Журнал «Юность» №05/2025

Всю ночь в небо летели салюты, загадывали желания, давали себе и другим обещания, что уж в этом-то году – точно, но к утру и они стихли. Как раз снежок выпал, белый-белый. Летел себе и летел, ни следов, ни грязи – чистота.

А потом, ближе к полудню, остановилась каруселька. Сама собой. И свет погас. Да он и не нужен был, рассвело уже. И пока не натоптали, самое время шаг было сделать, чтоб след остался, самый первый, на весь новый год.

Летом, кстати, на том островке куст посадили. Вроде и обзор не закрывал, а все же и не так пусто было. А тетя Лена сколько ни выглядывала, Вику там больше не видела. И пусть ей повезет.

Игорь Малышев

Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис», «Дом», «Там, откуда облака», «Корнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».

Роман в эсэмэсках

Мама, он не пишет мне уже два дня.

Ника, ты замужняя девушка, у тебя ребенок. Он тебе никто. Прекрати.

Мама, я люблю его больше, чем Лешу. Я люблю его, возможно, даже больше, чем Диму.

Ника, ты мать! Как ты можешь говорить, что любишь его больше своего ребенка?!

Я не знаю, мама. Наверное, я неисправимая дура.

Я прошу только об одном, не говори Леше. И, конечно, Диме.

Нет, не скажу, конечно.

* * *

Мама, он позвонил. Я самая счастливая идиотка на земле.

Счастливая идиотка и моя несчастная дочь.

Мама, он приедет послезавтра сюда, в Саратов.

И ты, дура, в восторге.

Я больше, чем в восторге, мам.

У меня нет слов.

Я жива, только пока я с ним.

А когда ты кормила Диму грудью, ты не была живой?

Наверное, тоже была. Но когда он сосет мою грудь, я жива так… Мама, у меня нет слов.

Дура. Моя маленькая дура.

* * *

Мама, он уехал, и меня словно нет. Я осколки и пыль.

Все было хорошо?

Более чем.

А Леша?

Леша пришел через два часа после его отъезда, и я покормила его треской.

Жареной?

Жареной.

Я сменила простыню и пододеяльник после его отъезда. Оставила наволочку на своей подушке. Наволочка пахнет им.

Дай угадаю… Ты теперь раньше ложишься спать?

Нет. Я просто лежу на кровати, обняв подушку, и не хочу вставать. Я закрываю глаза и говорю с ним.

Он любит тебя?

Я не знаю. Пишет каждый день.

Это кое-что значит. Созваниваетесь часто?

Через день.

Много говорите?

Иногда час. Иногда меньше.

Ты нужна ему. А вот любит ли он тебя… Сложно.

Я знаю, что сложно.

Но ты любишь его?

Не знаю.

* * *

Мама, я беременна от него. И мы улетаем завтра в Альпы.

Ты уверена?

Билеты куплены. И про него тоже уверена.

Будешь рожать?

Конечно.

* * *

Мама, был выкидыш.

Бедная моя девочка. Я позвоню через полчаса.

Я много сидела на снегу, наверное, из-за этого. Звони!

* * *

Что сказал он?

Жалел.

Всего-то?

А что он мог? Нет, он правда расстроился.

«Расстроился»… Какое глупое слово.

Мама, прекрати.

Он готов на тебе жениться?

Он не знает. Даже я не знаю, хочу ли выйти за него.

Почему?

Он сложный. К тому же пьет.

Ты тоже, знаешь, не ангел.

Ну да. Сплю с пьющим любовником.

* * *

Мама, он завтра приедет!

О господи. Надеюсь, Леша вас не застанет.

А может, будет к лучшему, если застанет.

Типун тебе на язык.

* * *

Я пустая. Еле могу поднять руку.

Он так утомил тебя?

Не в этом дело. Просто только после его отъезда я понимаю, что с ним была жива. А теперь…

Он не хочет на тебе жениться?

Нет.

Ника, это очень нечестно.

Наверное. Но я тоже не хочу за него замуж.

Врешь ведь.

Нет, мам.

* * *

Я тебе не писала, но этим летом я встречалась с ним. Он с группой играл здесь, в Саратовской области.

Понравилось?

Природа прекрасная. Река… Но в некоторые моменты я люблю вести себя шумно.

Я тоже.

Знаю. После твоего развода с папой я иногда стояла перед закрытой дверью твоей комнаты и готова была войти.

Почему?

Я думала, тебе плохо.

Ника, тебе надо уехать. Очень далеко.

Зачем?

Или выйти за него замуж.

Я лучше уеду.

* * *

Леше предложили работу во Франции.

Поедете.

Да.

А он?

Он останется здесь.

Но ты же любишь его.

Во-первых, нет. А во-вторых, и что с того?

Ты не будешь счастлива нигде.

Знаешь, лучше быть несчастной во Франции, чем в России.

Я вырастила очень неумную дочь.

* * *

Иногда я смотрю на Диму, и мне кажется, что я узнаю его черты. Хуже того, я постоянно вижу его черты в лицах людей здесь, во Франции. Один раз даже окликнула незнакомого человека.

Ты хочешь быть с ним?

Нечеловечески.

Город изнутри

– Город, который ты знаешь с суши, и город, на который ты смотришь с середины реки, – не один и тот же город. Иногда это вообще два разных города.

(Помня, сколько Крот может выпить, находясь на суше, я не удивился этому высказыванию, поскольку знал, что на воде Крот пьет кратно больше.)

– Город, когда смотришь на него с реки, другой город, и нужно очень аккуратно выбирать, где высаживаться. Или можешь высадиться в таком месте…

Ты же знаешь, я свой Н-ск исходил вдоль и поперек. Бывал даже в таких местах, куда можно попасть, только пролезши через две спирали Бруно…

(«Пролезши»… Крот начитанный, в речи его встречаются подчас самые неожиданные обороты. Обожаю Крота. И боюсь. Да, боюсь.)

– На реке с тобой происходят самые неожиданные вещи. Однажды плыли по Н-ску с К. и девушкой-фотографом. Пили ужасно. (Если Крот говорит, что пили ужасно, значит, речь действительно идет о чем-то запредельном.) Где-то на полпути девушку высадили. Но я помню, меня не отпускало впечатление, будто она осталась. Нет, даже не так. Она вышла. Но ее место заняло какое-то существо из реки. Я его не помню, но рядом с ним мне было страшно. Оно ссорило нас с К. К. рычал и почти бросался на меня. Было темно, мы сидели посреди реки, К. рычал и гавкал, именно гавкал в мою сторону, а это существо сидело меж нами и смеялось. Я, честно скажу, был уверен, что К. может убить меня, даже был уверен, что убьет. Честно. Помню, существо хлопало в ладоши.

Я потом говорил с К., он сказал, что у него тоже было ощущение, что с нами в лодке есть кто-то третий.

Река – отдельная реальность.

Я в своей жизни ни разу не видел ирисов, растущих вне клумб. А вот когда мы плыли по реке, я видел растущие по берегам дикие ирисы.

Ты знаешь, что у нас на Клязьме есть островок? Нет? Я тоже не знал, пока не проплыл Н-ск по реке от начала до конца. Да, остров. На острове разрушенная рыбацкая хибара. И сам остров очень странный. Ощущение, что он не стоит на дне, а плавает, что ли. Там Клязьма разливается, он посреди этого разлива и, кажется, сейчас уплывет. На него ступаешь, он играет под ногой. Очень странное место. Остров зарос тростником. Развалины. Готов уплыть, но не уплывает.

Однажды плыли, и я увидел человека… То были задворки Г-ской фабрики. Фабрика заброшена, разруха. И он сидит посреди этой разрухи на берегу реки, опустив руки в воду, и хлопает под водой в ладоши. Просто хлопает. Редко так. Смотрит на нас, проплывающих мимо, хлопает, и я слышу каждый хлопок так, будто меня по ушам бьют. Глаза пустые, безумные. Хлопает, смотрит… Сердце в пятки.

Плывешь и не узнаешь город. Не твой город. Чужой, пугающий.

Однажды, я клянусь, видел человека, который стоял на четвереньках и лакал из реки, будто пес или кот. Розовым языком лакал из реки. Одет в костюм. Одной рукой придерживает галстук, чтобы не упал в воду. Рядом портфель. Черный кожаный. Знаешь, лакает и провожает нас глазами. Долго лакал. Мы мимо проплыли, он проводил нас глазами. Еще он время от времени поднимал голову и стравливал отрыжку.

Нет, когда плывешь по реке даже через вдоль и поперек знакомый город, нужно очень осторожно выбирать место для высадки.

Город изнутри совсем не тот, что снаружи.

Однажды мы попытались выбраться на берег в районе Г. Видим, пристанька оборудована. Рядом будочка, кресло под навесом. Уютно. Деревья нависают, тень на воде.

Остановились, привязались к мосткам и видим, идут к нам мальчишки. Все не старше лет десяти. Одеты – будто их из пятидесятых, а может, тридцатых годов сюда занесло.

Кепочки, обтрепанные пиджачки, рубашки… Глаза внимательные-внимательные. И губы яркие, будто в помаде. Но не помада, от природы яркие. Руки в карманах, идут со сдержанной развязностью, переговариваются негромко. У того, что впереди, значок на лацкане пиджачка «Отличник ОСОАВИАХИМа». Улыбается слегка, ему говорят что-то, он кивает. По повадкам если смотреть, похож на уголовника лет шестидесяти, а на вид ему максимум десять.

Я едва успел лодку отвязать и оттолкнуться.

Дети встали на мостках. Тот, что со значком, чуть приподнял кепку, прощаясь, и я погреб что было сил.

Мальчик с каким-то сдержанным урочьим достоинством сплюнул на мостки, растер плевок и, щелкнув пальцами, скрылся вместе с братвой в прибрежных зарослях.

– Река – мистическое пространство, – сказал я.

– Даже больше, чем ты думаешь.

Однажды, когда было ужасно жарко, я скинул тапки и поставил босые ноги на дно лодки. Дно тонкое, теза, меньше миллиметра толщиной. И чувствую, кто-то стучит мне по пятке с той стороны. Два раза, пауза, три раза, пауза, два раза, пауза, три раза… Рыба, или, скажем, ондатра, так стучать не сможет. Я перевешиваюсь через борт, смотрю в воду. Там мелькает что-то, но непонятно что.

Я опустил руку в воду – и вдруг чувствую прикосновение. Словно очень мягкие пальчики касаются ладони. Я замер. А потом чувствую, как обручальное кольцо соскальзывает с пальца. А его, знаешь, даже по завязке непросто снять было, а уж после трех дней загула совсем нереально, пальцы опухают. Но тем не менее соскользнуло.

Я потом не знал, как жене объяснить, каким образом кольцо потерял. Она до сих пор уверена, что на водку обменял.

Помнишь, я рассказывал, как К. на меня бросался посреди реки, а между нами какое-то существо сидело? Так вот мне тогда еще показалось, что на руке у него было мое кольцо, и только поэтому К. не бросился на меня.

Город со стороны реки совсем не тот, что с суши.

И ирисы… Какие там ирисы!

Стыд

Если вы знаете что-то более пустынное, чем пляжи Абхазии в октябре, дайте мне знать. Подозреваю, назовете что-то вроде Антарктиды или плато Путорана. Впрочем, ладно. Шутка на троечку, но пляжи Абхазии в октябре действительно не самое многолюдное место.

Он сидел на крупной гальке, подставив лицо все еще довольно жаркому солнцу.

Загорелый, худой, почти ходячий скелет. Загорелый, улыбчивый скелет.

Услышав скрежет гальки под моими ногами, открыл глаза.

– О, красное, – сказал, увидев бутылку вина в моей руке. – Можем объединить ресурсы.

Он достал из матерчатого, расшитого совами рюкзака бутылку красного.

Я сел рядом с ним.

Он любил улыбаться. Почти не переставал.

Море… Его волны, словно щенки или котята, плескались совсем рядом. Море остывало, вода день ото дня становилась все прозрачней. «Скоро будет как хрусталь», – подумал я.

– Я тут понял, – сказал он, откинувшись и закрыв глаза, – человек спит, пока ему интересно видеть сны.

Если честно, разговаривать совсем не хотелось. Но его «заход» был слишком интригующим.

– Неправда. Я сколько раз просыпался на самом интересном месте.

– Вы, вероятно, имеете в виду сны эротического характера? Как хотите, но рассказывать о снах эротического характера первому встречному – это что-то из области бесстыдства.

– Эти сны, как правило, обрываются непосредственно перед тем, что принято называть коитусом, – сказал он. – Так вот, коитус в эротике – самая скучная часть истории. Эротика – это не оргазм, эротика – это эрекция. Не помню, кто сказал. Вы просыпаетесь потому, что дальше будет голая физиология и скука. Нет?

Я пожал плечами. Он услышал, как шевельнулась галька под моими руками, и принял это за согласие.

– Секс скучен. Интересно лишь то, что приводит к нему. Вы просыпаетесь именно потому, что ваш организм лучше вас знает, что дальше будут только эти нелепые возвратно-поступательные движения… Пародия на кривошипношатунный механизм.

Я усмехнулся. Он услышал.

– Самое смешное, что с жизнью та же история.

– То есть? – не понял я.

– То есть вы живете, пока вам интересно.

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Я знал жизнелюбцев, которые очень рано ушли.

– Чушь. Делали вид, что жизнелюбивы, жовиальны, жуируют… Извините, увлекся словесным жонглированием. Но если серьезно, то уверен на сто, двести процентов, что люди спят, пока им интересно видеть сны, а живут, пока интересна жизнь. Он пил вино так, как, наверное, вампиры пьют кровь.

– Вам сколько лет? – спросил он.

– Пятьдесят два.

– Вы хорошо сохранились.

– Спасибо.

– Мне девяносто четыре.

Цифра меня ошарашила. Да, он действительно походил на скелет, обтянутый кожей, но больше семидесяти я ему никогда бы не дал. А тут плюс четверть века…

– Думаю, вам можно доверять в таких вопросах, – согласился я.

– О да, молодой человек. Мне можно доверять во многих вопросах.

Я скинул одежду, сходил к морю, окунулся. Вернулся на берег, вытерся рубахой, снова уселся на камни. Сердце колотилось, солнце девочкой льнуло к груди.

– Я так понимаю, вам до сих пор интересно жить? – спросил я.

Скорее для того, чтобы польстить ему, сделать приятный полдень еще приятней.

– Нет. Мне не интересно жить. Мне страшно умирать.

Он сделал несколько больших глотков. Улыбка ушла с его лица. Красная капля скатилась из уголка рта на костлявый подбородок. Он почувствовал, стер ладонью.

– Мне страшно, – сказал, глядя в море, пустое до самого горизонта.

Я что-то интуитивно понял о нем, лег на спину и сквозь прикрытые веки стал смотреть на небо.

– Я очень нехороший человек. Очень. Но судьба, уж не знаю, за какие заслуги, послала мне в жены лучшую из женщин. Она любила меня. Любила так, что, когда я уезжал в командировку на неделю или более, ей становилось плохо. Она болела, если не видела меня больше трех дней. Однажды я отправился в командировку на три недели, и она едва не умерла. Попала в реанимацию. День пролежала в коме. Я бросил все, приехал, она пришла в себя, как только я взял ее за руку и заговорил с ней. Открыла глаза и попыталась поцеловать мою ладонь…

Он отвернулся.

– Поцеловать ладонь… Понимаете? Мне… Он пошел к морю. Умылся.

– Я был отвратительным мужем. Отвратительным. Я не приносил в семью и половины зарплаты. Я считал своим долгом познакомить ее со всеми своими любовницами. Лично. Наверное, она догадывалась. Хотя… Не знаю. Мне кажется, она так любила меня, что не могла и заподозрить какую-то грязь с моей стороны. А там была такая грязь…

Щеки его словно бы еще более ввалились, глаза под дряблыми веками глубже запали. Кожа меж ребер истончилась так, что казалось, дунь ветер чуть сильнее – и порвется.

– Молодой человек, вы слышали, что, умирая, люди обретают всезнание?

Я не ответил, но ему и не нужен был ответ.

– Да, обретают всезнание. И теперь моя жена, умершая… уже довольно давно… знает обо всех моих любовницах, шлюшках, шлюшонках и просто случайных попутчицах. Понимаете, она знает обо всех. Она, любившая меня больше жизни. Как я смогу показаться ей на глаза? Как я смогу предстать перед ней? Я, покрытый помадой в несколько слоев… Весь в чужой слюне, в чужом поту, чужих слезах. Да, и в слезах. Не все романы были легкими и кончались безоблачно.

Как я смогу предстать перед ней? Нет, нет, и еще раз нет.

Мне не интересно жить. Но мне страшно умирать. Боже-боже-боже, как мне страшно умирать! Как я смогу встать перед ее всезнающим взором? Она будет знать о каждом моем взгляде, брошенном на чужую грудь или талию, о каждом прикосновении к чужому телу, каждой мысли.

Она… Она лучшее, что было в моей жизни. Я понял это через много лет после ее смерти. Через много, очень много. И теперь мне страшно. Знали бы вы, как страшно… Или, скорее, стыдно… Как стыдно мне умирать. И я живу, живу из последних сил. Однажды, конечно, все это кончится, но пусть не сегодня, не завтра… И лучше бы никогда.

Помню, я хотел спросить, означает ли его рассказ, что страх бывает сильнее любви? Потом понял, что именно любовь к покойной жене и не дает ему умереть.

В который уж раз убедился, что ничего-то я не знаю об этой жизни.

Пил вино… Лежал на границе моря и суши… Мерз и грелся, грелся и мерз.

Остаток дня мы провели в молчании.

Иван Макушок

Родился в Москве в прошлом веке. Работал санитаром в больнице, затем окончил медицинский институт.

Из профессии ушел в политику. Живет на Таганке.

Пишет в стол для себя и друзей.

Желтый

Я живу один.

А ведь было три жены. Раньше.

И ни одной сейчас. Думал тогда даже, что хватило.

Я помню и люблю их всех. У меня доброе сердце.

Первая жена подарила мне свою дочь от своего же первого брака и ненависть к военным. Ее отец был генералом и при каждой встрече кричал мне шутливо: «Смирно, Винни!»

Меня зовут Вениамин, но это его не заботило. Да, я невысок и упитан, но пока другие тратят время и деньги в спортзале, я их зарабатываю. Заниматься надо своим делом, а тот, кто лезет в чужое, – дурак.

Я устал от генеральских шуток и перестал приходить в дом, где мы жили вместе с Натали. Это – первая, как поняли вы. Потом мы развелись, о чем я сожалею.

Я ничего не скрывал от второй. Ее отец был дипломатом. Я рассказал о генерале, и она тоже начала называть меня Винни. Это все, что нужно знать о логике беспозвоночных женщин. Мы развелись, о чем я сожалею.

Поэтому с третьей я твердо решил не делиться прошлым.

Поделился имуществом. В остальном она мало отличалась от предыдущих.

Были скандалы, возвращения и проводы. Взгляд укоризны при встрече и переписка на расстоянии. Она подписалась на «Инстаграм»[1] первых двух, она просила совета. Видимо, желая реванша, ей рассказали все. Вернее, почти…

Вечером из кухни, надеясь порадовать, она воскликнула: «Винни, ужин готов!»

Я – сожалею.

Разводы способствуют формированию философского взгляда. Для кого-то и бывшая жена – инструмент политики создания совершенства во всем.

Я профессор права. Юрист. И если первая жена моя выходила за аспиранта МГУ, то вторая получила в мужья преподавателя Вышки[2]. Перед третьим браком я, практикующий адвокат, открыл ресторан, который, как вы знаете, один из самых модных в Москве, городе, в котором я работаю. Хотя работаю-то я теперь по всему миру.

Чем дороже продаешь себя, тем больше тебя ценят. Это я о клиентах. Они презабавно делят со мной кабинеты в труде и яхты на отдыхе, да еще и платят за это.

Но – жены? Что мне делать с ними?

Не рассказывать о себе? Об их предшественницах и генерале?

Вениамин, говорю я себе, запомни, ты не Винни!

– Я не могу больше жениться, как в первый раз, – жаловался я своему психотерапевту, – тогда у меня были еще два брака впереди и молодость в придачу! Теперь этого нет! Не жениться же мне шесть раз через короткие промежутки?

Прошу понять, что мой четвертый брак должен быть последним. Еще одного развода я не потяну.

Как и где найти ту, что через пару лет совместной жизни не превратится в первую по равнодушию, во вторую по однообразию и в третью по глупости? Вдобавок они все похожи, как кегли в боулинге.

Я влюблялся во вторую, чтобы забыть первую. Так многие поступают, мне говорили. По этой же причине я женился и на следующий раз.

И?.. Вместо одной головной боли я получил три.

– Ну это уже ваш вкус. Стереотип восприятия, так сказать! Меняйтесь сами, и жена вам понадобится совершенно другая, – заметил доктор, равнодушно грызя ногти.

– Никакой логики! Если я поменяюсь, то и эта, новая, будет соответствовать моим прошлым для меня – старого. А те перестанут меня раздражать, оставаясь собой. Это даже мне понятно! Замкнутый круг.

(Как можно есть ногти?)

Но!

Хоть возвращайся к первой и пей коньяк с ушедшим в отставку генералом.

– Винни! Смирррна! – будет орать он у меня под ухом, закусывая Hennessi навсегда соленым огурцом. Бррр!

Масса моих товарищей преспокойно живут вне всякого брака, и не только с девушками. Они и не задумываются над тем, какое огромное значение для мужчины и страны имеет супружество. Я – не из их числа!

Мне неведомы радости обладания не своим. Я не беру в прокат вещи и не пью из чужих бутылок. Меня даже гостиницы раздражают, не то что дамы по вызову.

Трех оставленных мною жен, впрочем, я по-прежнему считаю не чужими. Ну, это пока не нашел последней, четвертой.

Думаю, что заинтересованы в ее скорейшем обручении все предыдущие. Желая забытыми быть.

Ну, с ними ясно, но мне что делать?

Не стыдиться же мне своего сердца?

Любые доводы врача (психолог – это врач или больше шахматист, кто знает?) разбивались о непоколебимую мою уверенность в необходимости брака. Я жестко отмел даже намеки на свободные отношения. Они всегда дороже обходятся. И потом, я вдруг до боли захотел, чтобы мне подарили сына. Вот оно что!

– А вам необходимо жениться именно сейчас? Не хотите больше работать, расширять клиентуру? – вдруг спрашивает Дубсон.

Я не представил психотерапевта. Он – Дубсон. Дубсон Марк Борисыч. ДМБ.

«Мне? – думаю я. – Что мне ему сказать – правду? Это раньше я был рад драной кошкой бегать по помойкам чужих душ в поисках неиспорченного смысла. Теперь, степенностью заменив живость, я нанимаю подрядчиков, редко вникая в дела сам. На меня работает имя. Я лишь слежу за качеством сотрудников, никогда не называя их подчиненными.

Что мне ответить Дубсону? Что мои сбережения в надежном банке и я перестаю работать на их возобновление, довольствуясь дивидендами?»

– Я уже год как намеренно сужаю клиентуру, мой друг. И я, помнится, говорил вам об этом.

* * *

Я пью один. Это раньше я стремился к общению, откупоривая бутылку. А окружала меня масса собутыльников и, как они утверждали, выпивая, друзей.

Я помню их тосты, в искусстве произнесения которых они превосходили себя же в искусстве жить…

То, что я пью порой один, никто не знает. И не догадывается даже. Я о многом не рассказываю и близким, профессия научила. Я и не записываю ничего и никогда. Думаю, слагая предложения. Как сейчас. Потом, быть может, буду жалеть, что не записал. Ведь не всегда и вспомнишь, какой тропинкой проходит воображение, изредка подчиняясь логике.

Я пью шампанское и сразу вспоминаю встречи Нового года.

В доме. Точнее, в их домах.

Жены. Снова о них.

Порой я ощущаю их безо всяких с ними встреч.

Например, я могу себе позволить музыку, как у первой, и обед, как с третьей…

Хотя вегетарианство, к которому она меня приучала, я отверг окончательно.

Я могу зажигать свечи и изучать свое лицо в терпеливом зеркале.

И усталым к вечеру я всегда выгляжу лучше, чем отдохнувшим с утра.

Я даже уверен, что меня можно полюбить. Эти первые три прям так, по очереди, и говорили мне.

Что скажет четвертая и где ее искать?

Многие никого и не ищут. Их самих находят, как грибы подрезая ножом откровения, берут за шляпку и бросают в корзинку семьи, несут домой, надеясь, что трофея хватит на всю жизнь.

Боже, но как хорошо там, где нет меня.

До зуда, до боли хорошо.

Вы знаете, что зуд – это лишь маленькая боль? Живущая во мне уединенно.

И я иду туда, где нет меня.

* * *

В одиночестве, если его правильно настроить, есть чистые ноты. Можно наслаждаться мелодией уединения.

Я мечтаю, когда я один. Пока ты мечтаешь или учишься, ты меняешься, растешь, а значит, и не стареешь, подтягивая лицо у самого лучшего, как все у тебя, косметолога. Я могу мечтать у окна кабинета, глядя на проходящую по Кузнецкому мосту череду чужих судеб, слившихся в едином потоке машин для повседневной необходимости действия…

Я могу попасть в эфир мыслей прохожего и раствориться в нем, взирая на мир его глазами. Я могу уйти от ресторана, в котором сижу. То, от чего других лечат, кажется мне забавным, и я как можно дольше пытаюсь прожить жизнью другого, вот того, например, на лысой башке которого старая шляпа.