Тройной полярный сюжет

– Твоё дело, – раздумчиво сказал ему в спину пилот. – Внутренний голос… Хм.

И ещё раз посмотрел на Сашку, который, жестикулируя, разговаривал о чём-то с кожаными пилотами и низкорослыми жителями тайги у вертолёта прославленной марки Ми-4.

– III —

Возвращение к исходному

В вертолёте

В железном грохочущем брюхе вертолёта лежали ящики с продуктами. У одной стенки примостилась оранжевая бочка – дополнительный бензобак для длительных рейсов, связка новеньких, в масле охотничьих карабинов калибра 8,2. Сашка был единственным пассажиром в этом мире грохота и таёжного снаряжения.

Он выглянул в иллюминатор. Обдутые ветром горные хребты уходили куда-то за тысячи километров. Между хребтами сверкали извивы безлюдных рек. По долинам растекались рыжие россыпи лиственничной тайги. И совсем рядом проплывали чёрные камни безжизненных горных вершин.

– Луна! – сказал сам себе Сашка. – Луна!

Он сгорбился на сиденье и закурил. И тотчас на лесенке из кабины показались стоптанные ботинки, потом ноги, потом кожаный зад бортмеханика. Бортмеханик нагнулся и погрозил Сашке. Кивнул на оранжевый бензобак. Сашка убрал сигарету. Бортмеханик сошёл вниз. У него были оттопыренные уши, веснушчатая физиономия и прищур глаз, как у доброго ястреба. Оскальзываясь на рубчатом железном полу, он подошёл к Сашке. Сел рядом.

– Такие дела! – для начала сказал он и прицельно покосился на Сашку. Но Сашка лишь улыбнулся в ответ. Бортмеханик понял, что с этим парнем не выйдет словесной дуэли, любимого бортмеханикового занятия.

– Тебя как зовут?

– Сашка.

– Витя. Витя Ципер, авиационный циркач.

– Почему циркач?

– Когда я на борту, летательный аппарат обязательно падает. На взлёте, в полёте или при посадке, – доверительно пояснял Ципер. – От меня все экипажи уже отказались, кроме… – Ципер кивнул в сторону пилотской кабины. – Такая судьба. И представь – без моей вины. Давно из Европы?

– Два месяца.

– Медленно движешь! Журналист?

– Географ.

– Уже легче. Сапсегай журналистов… обожди…

Витя Ципер в два прыжка кинулся к входу в кабину. В ровный грохот стали врываться перебои, и вдруг наступила оглушительная тишина. Вертолёт с безмолвно раскручивающимся винтом провалился вниз.

Нескончаемо долго продолжалось это падение. Потом вдруг мотор снова заработал, и вертолёт стал набирать высоту.

Вернулся Ципер.

– Вот видишь? – сказал он и внимательно посмотрел на Сашку.

– Интересные у тебя шутки, – сказал Сашка.

– Вода в бензопровод попала. Слышишь?

Сашка прислушался, но, кроме моторного грохота, ничего не мог разобрать. Он отрицательно покачал головой.

– Командир на четырёх языках кроет бензозаправщиков. Такие дела. И тебя кроет. Во даёт!

– Меня-то за что?

– За крюк. Нам же в другую бригаду надо. А Инна его упросила. Ты давно её знаешь?

– Давно.

Инна

Он стоял тогда около самолёта, решая, лететь ему или оставаться. Пассажиры поднимались по трапу. Захлопнулась дверца. Закрутились винты.

– А вы почему остались?

Сашка оглянулся. Девушка в плащике стояла сзади него и тщетно пыталась прихлопнуть юбку, взметённую вихрем от винтов самолёта.

– А почему не остаться?

– У нас никто никогда не сходит. – Девушка подняла к Сашке лицо. Круглое, миловидное, с серыми спокойными глазами. – Здесь фактория, посадочная полоса и медпункт. Я фельдшер при этом медпункте.

Сашка огляделся. Деревянное здание аэропорта. Повисшая полосатая «кишка» на шесте. Убегающий к горизонту пойменный лес. На горизонте неизвестный хребет.

Коричневые таёжные люди сели в вертолёт. Закрутился винт, и вертолёт медленно пошёл вверх. Стало окончательно пусто.

– И когда же я улечу?

– Почтовый приходит раз в месяц. Он позавчера был. Иногда заходят случайные.

– Значит, застрял?

– Вы не жалейте, – сказала девушка. – У нас хорошо. Тихо.

– А жить?

– С этим здесь трудно. У меня комната при медпункте пустая. Зовут меня Инна. Я и сын, так и живём.

– Просто Саша. Саша Ивакин.

Взгляды их встретились. Она отвела глаза.

– Не-ет! Ещё не-ет! – Мальчишка кричал на всю окрестную лесотундру и заливался смехом.

– Сейчас посмотрим, – сказал Сашка и обошёл вокруг кряжа, выбирая место. – Ну-у, смотри внимательно.

Сашка примерился и ловким ударом колуна развалил кряж.

– Не-ет! – счастливо верещал пацан. – Нету, – тихо добавил он.

– Значит, в другом. – Сашка вывалил из груды дров следующий кряж.

Мальчишка открыл рот, округлил глаза.

– Что тут у вас? – Инна в белом халате стояла за штакетником и смотрела на сына и Сашку.

– Мама, мам! Дядя Саша говорит, что в поленьях маленькие человечки живут. Как расколешь, они убегают в другое. Правда, да?

Инна улыбнулась и спросила тихо:

– У вас выдумки когда-нибудь кончатся?

– Ещё не иссякли.

– На рыбалку бы съездили.

– А борт? Вдруг борт к пастухам будет?

– С утра всё известно бывает. Разве чудо какое.

– А я в чудеса верю, – сказал Сашка.

Инна поковыряла пальцем штакетник, посмотрела на Сашкину спину. Сашка обернулся. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом она тихо повернулась и ушла. Поднялась по деревянному крыльцу к двери с надписью «Амбулатория».

Они ещё немного покололи дрова, потом уселись на пахнущие смолой поленья. Пацан явно соскучился по мужскому обществу, смотрел на Сашку с немым обожанием. По неизвестной причине Сашка вдруг стал рассказывать ему о дяде Васе Прозрачном, который всё на свете умеет. Вот любая работа, и он умеет. Сейчас он уехал в Антарктиду, где звери, птицы да лёд.

– А белые медведи там есть? – спросил мальчишка.

– Белых медведей там нет. И вот почему. Однажды они отправились в Антарктиду. Шли всё на юг и на юг, и чем дальше они шли, тем жарче им становилось. С высокой горы они увидели Африку. Над Африкой висело жаркое солнце, и вся она даже издали казалась горячей, как печка. Медведи на горе долго совещались: снять им белые шубы или повернуть обратно. Всё-таки пожалели шубы и вернулись. Так и не попали в Антарктиду.

Они сидели на деревянном крыльце дома. Светловолосый мальчуган слушал Сашку с любопытством и изумлением. Инна искоса поглядывала на него.

– А живут там пингвины. Грудь у них белая, как в нейлоновой рубашке, пиджак чёрный, лапы синие, а нос красный.

– Как у дяди Гриши, – сонно сказал мальчишка.

Сашка лежал на диване, закинув руки за голову. В соседней комнате Инна говорила что-то, укладывая мальчишку. Стало тихо. Сашка нагнулся, вытащил из рюкзака дневник Шаваносова. Последняя страница была так же аккуратно заполнена, как и все предыдущие. Точка и подпись: стойбище Сексурдах.

– Сексурдах! – сказал Сашка.

Скрипнула дверь. Вошла Инна в домашнем халатике. Остановилась, прижалась спиной к косяку и посмотрела на Сашку бабьими дурными глазами. Щёлкнула выключателем. Сашка встал и шагнул к ней навстречу.

– Задвинь шторы, – шёпотом попросила она.

…Они лежали рядом на узком диванчике.

– Кто был твой муж? – глухо спросил Сашка.

– Шофёр.

– А… где он?..

– Завтра будет вертолёт, – ровным голосом сообщила она.

Сашка молчал.

– Ты слышишь? Будет спецрейс к пастухам. Как раз к Сапсегаю. Тебя возьмут. Я просила.

– Выпроваживаешь?

– Я хочу знать: уедешь ты или останешься.

– Я вернусь.

– Нет. Не вернёшься.

– Откуда ты знаешь?

– У женщин, Саш, ум так устроен. Они видят то, что другие не видят.

– Тогда почему ты…

– Саш! – перебила она.

– Да?

– Обещай мне.

– Что?

– Ты, Саш, должен быть очень хорошим человеком. Понимаешь, мы здесь живём, живём… Людей видим мало. Тут тихо, и вообще тут делаешься другой. И когда приезжий, то сразу видишь, кто он. Подлец, бабник, добряк или…

– Или?

– Есть люди, которым труднее других. И на них обязанность быть лучше. Другим сходит с рук, а им нет.

– Ты странная…

– Ты проживи здесь три года… три года подряд… ночь полярная.

– А почему я должен быть лучше других?

– Не знаю. Это вроде бы каждый обязан. Но если человек решился жить по мечте, то он обязан вдвойне. Потому что большинство по мечте жить трусит… Или благоразумие мешает. А те, кто живёт по мечте, – они вроде примера. Или укора.

– Я понял, – сказал Сашка.

Сапсегай

– Сейчас снизимся, – сказал Витя Ципер. На, передай Сапсегаю.

Он протянул Сашке бутылку спирта.

– А сам?

– Что ты! Тебя выкинем и сразу на курс. На базе узнают – голову оторвут командиру. Тебя взяли из-за Инны. Знаешь, как её чукчи зовут? Доктор Переургин. Это они её фамилию так переделали. Её тут в каждом стойбище знают.

Вертолёт сел, взметав вершинки лиственниц. Витя Ципер открыл дверь. Сашка выпрыгнул, и тотчас винты закрутились, и вертолёт пошёл вверх.

Сашка огляделся и вынужден был надеть очки. И тотчас увидел сцену, точно выстроенную тщательным провинциальным фотографом.

На фоне покрытого оленьими шкурами кочевого жилья стояли: коренастый чукча Помьяе, жёстковолосый, с расстёгнутой на груди кухлянкой, рядом ламутка Ольга в цветастом платье-камлейке, а к ней прижалась дочка Анютка – смешное дитё в не очень чистом платьишке и ботинках с загнутыми носками, и ещё сидел на земле, скрестив ноги, старик в вытертой дошке. Лицо у старика было иссохшим, в трещинах, деревом, седина окружала голову евангельским нимбом, крохотные руки эвенка – аристократа тайги были сложены на коленях ровдужных[2] старых штанов. Старик крепко смахивал на святого, но портили впечатление глаза. Живые человеческие глаза были у этого старика.

И вмиг всё ожило, щёлкнул шторкой провинциальный фотограф. Помьяе закосолапил к оленю, принялся его развьючивать; Ольга пошла к костру, над которым висел котёл, чайник и ещё чайник побольше; девчонка Анютка сунула палец в рот и смотрела, как Сашка с натугой вылазит из рюкзачных лямок.

– Иди сюда, – позвал приветливо Сашка.

Анютка-ребёнок засмеялась. Сашка ей нравился.

– Хи-хи! – сказала смешливо Анюткина мать Ольга и принялась шустро кидать в огонь тонкие веточки.

Старик Сапсегай внимательно и неотрывно рассматривал Сашку Ивакина. Сашка взял рюкзак и вытряхнул на разостланный около костра брезент консервные банки, пачки чая и сахара, галеты. Из рюкзачного кармана вынул бутылку спирта. Подошёл к Сапсегаю.

– Лётчики передать просили.

Отступление на тему о стариках.Частный экскурс в геронтологию

Старики бывают разные. Иногда называют их обобщённым и неловко звучащим именем «долгожители». Долгожитель – это человек, уцелевший в многочисленных схватках со случайностями бытия на земле. Сам факт выживания требует уважения, потому что в числе «случайностей» долгожители нашего времени пережили миллионы тонн взрывчатого металла, созданного специально для того, чтобы их уничтожить, сюда же входит тот самый пресловутый кирпич, что случайно падает сверху, и подвернувшаяся на лестнице нога, оборвавшийся лифт или вирус гонконгского гриппа.

Есть общий признак, по которому можно разделять стариков.

У одних прожитые годы, преодоление «случайностей» как бы выщипывают по кусочку души, если чисто условно принять душу материальной. Это старики с согбенными спинами.

Но есть другая порода стариков. Спектр отпущенных на их долю «случайностей» бывает, как правило, очень велик. Похоже на то, что судьба, древний фатум, не жалеет тут ни фантазии, ни упорства. Но этот процесс приводит их организмы к странному биохимическому феномену. Тело их, скроенное от рождения из мокрых и хрупких веществ, заменяется телом из малообъёмного материала, очень похожего на жилы сушёных животных. И душа их (которую мы условно считаем материальной), их мозг приобретают свойства звонкого материала.

Такие старики умирают прямыми.

Это авторское отступление можно было бы вычеркнуть при первой же правке, если бы один из таких стариков не сидел сейчас перед нами. Имя старика было Сапсегай, он был эвенк и на исходе своих неизвестных лет напоминал бамбуковый ствол, прокалённый на долгом огне. Из таких стеблей в примитивные времена делали наконечники копий для охоты на крупных обитателей джунглей.

И ещё: каждый раз, когда вспоминают таких стариков, кто-либо глубокомысленно изрекает: «Это последний выпуск. Таких людей больше не производят».

Автор верит, что природа не прекращает выпуск крепких людей и пока не планирует это делать. Ибо как же может быть, чтобы победили металл, предназначенный для уничтожения, кирпич, который случайно падает сверху, или болезнетворный кусок клетчатки.

Это не более чем вещи, которые, как известно, души не имеют.

Закинув руки за палку, положенную на плечи, старик невесомо, как будто давно забыл тяжесть тела, ступал по кочкам. Вытертая оленья дошка обтягивала сухую спину, кожаные ровдужные штаны с заплатками, лёгкие пастушьи олочи[3]. Старик шёл не оглядываясь. Сашка в резиновых сапогах, в тяжести накачанных тренировками мускулов с трудом поспевал за ним.

На окраине выгоревшей мари стояла одинокая лиственница. Ветры, которые здесь не сдерживал лес, скрутили её ствол в замысловатый изгиб, сорвали кору с мёртвого дерева, обломали мелкие ветки. Под ней и сел старик, кивком указав Сашке на кочку напротив.

– Значит, это ты? – спросил старик Сапсегай. – Я знал, что придёт человек, которому я должен буду всё рассказать. Я долго ждал. Только я не думал, что придёт такой молодой. Я знаю про человека, который искал птицу кегали. Зачем тебе розовая птица кегали и зачем тот человек?

– У него была цель, – сказал Сашка. – Вначале смешная. Но, когда он погиб, она уже не стала смешной. Я хочу, чтобы люди узнали о нём. У меня мало времени, Сапсегай.

– Я знаю, как он погиб. Я был тогда мальчик.

Смерть Шаваносова

Шаваносов сделал шаг вперёд и замер. Перед ним лежала плоская равнина, кое-где поросшая одинокими малорослыми лиственницами. Влево равнина уходила в бесконечность, где не росли деревья, где виднелись только пятна озёр и ещё дальше бледная над землёй полоска тумана.

Невдалеке над небольшим озером кружились странные небольшие птицы.

– Господи, – прошептал Шаваносов. – Господи!

Он, как во сне, скинул котомку, задрав бороду, вытянув по-слепому руки, осторожно направился к ним.

Птицы взмыли, стали удаляться. Шаваносов замер. Но птицы, описав играющий полукруг, снова вернулись к озеру, чтобы продолжать над ним непонятный свой танец. В закатном солнце нестерпимо розовым отсвечивало их оперение.

Шаваносов вошёл в небольшую, поросшую кустарником ямку. Под ноги он не смотрел.

– Осторожнее, чёрт вас возьми! – раздался крик.

Точно этого и надо было, чтобы нарушить равновесие: взмыли птицы, и Шаваносов вдруг исчез, как будто его дёрнули за ноги.

Незнакомец с винчестером в руках, стараясь точно ступать на следы Шаваносова, подошёл к месту, где исчез священник. Один куст был вырван с корнем, вниз уходил мутный ослизлый лёд. Грязные торфяные струйки текли по льду.

– Шаваносов? – Незнакомец склонился над ямкой.

Снизу донёсся стон. Незнакомец неторопливо принялся разматывать с пояса тонкую верёвку.

– Птицы, – донеслось снизу. – Вы посмотрите: птицы не улетели?

Незнакомец отбросил верёвку. Лицо его стало жёстким.

– Шаваносов, может быть, сейчас вы кончите валять дурака? Вам не надоело морочить мне голову?

– Это были они! Мы пришли… пришли. Вытащите меня. Я боюсь, что они улетят.

Незнакомец сел на землю. Обхватил голову руками и вдруг оглушительно засмеялся. Он смеялся до слёз.

– Шаваносов, – сказал он в ледяную глубину. – Вы всё-таки обманули меня. Блаженный вы негодяй, Шаваносов.

– Не кричите, – простонал из глубины Шаваносов. – Вы их вспугнёте. Это редчайшая, редчайшая…

Незнакомец вскинул винчестер. Выстрелы загремели один за другим.

– Редчайшая… всех перебью… Буду торговать пёрышками… сволочи… сволочи в пёрышках… и ещё раз…

Патроны кончились. Сухо щёлкнул боёк. Незнакомец с налитым кровью лицом стоял и смотрел, как птицы, привыкшие к грохоту арктических льдов, невозмутимо кружатся над озером. Он отложил ружьё. И вдруг с бешеной энергией начал вырывать кустики полярной берёзки, сшибать каблуком кочки и швырять всё это в яму, откуда доносился стон Шаваносова.

– Что ты делаешь? – донеслось оттуда.

Но незнакомец всё кидал ветки, покуда не затих последний стон Шаваносова.

Он остановился. Чаек не было. Была тундра и тишина.

– Я не сторож брату моему, – вслух сказал он.

Поднял винчестер, рюкзак и зашагал к полоске леса на горизонте.

Из-за ветхой искривлённой лиственницы, сросшись с ней цветом одежды, с расширенными от ужаса глазами наблюдал за происходящим мальчишка-эвенк. Он быстро сполз в русло высохшей речки. И здесь, скрытый от глаз незнакомца, бросился бежать прочь. Бежал и плакал мальчишка-эвенк в неловкой, с отцовского плеча, меховой одежде.

Незнакомец остановился у небольшой кустарниковой гряды. Вынул из рюкзака палатку и расстелил её. Взял котомку Шаваносова и вытряхнул содержимое на палатку. Выпали носки, дневник и чистая тетрадь. Несколько карандашей. Карманная Библия.

– Негусто жил правдолюбец! – усмехнулся он и поднял дневник Шаваносова. – Какой дурак пишет настолько подробно, – бормотал он, листая дневник. – Но чистая тетрадь у нас есть. Купец Шалимов получит отчёт. Купцы второй гильдии обожают судейские дрязги. Особенно когда пропали полторы тысячи рублей. Наши интересы расходятся, господин Шалимов…

Незнакомец вынул коробку с чернилами, ручкой. Пристроил чистую тетрадь на коленях. Руки дрожали.

– О, чёрт! – Он притянул к себе винчестер, вынул из рюкзака коробку патронов и торопливо набил магазин.

– Спокойно! Спокойно, Серёжа! – сказал он сам себе.

Была комариная тихая ночь. Люди стойбища спали, кто забравшись в спальный мешок – кукуль, кто прикрывшись дошкой. В стороне от яранги старик Сапсегай курил в одиночестве трубку у крохотного костра.

Ночь была полна звуками: хорканьем оленьего стада, криками птиц, всплесками воды.

Старик поднял голову. В свет костерка вошёл Помьяе. Кухлянка на коричневой груди была распущена, жёсткие чёрные волосы мокры от ночной росы. Пастух тяжело дышал. Налил в кружку чаю, жадно выпил. Потом так же молча исчез в темноте.

Старик поднялся и пошёл к яранге.

Сашка спал, наполовину высунувшись из жаркого мешка. Старик потряс его за плечо. Сашка открыл глаза, несколько мгновений ошалело смотрел на старика, вытащил из мешка очки, нацепил.

– Поговорить надо, – тихо сказал старик.

Сашка поднялся, натянул до подбородка мешок и прямо в нём попрыгал к костру.

Сапсегай налил чай в кружку, протянул ему.

– Как называется, когда в магазине товар проверяют? – спросил Сапсегай.

– Инвентаризация. Переучёт, – обалдело пробормотал Сашка.

– Вот! Переучёт. Переучёт жизни. Прежде чем помереть, надо… сдать дела. Так говорю? Я хочу сдать. Я должен отвести тебя на место, где погиб первый, где розовая птица и где я убил второго. Я их не трогал. Они там, где есть. Пойдёшь?

– Конечно! – сразу ответил Сашка.

– Идти долго. Стадо бросать нельзя. Оленей просто так гнать тоже нельзя. Будем кочевать, как обычно, когда думают об оленях. Ягель растёт, точно дерево. Десять лет – это ягель-ребёнок. По этому маршруту лет тридцать стадо никто не водил. Так сообщу в колхоз. Ягель богатый. Будем идти на север. К весне будем на месте.

– Хорошо, – сказал Сашка. – Я остаюсь до весны.

– Тебе надо остаться. У тебя поспешность и страх. Я тебя вылечу.

– Я остаюсь. Но я должен что-нибудь делать.

– Помощником пастуха. Для пастуха у тебя нет глаз.

Сашка внимательно глянул на старика.

– Хорошо, Сапсегай.

Идиллия

Синий снег падал на тундру. Он смешивался с пожухлой травой, скапливался у подножия кустов, в ложбинах. Снег был сухим, и ветер переметал его, собирал маленькие косы, оголял плоские участки земли. От этого ветра и снега казалось, что над тундрой, над плоским пейзажем высоких широт, висит пелена тумана.

По тундре бежал пастух Помьяе, единственный чукча в интернациональной бригаде Сапсегая, бежал, по обычаю чукотских оленеводов, с палкой на плечах, кисти рук заброшены за палку. Он бежал легко, как олень, и казалось, что бег для него – естественное состояние, как дышать или спать.

Неожиданно Помьяе замедлил бег и свернул в сторону. Шаг его стал бесшумным. Он подошёл к узкому сухому оврагу, заросшему зарослями низкого полярного ивняка.

Сашка Ивакин с ножом в руках срезал ивовые ветки, складывал их в кучу. Рядом валялась двустволка.

Помьяе, улыбаясь, лёг за кочку и поскрёб ногтем пальца о палку. Сашка выпрямился. Помьяе за его спиной ткнул палку в кустарник. Сашка наклонился, взял ружьё, стал вглядываться в мутную пелену кустарника впереди.

– Опять проиграл, – сказал за спиной Помьяе. – Не умеешь угадывать звук.

Сашка бросил ружьё. Из-за ворота кухлянки вынул пачку папирос. Они сидели и курили.

– Захвати. – Сашка кивнул на кучу веток. – Ольга просила.

– О-о-ль-га просила, – бездумно пропел Помьяе.

– Чему радуешься?

– Зима скоро. Придём на Гусиное озеро, возьмём нарты. Ух! Сто километров сюда, сто туда. Олени бегут… Зимой хорошо.

Тяжёлый небосвод окутан ранней мглою,Укутана река под снеговой покров,И гонит буйный вихрь, не знающий покоя,Пыль снежную вдоль смутных берегов…

– А кто написал, не знаю, – тихо сказал Сашка.

– Зимой хорошо, – утвердил Помьяе.

– Иди в ярангу. Я подежурю.

– Ага, – согласился Помьяе. – Стадо там… Я бегал, кругом след смотрел. Волка не видно. Двух зайцев спугнул.

– Иди!

– Беги! – поправил Помьяе. – Пастух не ходит. Он бегает. Сапсегай где?

– В тундру ушёл. Травки какие-то собирает.

– Со-бирает тра-ав-ку, – пропел Помьяе. – Стадо там.

Он легко поднялся, взял палку и снова в бездумном беге поплыл над тундрой. Сашка вылез наверх.

– Ивняк возьми! – крикнул он.

Помьяе описал кривую и подбежал к веткам. Сашка вскинул двустволку на плечо и пошёл по кочкам, тяжкий человек в кухлянке. Позёмка тут же заметала следы. Сашка оглянулся. Исчез овраг, исчезла фигура Помьяе, и Сашка встряхнулся и побежал. Бег получался тяжёлый: мешали кочки. Но Сашка бежал и бежал, пока не вынырнула впереди тёмная масса оленьего стада. И тут Сашка перешёл на шаг, дёрнул шнурок кухлянки, потом снял шапку, привязал её к поясу. Снял очки. И стал сразу коричневым человеком в меховой одежде неопределённой национальности.

– Он прячется от меня, – говорила Лена. – Наверное, ему плохо совсем, и он прячется. Он всегда был сильный и… глупый. Теперь-то я это знаю.

– Не знаю, – сказал Никодимыч. – Он же не пишет.

– Иногда я думаю, что вы в заговоре с ним. И всё о нём знаете.

– Как в кино? – спросил Никодимыч.

– Давайте я вам свитер свяжу, – предложила Лена. – Я, Никодимыч, вязать научилась.

– Свяжи, – согласился Никодимыч.

…Лена шла по тихой улице, где жил Никодимыч. Деревья стояли по-осеннему голые. Осенний луч солнца пробивался из-за туч на тихую улицу. На детской площадке неторопливый ребёнок тихо возился с мокрым песком.

– Давай поиграем вместе. – Лена села на корточки.

– Хорошо, – покорно ответил ребёнок и поднял на Лену внимательные большие глаза.

Анютка

– Уже два дня не играли, – сказала Анютка. – Дядя Саша! А то я всем расскажу.

– Неужели два дня? Халтурим, выходит, Анютка?

– Нести?

– Тащи!

Анютка убежала. В меховом зимнем комбинезончике, крохотных торбасах она была ладной девчонкой. Из-под капюшона торчали косички и быстрые, как у мышонка, глаза.

Анютка появилась с шарфом в руках.

– Запоминай! – звонко скомандовала она.

Сашка протёр очки. Огляделся кругом. Над голой стенкой лиственниц низко висело жёлтое холодное солнце. Упакованные грузовые нарты стояли кругом. Из нарт торчали шесты, шкуры, кухонная утварь. Снег был утоптан.

– Завязывать? – нетерпеливо спросила Анютка.

Сашка снял очки, протянул их Анютке. Она крепко завязала ему глаза.

– Ну! – глухо сказал Сашка.

– Возьми в маминой нарте чайник, набей его снегом, потом в нарте дедушки возьми топор и сходи к сухой лиственнице, сруби на дрова, потом… потом…

– Потом скажешь, – остановил её Сашка.

Он встал, подумал немного и прямиком направился к нарте, из которой торчала посуда. Ощупал ремень и развязал его. Поставил у ноги чайник. Завязал.

– Собьёшься, собьёшься, – прыгала на месте Анютка.

С топором в руке Сашка пошёл от стойбища, Анютка, закусив губу, наблюдала за ним. Сухая лиственница торчала справа и впереди. Сашка прошёл мимо. Остановился. Взглядом «пощупал» солнце. Лицо его было мокрым от напряжения.

– А вот ми-мо, а вот ми-мо… – пела Анютка.

– Помолчи! – резко сказал Сашка. Он поводил ладонью перед собой, задержал ладонь напротив солнца и прямо направился к лиственнице. Ощупал руками ствол. И перехватил топор для удара.