила в этот дом так, словно давно стала его частью. Как тень, которая появляется раньше тела. Значит, кто—то её ждал. А это всегда опасно. За ожиданием стоит желание, а за желанием – разрушение.

Анненков не отвёл взгляда. Родион смотрел ему прямо в глаза. В этой немигающей тишине следователь впервые почувствовал: старик боится. Не допроса и не правды, а того, что правда может оказаться последним, что он успеет рассказать.

Следователь сделал пометку: «Наблюдает за профессором. Следит за реакциями. Знает больше, чем говорит. Осторожность вызвана не тактикой – страхом».

Анненков медленно шёл по коридору. Лёгкий скрип паркета, обитые гобеленами стены, тишина, в которой каждый звук приобретал значение. Он уже понимал: искать нужно не слова, а мелочи – взгляды, заминки, движения, совершённые чуть позже, чем положено.

На повороте у лестницы он заметил Милену Робертовну. Та стояла вполоборота к молодой служанке из кухни. Лицо её было напряжённым, губы двигались почти беззвучно. Разговор явно касался не сервировки.

Заметив приближение следователя, Милена резко замолчала и выпрямилась – слишком поспешно, чтобы это осталось незамеченным.

– Милена Робертовна, – произнёс Анненков ровно, словно только что вспомнил о необходимости задать вопрос.

– Слушаю, – ответила она чётко, почти по—военному.

Анненков наблюдал внимательно. Лицо женщины было безупречно спокойным. Но в её глазах мелькнуло нечто – не страх, а внутренний сигнал тревоги, который она не успела подавить.

– Как вам показалось, Софья чувствовала себя нормально в тот день?

– Да, – быстро ответила она. – Делала всё по плану. Никаких жалоб, никаких тревожных признаков.

– Вы разговаривали с ней?

– Только по хозяйству. Она была сосредоточена. Немного тише обычного, но это не редкость перед подобными вечерами. Все были напряжены.

Наступила короткая пауза. Анненков сделал шаг вперёд, не давя, а сокращая дистанцию, чтобы вопрос нельзя было проигнорировать. Милена не отступила, лишь крепче сжала пальцы на ремешке, перекинутом через запястье.

– Что делал профессор, когда Софья упала?

– Он… – её голос слегка дрогнул, – разговаривал с академиком Анисимовым у камина. А потом… потом все услышали крик, шум. Он бросился сразу, быстрее многих. Сел рядом с ней. Склонился.

– Сел?

Милена встретила взгляд следователя прямо, почти вызывающе. Но в этой прямоте была не сила, а защита.

– Да. Присел на колено. Я точно помню.

Анненков медленно кивнул. Он уже слышал другую версию – от самого профессора. По словам Вениамина Степановича, он не садился, а стоял над Софьей, не касаясь её. Это противоречие ломало сцену, меняло перспективу и смысл. Возможно, кто—то слишком внимательно следил за деталями.

Он не стал озвучивать сомнения. Только отметил мысленно: кто—то здесь путается. Или очень старается казаться уверенным.

– Вы были рядом?

– Я была в зале, у стены, ближе к буфету. Видела, как Софья вышла на сцену и начала падать. Когда все бросились к ней, подошла и я. Вокруг неё уже стояли люди. Она лежала неподвижно, странно вывернутая. Я запомнила это мгновение до мельчайших деталей.

– Что вы почувствовали?

– Что это невозможно.

Её лицо изменилось. Морщина между бровями углубилась, взгляд скользнул в сторону, к окну, за которым уже ничего не было видно – только отражение.

– Она была сильной, – тихо продолжила Милена. – Очень организованной. Не из тех, кто падает без причины. Не из тех, кто просто так уходит.

Анненков молчал. Он заметил, как дрогнули её пальцы, расширились зрачки. Это был не страх перед следствием – это был страх другого рода, страх человека, который уже однажды видел слишком многое.

Он записал в блокноте:

«Ответы точны, но дыхание сбивается при воспоминании. Говорит как свидетель, думает как соучастник. Помнит детали, которые не должна была заметить».

И чуть ниже, отдельной строчкой:

«Её поведение – не просто страх. Она боится потерять что—то важное, личное, глубокое. Выяснить».

Он поднял взгляд. Милена уже стояла ровно, готовая уйти, подчиниться.

– Спасибо, пока достаточно, – сказал Анненков спокойно.

Она молча кивнула и вышла так же бесшумно и чётко, как вошла, будто заранее знала свой маршрут.

Люстра в зале горела с той же невозмутимостью, с какой встречала гостей днём. Но теперь её свет казался тяжёлым. Он не освещал, а давил – как слово, сказанное слишком точно и в неподходящий момент.

Анненков вошёл в зал тихо. Его шаги были слышны, но не нарушали тишины. Пространство, привыкшее к светским беседам, теперь жило другим ритмом – осторожным, тягучим. Гости группировались возле мебели, держась за порядок, как за точку опоры. Между ними воздух стал густым от догадок и невысказанных мыслей.

Следователь не повышал голос. Он знал: в комнате, полной людей, достаточно точной интонации, чтобы каждое слово было услышано.

– Господа, – начал он, ни к кому не обращаясь, никого не приветствуя, – мы завершили первичный осмотр. Я обязан сообщить следующее: смерть Софьи Волковой не была естественной.

Пауза повисла, а как тишина после удара грома. Затем кто—то резко втянул воздух, кто—то качнулся, словно потерял равновесие. Раздался лёгкий хруст стекла – ножка бокала треснула под напряжением пальцев.

– Прямых следов насилия нет, – продолжал он. – Однако обстоятельства исключают случайность. Мы рассматриваем это как возможное преступление.

В зале возник сдержанный шорох – не общий гул, а приглушённый, почти стыдливый шум, будто кто—то шевельнул занавес молчания. Люди переглядывались, опускали глаза. Кто—то попытался пошутить, но фраза умерла, не дойдя даже до соседа.

Анненков стоял в центре, словно неподвижная ось. Он не просил тишины, а ждал, пока страх и досада примут удобную форму – недоверия. Именно в этом состоянии человек легче всего выдаёт себя.

– Следствие начато. Опрос ведётся по списку всех присутствующих. Подчеркну: речь пока не о подозрениях, а о последовательности действий. Мы восстанавливаем картину шаг за шагом, и будем продолжать, – голос стал чуть жёстче, – пока она не станет ясной.

В углу зала прозвучал короткий вопрос, заданный без разрешения. Анненков повернул голову – всего на полсекунды – этого оказалось достаточно. Человек замолчал.

Следователь не дал паузе вытеснить смысл и продолжил спокойным, твёрдым голосом:

– Сейчас каждый из вас будет опрошен. Прошу точности. Никаких домыслов, эмоций – только факты. Что вы видели, слышали, с кем говорили. Любая мелочь может иметь значение.

Повисла короткая тишина. Следователь медленно обвёл взглядом гостей, прислушиваясь не к словам – к дыханию, к жестам, к напряжению в теле каждого.

Кто—то стоял слишком прямо. Кто—то теребил салфетку. Академик с седыми волосами нервно постукивал ногтем по бокалу. Милена у стены замерла совсем неподвижно. Павел смотрел в пол, и только редкое глубокое дыхание выдавало его тревогу. Профессор сохранял гипсовую неподвижность, но губы его были сжаты чуть сильнее, чем положено.

Анненков запоминал не лица – скорость реакций. У кого расширились зрачки сразу, у кого – при упоминании Софьи, у кого – на слове «преступление».

Он зафиксировал в уме: трое слишком спокойны, двое явно встревожены. И один – контролирует себя не по желанию, а от невозможности вести себя иначе.

Анненков сделал шаг в сторону и, уже не глядя на гостей, произнёс:

– Начнём.

Кабинет встретил их полумраком и запахом старой бумаги. Здесь не было светской суеты зала, ни выверенной тишины коридоров. Это помещение использовали лишь тогда, когда приходило время говорить по—настоящему.

Анненков сел в кресло с видом человека, который наконец мог позволить себе не наблюдать. Но не расслабиться – просто уйти внутрь собственной головы. Сиротин закрыл дверь, не дожидаясь приглашения, устроился напротив, снял куртку и повесил её на спинку стула. Несколько секунд оба молчали – не от неуверенности, а потому, что знали слишком много.

– Ты видел лица, когда я произнёс слово «преступление»? – спросил Анненков, перебирая пальцами уголок блокнота.

– Да. Будто кто—то в этом доме давно ждал, когда это слово прозвучит. А кто—то боялся, что его никогда не произнесут.

– Именно, – Анненков кивнул. – Я всё меньше верю в то, что здесь что—то… обычное.

– Яд? Токсины? Приступ? – осторожно уточнил Сиротин.

– Я имею в виду нечто, что не вписывается в привычные рамки. Ты ведь тоже это почувствовал?

Сиротин пожал плечами с осторожностью человека, не привыкшего признавать необъяснимое.

– Там что—то не так. Не с телом, а с тем, что его окружает. Всё слишком… аккуратно. Словно кто—то прибрался до нас или параллельно с нами.

Анненков прищурился. Его лицо приобрело выражение, обозначавшее, что они подошли близко. Он перевернул страницу блокнота и коротко записал:

«Контроль эмоций – за пределами нормы».

– Все чего—то боятся, – произнёс он. – Но у каждого свой страх. Павел боится самого себя. Милена – собственных воспоминаний. Родион – последствий. А профессор… – он помедлил, – у него другая тишина. Это не просто молчание, а дверь, закрытая изнутри и тщательно охраняемая.

Сиротин медленно почесал висок:

– А если это не просто убийство? Если это – только первый акт?

– Или – не первый, – откликнулся Анненков. – Просто тот, на который мы наконец обратили внимание. Остальное началось давно и всё ещё продолжается.

Он встал и подошёл к окну. Шторы были задвинуты, но сквозь узкую щель проникал тусклый свет лампы с лестничной площадки. Он падал глухо, напоминая о вещах, которые ближе, чем кажется.

– Мы даже не знаем, с чего всё началось, – продолжил Анненков. – У каждого из них лишь часть общей картины. И эти части не складываются. Или не хотят складываться.

Он обернулся. Голос звучал ровно, без сомнений – только с ясностью и признанием:

– Здесь замешано нечто, чего не объяснить привычными методами. Нам придётся копнуть гораздо глубже и быть готовыми увидеть то, что мы привыкли считать невозможным.

Глава 3

Дом замер. Не той обычной неподвижностью, когда вечер перетекает в ночь и воздух густеет от усталости, а тревожной, тягучей, как застывшее стекло, через которое звуки пробираются с трудом. Казалось, особняк, наполненный тенями и шёпотом, боялся дышать, чтобы не нарушить зыбкое равновесие случившегося.

Гости, ещё недавно оживлённые, теперь цеплялись за тени мебели, занавески, за бокалы, которые уже не подносились ко рту. Каждый жался к стенам, будто сам воздух в центре комнаты стал опасным. Лица бледные, вытянутые, в глазах одна мысль: только не встретиться взглядом, только не вызвать подозрений.

В коридоре, ведущем в кабинет, по—прежнему дежурила охрана, но шагов почти не было слышно. Те, кто ещё двигался по дому, делали это осторожно, словно боясь потревожить не живых – мёртвых. Но тишина не была пустой: в ней жило напряжение.

За дверью старого кабинета, ставшего штабом, сидели Анненков и Сиротин. Свет лампы освещал только стол, оставляя лица в полутьме – так, как им было удобнее. Видеть, но не быть увиденными насквозь.

В зале, где недавно звучала музыка и звенели бокалы, теперь царила атмосфера провалившейся пьесы. Пышность интерьера поблёкла, зеркала словно покрылись пылью изнутри. Всё держалось не на мебели и стенах, а на памяти о событии, о котором нельзя было говорить. Каждое движение обретало тяжесть, как будто стены начали подслушивать, а люстры – запоминать лица.

Вениамин Степанович стоял у окна спиной к остальным. Он будто окаменел. Плечи напряжены, взгляд устремлён в сад, хотя он едва ли видел деревья. Его лицо ничего не выражало – и это пугало больше всего. Он молчал не от сдержанности, а из страха, что после слов появится трещина. Пальцы рук, сцепленных за спиной, чуть заметно дрожали.

Оксана сидела у книжного стеллажа, словно съёжилась внутри себя, скрестив руки на груди, защищаясь от несуществующего холода. В её взгляде, украдкой брошенном на зал, читалось предчувствие. Она избегала смотреть на брата, профессора, даже на Родиона Михайловича, словно боясь утонуть в чужом взгляде.

Родион Михайлович стоял у колонны и выглядел стариком, заранее знающим развязку. Его глаза бегали по залу, как у птицы, ищущей место для посадки. В позе было что—то театральное, губы плотно сжаты, и лишь рука, теребящая носовой платок, выдавала внутреннюю тревогу.

Павел стоял у рояля, положив руки на крышку, но клавиш не касался. Его лицо было бледным, как бумага, губы сжаты. Он смотрел в пол, в одну точку, словно надеясь, что время повернёт вспять. Иногда он вздрагивал – будто отдалённый звук возвращал его к реальности.

Гости молчали. Их было много, но каждый был одинок. Разрозненные группы, взгляды, движения плеч – всё выдавало напряжённое ожидание. Прислуга почти исчезла из зала. Лишь иногда появлялась тень – официантка с подносом, охранник у двери, экономка, скользнувшая между креслами. Дом дышал очень медленно, и вместе с ним – все, кто в нём оставался.

Крик врезался в тишину, словно трещина в стекле: резко, хрустко и безвозвратно.

– Её убили!

Голос, надорванный и чужой, пронёсся по залу и застыл между стенами, отразившись в люстрах и бокалах, едва не разбив их изнутри.

Гости вздрогнули. Кто—то резко выпрямился, кто—то дёрнул рукой, будто хотел перекреститься, но замер. Шёпот сорвался с губ, но слов не прозвучало – только сдавленное дыхание. Павел поднял голову, его зрачки сузились. Вениамин даже не обернулся, лишь сильнее сжал пальцы за спиной. Родион замер, словно ждал продолжения спектакля, где наконец началась настоящая драма.

Двери распахнулись с тяжёлым скрипом петель. В проёме, будто выброшенный из другого мира, появился молодой человек. Лицо осунулось и потемнело от пережитого. Двигался он неровно, как раненый, шаги резкие, плечи дёргались, ноги подламывались, но во всём этом чувствовалась неумолимая решимость. Он не просил пропустить – он прорывался, словно сквозь воду.

Это был Игорь Васильев, младший научный сотрудник и ассистент профессора Рикошетникова. Молодой, перспективный, всегда аккуратный, он редко появлялся в доме, предпочитая лабораторию. Его присутствие здесь, в этом состоянии, казалось столь же невозможным, как появление живого призрака.

Но сейчас он не походил на уравновешенного сотрудника уважаемого профессора. Опрятность, сдержанность, блеск интеллекта – всё это исчезло. В зал ворвался человек, обнажённый до нервов, доведённый до той точки, за которой остаётся только крик.

Охранники попытались остановить его, но не успели: он прошёл сквозь них, не замечая рук, окриков и предупреждающих жестов. Его дыхание вырывалось с шумом, будто с каждым шагом он терял остатки сил.

Белая рубашка, наполовину выскользнувшая из брюк, была измята и испачкана на локтях – следы пыли, грязи и, возможно, крови. Кардиган накинут небрежно, задрался на левом плече, а правая рука постоянно дёргалась, будто под кожей что—то зудело. Волосы, прежде тщательно зачёсанные, теперь спутались и прилипли ко лбу.

В центре зала Игорь внезапно остановился, будто забыл, куда шёл. Лицо дёрнулось, словно у человека, у которого только что вырвали имя из горла. Глаза метались от одного лица к другому, нигде не задерживаясь надолго. В каждом взгляде он искал подтверждение, в каждом молчании – ответ. Ничего не совпадало. Всё было слишком спокойным, слишком живым, чтобы Софья могла быть мёртвой.

Он попытался что—то сказать, но голос его подвёл – выдох получился сиплым. Горло сжалось, вены на шее вздулись. На секунду показалось, что он закричит вновь, но он только шагнул вперёд и снова замер.

Игорь выглядел так, словно прошёл по минному полю: ноги дрожали, руки вытянуты вперёд, будто для равновесия, губы пересохли. Он машинально облизывал их, не замечая этого. Плечи то сжимались, то расправлялись, словно он не знал, что делать с телом, ставшим слишком тяжёлым.

Зал снова замер, накрытый стеклянным колпаком тишины: ни звука, ни движения, только взгляд внутрь себя, в попытке понять, что только что произошло.

Кто—то опустился в кресло. Кто—то медленно поставил бокал на стол. Никто не двинулся навстречу. Никто не сказал ни слова. Даже охранники, уже оправившиеся, стояли в стороне. Все ждали, сами не зная чего.

Никто не мог ответить, потому что вопрос ещё не прозвучал.

Игорь продолжал стоять в центре, будто забыл, как ходить. Словно то, что привело его сюда – крик, отчаяние, потеря – исчезло, оставив одного перед стенами, полными чужих глаз.

Профессор двинулся первым – быстро, не оборачиваясь ни на кого. Его шаги были короткими, но твёрдыми, как по тонкому льду, где каждое движение выверено самой осторожностью.

Он остановился напротив Игоря, не оставляя пространства для отступления. Лицо профессора превратилось в напряжённую маску без единой живой мышцы. Губы сжались в тонкую линию, скулы заострились, брови сошлись у переносицы. Гнева на его лице не было, но за ним стояло напряжение, близкое к боли. Глаза смотрели жёстко, будто обнажая перед собой собеседника до основания.

– Что ты здесь делаешь, Игорь? – спросил он тихо и резко, с металлической остротой, заставив воздух дрожать.

Эти слова прозвучали не как вопрос, а как выстрел. Ни у кого не осталось сомнений – это обвинение, приговор, вынесенный прежде следствия.

Игорь не отступил. Он стоял напротив, глядя прямо, точно единственное, что удерживало его в вертикальном положении – это взгляд. Его тело незаметно дрожало, но в этой дрожи не было страха. В ней смешались ярость и боль, сдерживаемые из последних сил.

– Пустите меня к ней, – голос сорвался, став хриплым, первобытным. – Я должен её видеть.

Никто не ответил: ни гости, ни охрана, ни те, кто стоял рядом. Тишину нарушил лишь глухой голос Вениамина Степановича:

– Её уже увезли.

Эти слова ударили Игоря, как боец бьет в грудь. Плечи осели, пальцы разжались. Он сделал шаг назад – неуверенный, будто под ногами исчезла земля. Но тут же остановился и поднял голову. Его лицо изменилось: паника ушла, осталось только спокойствие и решимость.

Профессор пристально посмотрел на него снова – с холодной, жёсткой настойчивостью. Голос прозвучал ещё тише, почти без интонации, но в его ровности ощущалось железо:

– Я спросил, что ты здесь делаешь, – процедил он сквозь зубы так, что задрожал воздух.

Глаза Игоря прояснились. Он посмотрел прямо в лицо профессору: спокойно, без угрозы, без мольбы. Этот взгляд был как щит без солдата: ничего не защищал, но ясно показывал, что его появление здесь не случайно.

– Я пришёл, – сказал он, – потому что мы с Софьей были любовниками и собирались пожениться.

Фраза прозвучала просто, без надрыва и пафоса, как констатация, как ключ в замок чужой лжи.

– Мы были вместе, и я имею право знать.

Эти слова повисли в воздухе, сгустившись, словно перед грозой. Кто—то в дальнем углу ахнул, будто случайно вдохнул раскалённый воздух. Кто—то резко отвёл взгляд, оказавшись свидетелем сцены, не предназначенной чужим глазам.

Павел шагнул в сторону, инстинктивно ища опору в стене. Оксана застыла, сжав руки в кулаки до боли. Родион хмыкнул почти беззвучно, но так, что воздух в зале стал тяжелее.

Профессор не двинулся, лишь едва заметно дрогнули веки – это уловил только Игорь.

Молчание сгустилось, превратившись в плотину. Казалось, одно слово – и она треснет. Но никто не решился нарушить тишину.

Игорь продолжал стоять на месте: руки опущены, спина прямая. Он не защищался. Он ждал, и если в этом ожидании была слабость, то только та, которая делает человека непоколебимым.

Профессор не закричал, не вспыхнул внезапно, как закипающая вода. Его ярость поднималась изнутри, как подземный толчок, проявившись в теле раньше, чем в словах. Лицо побледнело, кровь отступила, оставив лишь гнев и нечто более личное, болезненное. Глаза сузились: в них не было безумия, только расчёт, за которым чувствовалось острое чувство. Губы дрогнули, сжались в тонкую линию и вдруг дёрнулись.

Он подошёл ближе – быстро, с напряжением, как человек, потерявший контроль, который прежде всегда удерживал. Рука поднялась невысоко, ладонь резко и точно ударила Игоря по щеке. Не было замаха – лишь короткое, почти автоматическое движение, словно заранее просчитанное.

Звук пощёчины оказался звонким, позорным, прокатившись по залу, как напоминание о чём—то, что нельзя произносить вслух. Он напоминал хлопок двери в пустом доме: дело не в шуме, а в смысле происходящего за ней. В нём была не только физическая сила, но и эмоциональный вызов, предъявленный на глазах у всех. Те, кто стоял рядом, вздрогнули, но никто не шелохнулся. Сама сцена окаменела вместе с ними.

– Что ты несёшь, щенок, – произнёс Вениамин, не повышая голоса. Слова слетали с губ резко, сквозь стиснутые зубы. В них звучало не раздражение, а унижение, удар по собственной границе.

Профессор отступил. Не споткнулся, но шаг его был короче задуманного, будто нога не сразу подчинилась. Грудь резко вздымалась, дыхание стало слышным, как у человека, только что вышедшего из ледяной воды. Руки дрожали не от гнева, а от истощения. Он смотрел на Игоря, как на своё отражение в кривом зеркале – человека, которого не хотел признавать, но не мог игнорировать.