Курсант. Назад в СССР 14

– Сорбция ила нестабильна… – бормотал он, нажимая кнопку записи. – Возможно присутствие переменных валентностей железа. Или марганца. Надо брать глубже.

В котелке на углях кипела вода. Из консервной банки с надписью «Говядина тушёная. Госрезерв» он выковыривал ложкой плотные, чуть разваливающиеся волокна тушёнки с прожилками желтоватого жира и аккуратно опускал в кипяток с крупой. Пахло сытно: смесь вареного мяса, укропа и закопчённого дерева. Пища без изысков, но вкусная и сытная.

Через час солнце село. Над лесом повисла серая мгла. Мельников затушил костёр, стянул сапоги, залез в палатку и застегнулся в спальнике, оставив только щель для дыхания. Ночи в лесу прохладные, будто не лето вовсе.

За брезентом стояла плотная тишина. Слишком тихо: ни шелеста листвы, ни комариного писка. Как будто всё вокруг вымерло. Где-то вдалеке ухнула птица – разово, чуждо, будто случайно, и тут же замолкла. Мельников ворочался в спальнике, не находя удобного положения. Что-то кольнуло в бедро – он поискал рукой, это была авторучка, застрявшая в складке одеяла. Геохимик выругался шёпотом, без мата, а по-интеллигентному даже культурно. Вытащил её, перевернулся на другой бок… и всё-таки задремал.

Проснулся внезапно. Отчего – сам не понял. Словно не звук – давление услышал. Что-то едва ощутимое, но гнетущее, продавило темноту палатки. То ли стон, то ли шорох – непонятно.

А потом – снова звук, но уже другой: как будто кто-то прошёлся пальцами по внутренней стороне платки.

Как? Это невозможно! – промелькнули мысли в голове ученого. Я ведь зашнуровал вход в палатку крепко-накрепко!

Мельников резко сел. Сердце колотилось, пальцы торопливо нащупывали застёжку спальника. Он потянул за язычок, звук молнии показался громким.

Нет, Валентин был не из пугливых. Тайга, скалы, горные пещеры, заброшенные шахты – всё это он прошёл. Один. С приборами, журналом, термосом и жаждой исследований. Суровая природа, одиночество, глухая ночь – привычное для него дело. Но здесь… здесь было иное. Как будто нечто природное отвернулось от этой земли. Ученый это нутром чувствовал, на инстинктах. Это и пугало – когда привычное научное мышление и логика не могли помочь, он вдруг почувствовал себя беспомощным, словно ребенка кинули в джунгли, кишащие хищниками. Это было неправильное место.

Он прислушался.

Шаги.

Тихие. Крадущиеся. Будто кто-то босиком пробирался по мокрому мху. То ли человек, то ли зверь, то ли нечто иное. Нечто, что не должно ходить на двух.

Мельников замер. Дыхание стало неглубоким. Но грудь ходила часто, как у загнанного зверя. Он медленно, дрожащими руками, потянулся к «Ленинградскому» фонарю, лежавшему у головы.

Пальцы не слушались. Кнопка будто исчезла. Сердце стучало в ушах. Он надавил сильнее.

Щёлк!

Луч света резанул темноту. Как ножом. Он прошёлся по стенкам палатки, по вещам, по входу… пусто, а шнуровка не нарушена…

Но звук не исчез. Снаружи кто-то остановился. Прямо рядом.

И тогда по брезенту кто-то провёл когтями или ичем-то острым – медленно, тягуче, с противным скрежетом.

– Кто здесь?! – собравшись с силами, крикнул ученый. – Немедленно отойдите от палатки! Я… я буду стрелять!

Стрелять было не из чего. Никогда Валентин не держал в руках огнестрельного оружия. Он стал шарить по рюкзаку и извлек складник. Жалкий и несуразный, с тупым лезвием – карандаши точить. Мельников еле сдержал вздох. Губы его шептали что-то, бессвязное, почти детское, молитвенное. Луч метался, фонарь дрожал в левой руке, в правой трясся ножик.

И вдруг тишина.

Мёртвая. Абсолютная. Даже комары исчезли. Даже камыш не шевелился.

Он остался один? Или – враг притаился? Неизвестность давила и сковывала страхом.

– Кто здесь? – снова повторил ученый и облизал пересохшие губы, голос его прозвучал хрипло.

И вдруг палатку с силой качнуло. Да так, будто это был порыв урагана.

* * *

– Вот список пропавших, – я аккуратно положил на стол начальника местной милиции бумагу с фамилиями, которую мне дала Краснова. – Надо собрать по каждому всё, что есть. Где жили, когда исчезли, кто заявлял – если заявлял. Участковые пусть подключаются, оперсостав тоже. Максимально подробно и быстро. По каждому жду развернутую справку и объяснения от соседей, возможных свидетелей и очевидцев.

Бобырев почесал затылок, как будто я попросил его вручную разобрать архив ЦК КПСС.

– Андрей Григорьевич… – замялся он, теребя в руках листок со списком. – На это потребуется время… много времени… Всё вручную, все заявления, журналы перелопатить, людей опросить, подворовые обходы, запросы… Ух, мать честная, да здесь на полгода работы.

– Два дня, – отрезал я.

– Что?

– Виктор Игнатьевич, я даю вам на основные мероприятия – два дня. Можете ночью работать, тогда получится 48 часов.

– Но я… Но вы-ы… – раздувал щеки Бобырев. – Вы не можете приказывать, я руководитель этого отдела, и как начальник я…

Договорить я не дал. Что он мне рассказывает, будто я на земле ни дня не проработал?

– У меня особые полномочия, – я шлепнул на его стол свежую телефонограмму, там говорилось, что при необходимости отдел внутренних дел Нижнелесского горисполкома переходит под мое прямое руководство в целях эффективного выполнения порученного задания. – Приказ позже, спецсвязью придет. Естественно, через канцелярию вашего областного главка. Пока спустится, много времени пройдет. Поэтому пока вот – ознакомьтесь.

Вчера я связался с Гороховым, он еще был в Грузии, и попросил содействия, мол, с местными каши не сваришь. Тот, конечно же, пошел навстречу, быстренько подключил Москву, и вот теперь из проверяющего я превратился в местного командира. Ну а как еще, если по-другому этот городок не понимает?

– М-да-а… – чесал залысину Бобырев, читая телефонограмму. – Но я… А как? А?

– А кому сейчас легко? – отозвался я уже с улыбкой, усаживаясь поудобнее. – Тем более, как я понял, у вас с архивами – беда. Так что учитесь работать с массивом бумаг, так сказать, на ходу.

– Нет, я не об этом. Я что же, отстранен от руководства отделом?

– Ну что вы, Виктор Игнатьевич. Все по-прежнему. Разделим с вами обязанности честно: я не лезу в вашу работу, а вы помогаете мне. Свои особые полномочия я буду распространять лишь на это, – я постучал пальцем, будто вколачивал гвоздик, по листу со списком пропавших. – Так что давайте-ка хорошенько возьмёмся за работу, товарищ подполковник.

Теперь я чуть смягчал формулировки. Если долго давить – отстрелит, так что кнут лучше всё же чередовать хоть с каким-то подобием пряника.

– Сделаем, – буркнул он с плохо скрываемой досадой. – Только бы бумажку не потерять. Список этот.

Сказал он это, вроде, без сарказма, но что-то в голосе промелькнуло недоброе. Но я готов был и к такому повороту.

– Не переживайте, я её уже перефотографировал. На всякий случай. Знаете, с вашей склонностью к возгораниям…

Бобырев угукнул, но больше ничего не произнёс. Я же вернулся к себе, сел за стол и принялся листать наработанные материалы. По крайней мере, те, что уже успел насобирать сам в отделе.

Фамилии. Даты. Возраст. На первый взгляд, их ничего не связывало: пьяницы, сторожа, молодые и старики, один даже библиотекарь. Но главное – их больше нет. Уверен, что проверка по адресам ничего не даст. Я уже успел проверить троих. Как сквозь землю провалились. Соседи и родственники (у кого они вообще были) в полной растерянности. А некоторые потеряшки, как оказалось, и вовсе никому не нужны. На них и заявлений-то не было – просто исчезли.

Будто растворились.

Я задумался. Должна быть какая-то в этом система. Я вдумывался в приметы, листал в уме и на бумаге обстоятельства. Наконец, я нашел ту самую деталь, которая связывала всех этих пропавших людей. Они пропадали с некой цикличностью. Почти каждый месяц. Плюс-минус день-два. Как будто кто-то невидимый, но методичный, собирал их в определённое время. И знал, когда нужно.

Вдруг из коридора донёсся раздражённый голос дежурного:

– Да сколько можно, Леонтий Прохорович? Опять вы? Ну каждый же раз одно и то же. Опять писать пришли? Давайте обойдемся. Уже сколько раз такое было – пропадает, пошляется потом сам и возвращается. Чего нам статистику-то портить пустыми заявлениями?

Я поднялся. Недовольство в голосе дежурного насторожило. Вышел в коридор. У стеклянной перегородки дежурной части стоял мужчина лет под шестьдесят. В выцветшем, но чистеньком костюме, с прямой осанкой и взглядом, в котором угадывались прошлые командные привычки.

– В чем дело, лейтенант? – резко спросил я. – Почему не хотите принимать заявление?

Дежурный стушевался:

– Да это… Гришка его опять… ну, как всегда. Он у нас каждую неделю пропадает. Шатается по лесам. А потом сам и появляется. Чего из-за него… Показатели только… И бумагу портить, да людей отвлекать.

– Он мой сын, – с укором проговорил мужчина.

– Положено – значит, регистрируй, – отрезал я. – Или ты у нас теперь решаешь, кого искать, а кого нет?

Дежурный, пыхтя, взял книгу, размашисто вписал каракули, будто мстя бумаге за мои слова.

Я повернулся к мужчине:

– Леонтий Прохорович Лазовский, если не ошибаюсь?

– Да… А вы откуда знаете?

– Ну вы в городе личность известная, – чуть отшутился я, не сказал, что навел о нем уже кое-какие справки – ведь всё-таки его сынок шатался с топором по ночному озеру, а в таком деле каждый под подозрением у меня.

Проверить нужно всех и вся.

Он кивнул, слегка нахмурившись и всё ещё вглядываясь в меня – видно, удивлялся новому, незнакомому лицу. Приглашающим жестом я указал в сторону своего кабинета.

– Пройдёмте. Поговорим.

Глава 7

Мы прошли ко мне в кабинет, я прикрыл дверь. Только начал расспрашивать Леонтия Прохоровича о сыне Гришке, как телефон, до того молчавший, вдруг ожил и надсадно зазвенел.

– Петров слушает, – ответил я, беря трубку.

Сначала – только всхлип. Потом голос. Женский и знакомый, но почему-то жалобный.

– Андрей Григорьевич… Мельников пропал.

– Что?

– Это… это Краснова. Надежда Ивановна… из музея. Вы же… помните?

Я выпрямился на стуле и прижал трубку крепче к уху, чтобы посетитель не слышал звук из динамика.

– Конечно, помню. Просто вы меня сразу огорошили. Давайте по порядку. Что случилось?

– Он… Он исчез, потерялся… – голос её дрогнул. – Валентин Ефимович так и не вернулся. Обещал сразу – с озера – заглянуть в музей, рассказать о своих наблюдениях, выводах… Но не пришёл.

– Может, задержался? – осторожно предположил я. – Дел у него, сами понимаете… Или забегался. Люди науки – они такие.

Я старался не выдать лишнего и потому говорил кратко, но следил за голосом, чтобы звучал помягче.

– Нет, – перебила она. – Он бы пришёл. Или передал через администратора гостиницы какую-то информацию. Я звонила в гостиницу, его и там не было. Он еще там, вы понимаете – на Чёрном озере…

Я молчал. А она продолжала – громко дыша в трубку, обдавая женским страхом за человека, которого едва знала. Хотя, похоже, тут я ошибаюсь – она в ученого уже влюбилась, еще по переписке. Сейчас таким никого не удивишь.

– Я разберусь. Съезжу на место, – пообещал я и, посмотрев на часы, продолжил: – Прямо сейчас мне некогда, но обещаю, что сегодня же проскочу туда и все проверю. Обойдемся пока без заявления, мы ему не родственники и заявлять не можем, ведь прошло слишком мало времени. Но уверяю вас, сегодня же я все проверю, только чуть позже.

– По… позже? – даже через трубку я ощутил, как Краснову охватил тихий ужас.

– Ну да… Вечером. Да хоть даже если и ночью придется. Я проверю, я же вам пообещал.

– Ночью не надо, Андрей Григорьевич, лучше тогда до утра подождите.

– Все будет нормально, план действий оставьте мне.

– Вы не поняли… Вода… она же должна снова потемнеть. По моим расчётам, скоро. Он… он там один…

– Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь. Где именно он был, вы знаете?

– Не точно… Валентин говорил: северный берег, ближе к старому кордону. Где камыши и впадина – место с замуленным дном… вроде как, там… Я могу дать вам старую карту.

– Я примерно понял, где это, – успокоил я женщину, хотя понятия не имел, что там за камыши и впадина, но это можно будет у местных спросить по ходу дела, сейчас главное – панику не разводить. – Как только все выясню, позвоню вам на домашний. Ну или через музей вас найду.

– Спасибо, – прошептала она. – Звоните в любое время дня и ночи. Только… прошу вас, Андрей Григорьевич… не ездите туда ночью. Пожалуйста. Я вас очень прошу. Уже темнеет. Я… я знаю, как это звучит, но… лучше утром. Лучше при свете. Вода… она скоро…

– Надежда Ивановна, я не из пугливых, – сказал я, уже с некоторым трудом скрывая раздражение. – Байками меня не испугать.

– Это не байки… – прошептала она. – Люди пропадают как раз в эти дни. Именно ночью.

– Буду осторожен, – пообещал я. – До связи.

Я повесил трубку и выдохнул. В голове гулом отдавался её голос, дрожащий, натянутый, как леска. И страх в нём – не бабья тревожность, а настоящий. Тот, что приходит не от суеверий, а от чего-то реального. От чего? Разберемся… Никогда у меня не было подобных дел. где всё так запутано и неясно. Есть труп, есть убийство. есть маньяк – и я его ловлю. Вот на чём мы специализировались, а тут… чертовщина какая-то.

Благо, я не верю в мистику и прочую хрень. Но осадочек на душе остаётся. Когда я не могу понять своего противника, всегда такой осадочек. И кто он вообще – это противник? Ну не озеро же. Ха!..

Помощников брать я с собой на вечернюю вылазку не собирался. Лучший помощник у меня всегда с собой – девятимиллиметровый Макаров. А вот с кем из местных можно работать – пока неясно. Честные тут, конечно, есть, должны быть… но пока они для меня – тени. А к тени я спиной не поворачиваюсь.

– Что-то случилось? – спросил Лазовский. Голос у него спокойный, но во взгляде сквозило любопытство.

– Да ничего особенного, так… рабочие будни, – ответил я. – Давайте лучше поговорим о вас и вашем сыне. Услышал тут в коридоре, что заявление от вас не хотели принимать. Так?

Он кивнул, не отводя взгляда.

– Ну да… Но их понять можно… Не впервой. Гришка, бывает, уходит. А потом – сам возвращается. Но сейчас – другое, слишком долго его нет, ушел еще вчера вечером. Мать беспокоится. Я… тоже.

Он скользнул беспокойным взглядом по кабинету, вернулся ко мне.

– Часто уходит?

– Не так чтобы. Но если уж уходит – к утру возвращался всегда. А сейчас… уже пошёл второй вечер. Тишина. Вот я и пришёл, чтобы хоть зафиксировали. Хотя, если честно? – он чуть усмехнулся. – На наших я особых надежд не питаю. Но жена… вы ж понимаете. Надо было что-то сделать. Чтобы, так сказать, совесть была чиста.

– Понимаю. Но по правилам, Леонтий Прохорович, теперь к вам домой должна выехать группа. Осмотр места происшествия провести. Жилище – последнее место пребывания. Так положено.

– Домой? – он удивился и чуть поджал губы. – Обыск, что ли?

– Не обыск. Осмотр. Никто вас ни в чём не подозревает. Просто – протокол заполнить, но с понятыми, как положено. Я тоже приеду и все проконтролирую.

– Да? Сколько раз писал – никто и не думал приезжать. А теперь вот… – он посмотрел на меня и пожал плечами. – Ну, если теперь всё по-другому – поехали со мной, я на машине.

– Хорошо, – кивнул я. – Сейчас дежурному скажу: пусть поднимает дежурного следователя, криминалиста и оперативника. А мы с вами – уже и поедем.

– Да, конечно, – коротко сказал он и направился к выходу.

Я же задержался на секунду. Посмотрел на телефон. Он уже молчал, будто знал, что сказал достаточно. Но мне казалось, за молчанием этим кто-то прячется. И слушает. Твою маковку! Мне уже самому всякая чертовщина надумывается. Пора уже разобраться с тайнами этого городка.

* * *

Красный «Москвич-412» громко ворчал, пробираясь по окраине города. Лес начинался почти сразу за последними дворами. Мы свернули на широкую улицу, поросшую бурьяном. На ней – один-единственный дом.

– Приехали почти, – кивнул на строение Лазовский.

Огромный особняк. Я приподнял бровь. А вот это уже интересно: дом – массивный, кирпичный, с двумя подъёмами на крыльцо, с резными балками под крышей, явно построен в царские времена. Стеклянные витражи на верхнем этаже, облупившиеся лепные узоры – всё говорило, что строили его с размахом и вкусом. Но сейчас особняк обветрен и придавлен временем, живет несбывшимися мечтами о реставрации. Такую махину отремонтировать – нужна куча денег. Вряд ли это по карману семье Лазовских.

– Откуда в Нижнем Лесовске такая барская постройка? – когда машина подъезжала к дому, поинтересовался я будто из любопытства, почти как турист.

На самом деле для меня сейчас важна каждая деталь.

– До революции жил здесь промышленник. Поговаривали, что он занимался контрреволюционной деятельностью. Советская власть дом культурной и исторической ценностью не признала – жилище врага народа не может охраняться государством. И остался особняк простым зданием. Большим, да. Места тут, как считается, на три семьи. Но нам повезло – заселили одних.

– Повезло… – повторил я, присматриваясь к теням у боковых стен. – За привилегии и заслуги выделили жилплощадь с таким размахом?

– Какие уж тут привилегии, Андрей Григорьевич, – пожал плечами Лазовский. – Я – работник на фабрике, на «Красной нити». А супруга моя – воспитатель в детском доме. Люди обычные.

– Вы не похожи на обычного труженика, скорее, на руководителя, – хитро заметил я.

– Ну, да… ИТР-вец, главный технолог.

– Наверняка и достижения трудовые имеются? Ветерана труда получили?

Тот в ответ лишь кивнул. А я подумал, что и звание победителя соцсоревнований в его копилке наверняка имеется. Всё-таки статус, вот и дом такой дали. Ну еще и вспомнил разговор на турбазе, что семья Лазовских в городе уважаемая. Вот только Леонтий Прохорович – всё-таки не академик и не великий писатель, чтобы такие площади получать от государства.

Собеседник, видимо, уловил мой немой вопрос и пояснил:

– Да вы не думайте, мы люди простые. А дом? Ну просто никто больше не захотел в него заселяться.

– Вот как? Почему же?

– Озеро рядом, лес с плохой репутацией… Боязливый у нас народ. И потом – история с прошлым владельцем. После того, как вся его семья погибла в аварии, он сам… – Лазовский провёл пальцами по своему горлу и чуть вверх. – Повесился на балке в подвале. Вот люди и обходят стороной дом, суеверничают.

– А вы, значит, не верите во всё это?

– А во что тут верить? Люди умирают, Андрей Григорьевич, всегда так было: от болезни, от войны, от старости и ран. Смерть – это не мистика, это жизнь. А дом добрый нам достался. Правда, топить приходится много зимой, в холодное время мы часть комнат вообще закрываем, нам на четверых хватает и трети от его площади.

– У вас, значит, есть еще дети?

– Тоже сын… Игорь. Ну хоть он нормальный, – тихо скрежетнул зубами глава семейства.

Я не ответил. Мы стояли у старой калитки. За ней начинался двор, заросший лопухом, с облупившейся скамейкой у штакетника. Забор был не чета строению и смотрелся, как колченогая дворняжка рядом со старым породистым догом.

На втором этаже вспыхнул свет.

– Анна, наверное, зажгла. Проходите, Андрей Григорьевич.