Федька Щукин и Ватерлоо

Михаил Гинзбург

Федька Щукин и Ватерлоо

Глава 1: Каминный зал, водка и Указ

В каминном зале князь Федька Щукин откидывал назад свои вьющиеся темные волосы – жест, полный небрежной аристократии, даже когда он был одет в форму, больше подходящую для бала, чем для войны. В его лукавых серых глазах плясали огоньки иронии, а тонкие губы изогнулись в усмешке. Он наблюдал за миром как за очередным спектаклем, потягивая жгучую русскую водку, которая по вкусу была ему милее любого французского вина. За окном расстилался Петербург, утопающий в майской зелени, но это была зелень, слишком приторная для его измученной души. В воздухе витал запах сирени и надвигающегося геополитического полный кошмара.

«Ну что, Феденька, получили?» – раздался голос княгини Щукиной, его матери. Она вошла в зал, величавая дама с живыми глазами, скрывающими недюжинный ум и прагматичность.

Федька с кряхтеньем отложил пергамент с императорским указом, словно тот был проклятой картой, которая вот-вот опустошит его и без того неполный кошелек. «Получил, маменька. Ваша Светлость, похоже, судьба вновь решила подкинуть мне, вашему покорному сыну, дерьма на лопате. Призывают, черт побери, на фронт. Вы представляете? Меня, Федьку Щукина, который в последний раз видел что-то крепче бабской груди разве что на картинах фламандцев, зовут на войну!»

Княгиня лишь фыркнула, усаживаясь в кресло напротив. «Не извольте выражаться, Феденька. При чем тут груди? Вы же прекрасно знаете, как там, на фронте. Пули свистят, ядра рвутся. Кровь, грязь, отрубленные конечности. И это я еще о французской кухне не говорю».

Федька хмыкнул. «Ах, французская кухня! Вот это, маменька, истинное зло. А война… Война – это же, мать ее, бессмыслица! Разве можно назвать смыслом жизни метание свинца в таких же, как ты, дураков, только потому, что у одного коротышки слишком большой эгоизм, а у другого – слишком много земли? Долг? Честь? Да какая к черту честь, когда тебя будут кормить гороховой кашей и вонью пороха? Мой долг – это наслаждаться жизнью, совращать женщин, пить алкоголь и, черт возьми, не думать о том, что где-то там орут раненые. А это, по-моему, самый благородный долг из всех».

«Ну, тогда вам, Феденька, прямая дорога в лазарет. Там хоть орать будут, но по делу, а не от праздности», – парировала княгиня. Она окинула сына оценивающим взглядом. «Вы выглядите так, будто уже неделю не расставались с бутылкой и какой-нибудь очередной мамзелью. Или сразу с двумя».

«Маменька, ну зачем вы так? – Федька сделал вид, что глубоко оскорблен. – Я же примерный сын. Всего-то три дня, как распрощался с мадемуазель Дюбуа. И то, исключительно по уважительной причине – у нее кончился портвейн. А алкоголь… алкоголь – это ведь топливо для души, маменька. Без него эта проклятая жизнь совсем уж пресной станет».

«Пресной, говорите? – Княгиня вздохнула. – Знаете, Феденька, ваша жизнь и так достаточно остра. Особенно для тех, кто пытается ее упорядочить. А вот о ваших карточных долгах вы не забыли? Или о том, как намедни в пух и прах проигрались в карты с этим… как его… графом Завалишиным?»

Федька поморщился. «Да ладно, маменька, мелочи жизни! Завалишин – он же старый дурак, к тому же шулер первостатейный. Я просто дал ему шанс почувствовать себя победителем. Разве это не благородно?»

«Благородно – это когда вы, князь Щукин, хотя бы раз в жизни сделаете что-то полезное для Отечества, а не только для своего брюха и… кхм… других органов», – отрезала княгиня.

«Отечество, маменька, – Федька снова взял в руки указ и картинно закатил глаза. – Это ведь не березка, на которой я в детстве штаны рвал, и не бордель матушки Рози. Это нечто эфемерное, придуманное для того, чтобы такие, как я, тащились на войну и дохли за чужие амбиции. И что самое смешное – я ведь пойду. Пойду, черт возьми, как миленький! Потому что если не пойду, то Ваша Императорская Светлость, маменька, устроит мне такую жизнь, что даже на фронте покажется райским уголком. А я, знаете ли, предпочитаю адские уголки, где хотя бы есть шанс на приключение и пару-тройку незамужних француженок».

Он поднял бокал с водкой. «Ну, за Россию, что ли! За мать ее, за этот чертов указ и за то, чтобы меня не убили в первые же десять минут. И, конечно, за самых красивых баб, где бы они ни были!»

Княгиня лишь покачала головой, но в уголках её губ мелькнула едва заметная усмешка. Она знала своего сына. Он был безответственным, циничным, и его язык был острым, как бритва. Но она также знала, что за этой маской скрывалось нечто большее, что-то, что обстоятельства рано или поздно вытащат наружу. И, черт возьми, это будет зрелище, достойное самой грандиозной оперы. А пока… пока ему предстоял путь. Долгий, ухабистый, напичканный опасностями и, несомненно, смешными ситуациями путь к чертовой войне. И, возможно, к чему-то, что изменит его жизнь навсегда.

Глава 2: Дорожные приключения и первый блин

Дорога на фронт оказалась куда более увлекательной, чем предполагал Федька. Впрочем, увлекательность для него всегда измерялась количеством бутылок вина, качеством женского общества и отсутствием хоть какого-либо намека на дисциплину. А тут – сплошная дисциплина, мать её. Или, по крайней мере, попытки её навязать.

Его кибитка, хоть и видавшая виды, была набита доверху не только пожитками, но и провизией, которую предусмотрительная маменька впихнула с таким расчетом, будто сын отправляется в кругосветное плавание, а не на войну в соседнюю губернию. Рядом, подпрыгивая на каждой колдобине, ехал его камердинер, старый Кузьма, который уже давно смирился с чудачествами барина.

«Ваше Сиятельство, право слово, мы так и до Смоленска не доедем, если вы будете останавливаться у каждой второй девки с цветами!» – ворчал Кузьма, вытирая пот со лба.

Федька же, высунув голову из окна, весело подмигнул какой-то крестьянке, продававшей на обочине пирожки. «А как же, Кузьма? Красота спасет мир! А если и не спасет, то хоть скрасит этот грешный путь. Да и пирожки, я погляжу, недурны. С капустой небось? Или с чем поинтереснее?»

Крестьянка зарделась, а Кузьма лишь обреченно вздохнул. Попытки уклониться от службы начались, едва они выехали за черту Петербурга. Федька пробовал прикинуться тяжелобольным, симулировал приступы удушья, а однажды даже попытался убедить жандармов, что он – тайный агент Кутузова, которому жизненно необходимо ехать не в полк, а в… ну, куда-нибудь в противоположную сторону, чтобы выполнить сверхсекретное задание по… соблазнению австрийских графинь. Жандармы посмотрели на него как на идиота, почесали затылки и вежливо, но настойчиво указали на дорогу к действующей армии.

День сменялся днем, и пейзажи за окном становились все менее живописными, а все более «военными». Изредка попадались опустевшие деревни, где ветер гонял обрывки соломы, и тишина стояла такая, что можно было оглохнуть. Федька, до этого лишь иронизировавший над войной, начинал ощущать её дыхание. И это дыхание пахло не французскими духами, а гарью и нечистотами.

Однажды, когда солнце уже клонилось к закату, их кибитку обогнал отряд русских гусар. Их пыльные мундиры, лихие усы и непринужденная манера держаться вызвали у Федьки приступ зависти. Он, с его расхлябанной осанкой и небрежной элегантностью, выглядел на их фоне как павлин в курятнике.

«Эй, братцы! Куда путь держим?» – крикнул он, высовываясь из окна.

Один из гусар, смуглый, с наглой улыбкой, обернулся. «К чёрту на кулички, Ваше Сиятельство! К славе, или что там от неё останется. А вы, погляжу, барин, к бабам, что ли, едете?»

«И к бабам, и к чорту! – Федька усмехнулся. – Всему своё время. А пока – к месту службы. Князь Щукин, если что».

Гусар присвистнул. «Щукин, значит? Слыхали. Говорят, тот ещё фрукт. Ну, тогда нам по пути, князь. Скоро сами поймете, что на войне без хорошего настроения и пары бутылок – никуда. А без баб… без баб и подавно».

Это был Денисов, и знакомство с ним, хоть и мимолетное, Федька оценил. Наконец-то хоть кто-то, кто понимал истинные ценности жизни.

Первая стычка с реальностью войны настигла его внезапно. Они ехали по лесной дороге, когда впереди раздались выстрелы. Кузьма побледнел, а Федька, хоть и ощутил легкое покалывание в животе, тут же вспомнил все, что читал в авантюрных романах. Не то чтобы он верил в героизм, но уж очень не хотелось выглядеть трусом перед лицом опасности.

«Что там, Кузьма? Неужто французы? Или разбойники?» – спросил он, вытаскивая из-за пазухи старый, но на редкость увесистый дуэльный пистолет.

«Господи, Ваше Сиятельство, сидите!» – завопил Кузьма, пытаясь укрыться под сиденьем.

А Федька, наоборот, выглянул. Впереди, на небольшой прогалине, группа русских солдат столкнулась с передовым отрядом французских фуражиров. Шел короткий, но яростный бой. Французы, похоже, были не готовы к отпору и начали отступать.

Федька, сам не зная почему, рванул вперед. В его голове пронеслись обрывки фраз из романов, где герои, забыв о страхе, бросались в бой. «Ах ты ж, мать твою, ёк-макарёк! Семёнов, держись!» – заорал он, вскидывая пистолет. Выстрел был неожиданным даже для него самого. Пуля, к его великому удивлению, угодила в дерево рядом с головой какого-то французского солдата. Тот, оценив меткость выстрела, моментально присел и, не оглядываясь, дал деру.

Русские солдаты, опешившие от такого внезапного подкрепления, уставились на Федьку. Он стоял посреди дороги, в своей бальной форме, с пистолетом наперевес, и выглядел одновременно нелепо и величественно. На его лице играла ироничная усмешка.

«Ну что, братцы, не ждали?» – прохрипел Федька, чувствуя, как адреналин расходится по венам. – «Я, конечно, не Жанна д’Арк, и не то чтобы рвался в бой. Но когда эти, черт побери, лягушатники лезут на русскую землю – тут уж, простите, сам бог велел дать им по морде. Или куда придется».

Солдаты засмеялись. Им явно пришелся по душе этот странный, матерящийся аристократ, который, несмотря на всю свою нелюбовь к войне, все же оказался в нужное время в нужном месте.

После стычки, которая закончилась отступлением французов, Федька, пошатываясь, вернулся к кибитке. Кузьма вылез из-под сиденья, бледный, но гордый.

«Ваше Сиятельство… вы… вы герой!» – пролепетал он.

Федька отмахнулся. «Герой? Да брось ты, Кузьма. Я просто неудачно высунулся. И, честно говоря, чуть не обосрался со страху. Но вышло, как вышло. Главное, что эти чертовы французы теперь будут знать, что даже от баринов в бальных костюмах можно схлопотать свинца в задницу. Урок им, мать их, на всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, она у них будет».

Он забрался в кибитку, чувствуя легкую дрожь в коленях. Первая стычка с реальностью войны была не такой уж и страшной, как он себе представлял. Главное, что ему удалось избежать прямого боя, проявить смекалку и, что самое главное, не запачкать свою бальную форму. А это, по его мнению, было куда важнее любого героизма. Война продолжала казать свой абсурдный оскал, но Федька был полон решимости продолжать её игнорировать. По крайней мере, до тех пор, пока это будет возможно.

Глава 3: Гусарский разгул

Прибытие в гусарский полк, стоявший лагерем где-то под Смоленском, оказалось для Федьки возвращением к давно забытым, но таким милым сердцу порокам. Военный лагерь, вопреки его пессимистичным ожиданиям, не представлял собой сплошного уныния и пороховой гари. Напротив, он обнаружил здесь кипучую, хоть и несколько хаотичную, жизнь. Лошади ржали, денщики суетились, а из офицерских палаток доносились то разудалые песни, то звуки гармошки, то… ну да, тот самый смех, который Федька привык слышать в самых злачных местах Петербурга.

Его встретил тот самый Денисов, смуглый гусар с лихими усами и наглой улыбкой. Он крепко обнял Федьку, хлопнул по плечу так, что тот едва не выронил свой походный несессер.

«Князь! Едрит твою мать, а я уж думал, не доедешь! Или французы тебя по дороге в бордель затащили?» – заржал Денисов, сверкая глазами.

«Если бы, Денисов, если бы! – Федька поправил свою неизменно небрежную форму. – Только русские жандармы, мать их, способны вытащить человека из истинного рая. Ну что, где тут у вас гусарский разгул? Моя душа истосковалась по истинному веселью, а не по этому вот… патриотическому угару».

Денисов махнул рукой в сторону одной из палаток. «Туда, князь! Там и застолье, и шутки, и песни. А потом, если повезет, и девки найдутся. Или, как минимум, пара бутылок приличного пойла. Мы тут, знаешь ли, на своих недавних подвигах празднуем. Слышал, как ты там французов гонял? А говорят, Щукин только по бабам и водке спец. Пиздят, как дышат, ей-богу».

Федька расплылся в самодовольной ухмылке. «Ну, по бабам и водке я тоже спец, тут не поспоришь. Но иногда, Денисов, иногда даже такому гедонисту, как я, приходится браться за оружие. Только без фанатизма, брат. Без фанатизма».

Внутри палатки царил настоящий ад, граничащий с раем. Столы ломились от закусок, бутылки с водкой и вином опорожнялись с неприличной скоростью, а воздух был пропитан запахом табака, пота и хмеля. Гусары, лихие, бородатые и безмерно веселые, горланили песни, травили байки и, кажется, уже забыли о существовании войны. Федька, с его невероятным обаянием, моментально влился в компанию. Он сыпал остротами, его матерные слова звучали к месту и вызывали взрывы хохота, а его циничные замечания о войне и жизни находили живой отклик в сердцах этих, казалось бы, бесшабашных вояк.

«Ну что, братцы, – провозгласил Федька, поднимая очередную кружку, – за то, чтобы эти чертовы французы сдохли от поноса, а не от наших пуль! А мы тем временем выпьем за всех красавиц, которые нас ждут. Или не ждут, но пусть попробуют не ждать!»

Застолье длилось до самого рассвета. Федька, несмотря на все свои пороки, обладал завидной выносливостью. Он перепил большинство гусар, отпустил больше колких шуток, чем любой из них, и даже умудрился соблазнить местную трактирщицу, которая, кажется, уже давно не видела таких «приличных» кавалеров. Его попытки соблазнить местных дам, несмотря на военное положение, были, в общем, успешны.

На следующее утро, когда солнце еле-еле пробивалось сквозь завесу тумана, Федька, с раскалывающейся головой, но в неизменно приподнятом настроении, выбрался из палатки. Денисов, выглядевший ненамного лучше, хлопнул его по плечу.

«Ну что, князь? Как ночь прошла? А то я что-то смутно помню…»

«Ночь прошла так, Денисов, как и должна проходить ночь у настоящих гусар, – хмыкнул Федька, поправляя волосы. – С пьянством, песнями и… ну, ты понял. Главное, что живы остались. И голова на месте. Хотя вот за это я бы поспорил».

Он огляделся по сторонам. Лагерь потихоньку оживал. Солдаты пили утренний квас, дымились костры, и вдалеке слышались команды офицеров. Несмотря на вчерашний разгул, чувствовалось, что война не дремлет. Она ждет. И скоро она покажет свое истинное лицо, куда менее веселое, чем этот гусарский кутеж. Федька это понимал. Но пока… пока он наслаждался моментом. Он был здесь, среди этих бесшабашных парней, далеко от скучного Петербурга и надменных аристократов. И это было, черт возьми, почти счастье. Почти.

Глава 4: Перед бурей

Нарастающее напряжение перед Бородинским сражением ощущалось в воздухе так же явно, как запах навоза и несвежего супа в гусарском лагере. Каждый день приносил новые слухи, одни страшнее других, другие смешнее первых, но все они сводились к одному: скоро будет мясорубка. Или, как выразился Денисов, «такая ебатория, что даже черти в аду подавятся». Федька, с его циничным складом ума, не мог не согласиться с такой формулировкой.

«Ну что, братцы, – вещал он вечером у костра, потягивая из фляги нечто подозрительно похожее на разбавленный спирт, – вот и дождались мы, дураки, момента истины. Или, как говорят философы, кульминации этого абсурдного балагана. Завтра, по всей видимости, нас будут бить. Или мы будем бить. В общем, кто-то кого-то побьёт. И, чувствую я, это будет не пикейный жилет, а что-то посерьёзнее».

Гусары смеялись, но смех этот был нервным, как предгрозовой ветер, завывающий в прогнивших трубах. Разговоры о Кутузове и Наполеоне не смолкали ни на минуту. Кутузов, старый, грузный, с одним глазом, казался для них не то мудрым дедом, не то хитрым лисом, который точно знает, что происходит, но не торопится ни с кем делиться своими мыслями.

«А Кутузов, говорят, спит большую часть дня, – заметил кто-то. – Может, он во сне с французами договаривается? А мы тут, как лохи, в бой лезем».

«Да он просто старый лис, – отмахнулся Денисов. – Ему и спать не надо, он и так всё про всех знает. И про Наполеона, и про нас, и про то, куда завтра наш Федька от пуль прятаться будет».

Федька же, услышав это, картинно возмутился. «Не смей, Денисов, богохульствовать! Я – человек чести! Я буду прятаться не от пуль, а от бессмысленной смерти. Разницу, надеюсь, улавливаешь? Одно дело – геройски погибнуть за Отечество, другое – получить свинца в задницу от какого-нибудь занюханного французского крестьянина, которому Наполеон наобещал золотых гор. Это, брат, унизительно. И крайне неэстетично».

Он размышлял о предстоящей бойне с абсолютным нежеланием в ней участвовать. В его глазах война была лишь абсурдным фарсом, где люди убивали друг друга по приказу тех, кто сам сидел в тылу, потягивая шампанское и выдумывая новые звания.

«Вот Наполеон, – продолжал Федька, – он же, черт побери, гений. Гений по части того, как убедить миллионы людей отправиться на верную смерть ради его величия. И ведь идут, как бараны! А потом их жрут черви, а он сидит в своем дворце и жрёт устрицы. Справедливость, мать её, налицо».

«Да уж, князь, – протянул один из гусар, – вам бы в философы, а не в гусары. Только завтра ваша философия вам пулю в лоб не остановит».

«А вот это мы ещё посмотрим, – усмехнулся Федька. – Моя философия, брат, – это выживание. И я, знаешь ли, умею выживать. Похлеще любого таракана. Потому что таракан, он тупой, он лезет на свет. А я – я спрячусь в самую глубокую щель. И вылезу, когда вся эта катавасия закончится».

Но несмотря на весь его цинизм, напряжение витало в воздухе, словно невидимая пелена. Каждый гусар, каждый солдат понимал, что завтрашний день станет проверкой на прочность. Некоторые нервно курили, другие чистили оружие, третьи просто молча смотрели в огонь. Федька, хоть и продолжал отпускать свои едкие замечания, внутренне ощущал то же самое предвкушение. Он не любил войну, презирал её, но знал: завтра он будет там. И никто не знал, выберется ли он живым. Эта неизвестность, эта висящая в воздухе угроза, на самом деле, даже немного возбуждала его. Как азартная игра, где ставка – твоя собственная жизнь. А Федька, как известно, был большим любителем азартных игр. Особенно если они были на грани фола.

Глава 5: Бородино. Хаос и нелепость

Утро Бородина наступило с предательской тишиной, словно сама природа затаила дыхание перед неминуемой катастрофой. Туман, густой и едкий, стелился над полями, скрывая от глаз многотысячные массы войск, готовых вцепиться друг другу в глотки. Федька, с похмельной тяжестью в голове, но с привычной иронией на губах, наблюдал за этим из своей позиции. Воздух пронзила артиллерийская канонада. Загрохотало так, что, казалось, земля разверзлась.

«Ну, началось! – прохрипел Федька, прячась за невысоким бруствером. – Вот она, черт возьми, оперная увертюра к великому спектаклю под названием «Нахуя мы здесь?!» Красота-то какая, а? Прямо как фейерверк на именинах у императрицы, только вместо конфетти – чугунные ядра. И, заметьте, никто не танцует».

Рядом с ним Денисов, несмотря на вчерашние возлияния, выглядел на удивление бодро. Его глаза горели лихорадочным блеском. «Держись, князь! Сейчас начнется такое, что не забудешь!»

«Я и не собирался забывать, Денисов, – Федька пригнулся, когда рядом просвистел осколок. – Я даже запишу это в своих мемуарах, назвав главу «День, когда Федька Щукин понял, что он не любит грохот». Хотя, если быть честным, я это понял ещё в детстве, когда нянька уронила на меня медный таз».

Хаос Бородинского поля был невообразим. Дым от пушек и ружей окутал всё вокруг, превращая окружающее в сюрреалистическое полотно. Временами сквозь завесу проглядывали силуэты несущихся кавалеристов, вспышки выстрелов, падающие солдаты. Звуки сливались в один оглушительный рёв: крики раненых, лязг штыков, топот тысяч ног, команды офицеров, тонущие в этом аду.

Федька, оказавшись в самом пекле, пытался выжить, проявляя нелепую отвагу, граничащую с безумием. Он перебегал от одного укрытия к другому, избегая столкновений, но при этом умудряясь выглядеть так, будто он на поле боя – всего лишь случайный зритель, зашедший на экскурсию и слегка заблудившийся. В какой-то момент он увидел, как прямо на него несётся группа французских кирасиров.

«Ох, ебать-колотить! Вот это поворот! – пробормотал он, прикидывая варианты. – Бежать? Сражаться? Или притвориться мёртвым? Последнее, пожалуй, самое благородное. Но форма новая, жалко марать».

И тут Федька, повинуясь какому-то необъяснимому импульсу, выхватил саблю и, нелепо размахивая ею, бросился в сторону ближайшего кирасира. Тот, опешивший от такой наглости и, вероятно, решивший, что перед ним какой-то сумасшедший русский барин, на мгновение замешкался. Этого мгновения хватило Федьке, чтобы проскользнуть мимо лошади, увернуться от удара палашом и оказаться за спиной противника. Откуда ни возьмись, на помощь подоспел Денисов с несколькими гусарами, и кирасир был сбит с коня.

«Ты что, князь, совсем чёртовулся?! – крикнул Денисов, отбиваясь от другого француза. – Куда ты лезешь?!»

«А я, Денисов, – Федька тяжело дышал, – я изучаю местную фауну! И, знаете ли, французские кирасиры – существа на редкость агрессивные. Но, как я погляжу, легко пугающиеся!»

Описания битвы через призму его восприятия были абсурдны, полны боли и случайностей. Вот русский солдат споткнулся и упал прямо под копыта лошади, вот французский офицер, весь в орденах, нелепо поскользнулся на грязи и рухнул, словно мешок с дерьмом. А вот рядом с Федькой, откуда ни возьмись, появился какой-то оборванный мужик с вилами и с совершенно безумным криком бросился на строй французов.

«Вот это, Денисов, истинный патриотизм! – прокомментировал Федька, уворачиваясь от очередной пули. – Не то что мы, со своей водкой и бабами. А ведь мог бы сидеть дома, пить самогон и трахать жену. Нет, полез, черт побери, на амбразуру. Уважаю».

Чем дольше длилась битва, тем отчетливее Федька понимал всю её бессмысленность. Тысячи людей умирали за клочок земли, за чьи-то амбиции, за эфемерные идеалы. И всё это было приправлено грохотом, дымом, криками и вонью, от которой сводило живот. Он вдруг почувствовал себя чужим на этом празднике смерти, нелепым, не вписывающимся в общую картину разрушения. Ему хотелось одного – чтобы это поскорее закончилось. Чтобы можно было вернуться к привычной праздности, к женщинам, к водке, к картам. К тому, что он считал настоящей жизнью. А это… это было лишь мерзкое, бессмысленное, кровавое марево.

Глава 6: Шальная пуля и новый горизонт

Грохот канонады начал стихать, уступая место стонам раненых и далеким крикам торжествующих или отступающих. Дым рассеивался, открывая жуткую картину поля, усеянного телами и обломками. Федька, чувствуя себя так, словно его пропустили через мясорубку, пытался подняться, когда вдруг его пронзила острая, жгучая боль. Он едва успел почувствовать, как что-то горячее обожгло бедро, а затем мир завертелся, и темнота поглотила его. Шальная пуля. Идеальный финал для такого абсурдного дня. Нелепая отвага, граничащая с безумием, привела к вполне ожидаемому результату.

Он провалился в странное, вязкое небытие, где не было ни боли, ни страха, ни даже привычных мыслей о водке и женщинах. Это была пустота, глубокая и всеобъемлющая, но не пугающая, а скорее умиротворяющая. Словно он растворился в мировом океане бытия, где нет ни начала, ни конца, ни причин, ни следствий. Были лишь смутные, ускользающие образы: то ли бальные танцы в Петербурге, то ли запах сирени в мае, то ли смех какой-то девицы, то ли звон карточных фишек. Все это смешивалось в неразличимый поток, текущий сквозь него, не оставляя и следа. Это было что-то, что выходило за рамки обыденного восприятия, нечто, что можно было бы назвать «пост-смертным» опытом, хотя Федька всегда считал себя слишком прагматичным для таких эзотерических вывертов. Словно Пелевин, мать его, подкинул ему пару страниц из своего черновика.

Сколько времени он провел в этом состоянии, Федька не знал. Вечность? Мгновение? В этой пустоте время потеряло всякий смысл. Он был никем и всем одновременно, наблюдая за миром, но не участвуя в нем. Это было, как говорил Кузьма, «хуже, чем похмелье, но лучше, чем смерть».