Бандит Ноубл Солт

В полумиле от фермы он стреножил лошадь и отпустил ее попастись и отдохнуть. Остаток пути он прошагал пешком, в лунном свете, с мешком денег за плечом, обливаясь слезами. Если он сам отдаст им деньги, они их не примут. Они знают, откуда он берет деньги. Но если он просто оставит деньги там, где они их потом найдут, если никаких объяснений не будет, то, возможно, они их возьмут. Он хотел, чтобы они взяли эти деньги. Особенно мать. Она заслужила хороший дом, с крыльцом и креслом-качалкой. Пусть отдохнет и забудет все горести. Пусть глядит на долину, которую оба они так любят, и поет свою песню.

Ох, плачь же, плачь же, любовь красиваИ ярка, словно самоцвет, когда юна,Когда же старая она, то холодеетИ меркнет, тает, как рассветная роса.

Он помнил все слова – и про утонувший корабль, и про упавший дуб, и про любимого, что «меня позабыл». Ма говорила, что слова в этой песне страшно старые и каждое новое поколение певцов переделывает их на свой лад. Песня напоминала ей о крае, где она родилась, о том, как она пересекла океан и равнины.

– Ты из сильного, доброго племени, Роберт Лерой Паркер, – вечно твердила она, убеждая и его, и себя. – И эти голубые глаза не твои. Они мои, и моего отца, и моего деда. Это глаза Гиллисов. У нас всегда были такие, с самого начала времен. Не дай этой голубизне померкнуть, как меркнет рассветная роса.

Так она намекала, что пора ему найти хорошую девушку, остепениться, завести детей. Он этого не сделал. Материнские голубые глаза достанутся кому-то другому. У Энн Кэмпбелл Гиллис Паркер было еще двенадцать детей, они-то и подарят ей внуков.

Он глубоко вдохнул горный воздух, напоенный запахом полыни. Мешок с деньгами он оставил в амбаре – там его наверняка отыщет отец. А в лейке, которой пользовалась Ма, в ее перепачканных садовых перчатках, он упрятал еще пачку банкнот. Ма заберет деньги.

Потом он вернулся обратно, к своей стреноженной лошади, ни с кем не увидевшись, и поехал на север. Так лучше. Если бы он объявился, если бы повидался с ними, они бы загрустили. И это никому не пошло бы на пользу.

Материнская песня всю дорогу звучала у него в голове. «Ох, плачь, плачь же. Любовь красива».

– Зачем же плакать, Ма? – спросил он когда-то.

– Затем, что тоска и горе чересчур велики, и остается только лить слезы, – отвечала она.

– Как в Библии? Когда там говорится про плач и скрежет зубов?

– Может, и так. Но плачем мы чаще от боли, чем от злости. От того, что мы любим, а нас предают.

Он научился играть эту песню на губной гармошке и сыграл ее в день рождения Ма, в год, когда ушел из дома. Она плакала и просила сыграть еще, и еще, и еще, пока Па не пригрозил, что навсегда запретит им петь и играть «Ох, плачь же, плачь же».

– Я тоже терпеть не могу эту песню, – сказал тогда Ван. – Никогда ее не понимал. Все плачешь и плачешь. Весь чертов день напролет.

То, что Ван не понимал песню Ма, о многом говорило.

Бутч принялся насвистывать, хотя и не стоило сейчас этого делать. Но он припомнил все слова, до самого конца.

Когда ракушексеребристый звон раздастся,Назад вернетсяМилый мой.Когда в сугробах розы расцветут,Назад вернетсяМилый мой.* * *

В середине дня он заметил, что к его убежищу приближается всадник. Вот только он был один и ехал не с той стороны. Узел в животе у Бутча затянулся, а предвкушение сменилось ужасом.

– Ох нет. Нет, нет, нет, – простонал он. Он знал всадника и понимал, что означает его появление.

– Эй ты там! Братишка… я еду к тебе!

Ван широко раскинул руки и закачался в седле, как они делали в детстве, держась за лошадь одними ногами.

Бутч в панике схватил полевой бинокль, оглядел горизонт, отыскивая признаки приближения Гарримана, Престона и тех, кого им вздумается прихватить с собой. От Солт-Лейк-Сити станцию отделял добрый день пути, но после дождей дорогу здорово развезло. Только поэтому он прождал так долго. Он и раньше не верил, что дело выгорит, но теперь горячо надеялся, что они передумали и не приедут.

Горизонт на востоке колыхнулся, и он вцепился в бинокль, гадая, что ему теперь делать.

Это они. Они скоро приедут. Он с головой отдался ярости и разочарованию, позволил им затопить его целиком, пока Ван приближался к нему на лошадке, годной, лишь чтобы тащить за собой плуг.

Ван соскочил на землю и сгреб его в крепкие объятия, на которые Бутч прежде охотно отвечал. А потом они валились на землю и принимались бороться. И обычно Бутч позволял Вану одержать верх – ему никогда не хотелось одолеть брата, доказать, что он крепче или сильнее. Для него их шуточные драки всегда были проявлением братской любви. Для Вана они всегда были чем-то иным.

Но они уже не мальчишки. И давно перестали ими быть.

– Что-то ты не слишком мне рад, Роберт Лерой. Прошло лет десять, не меньше, а ты мне не рад!

– Не рад, Ван. – Он говорил с ним по-доброму, но единственным, что брат видел от него хорошего, оставалась честность, и потому он не собирался сейчас ему врать.

– Я много дней за тобой следил. Ты приехал домой, но в дом не зашел. Я видел, как ты прокрался на ферму, а ты меня и не заметил! – Ван весело рассмеялся.

Он постарел, но совершенно не вырос.

– Ты был дома?

– Я был в амбаре, на чердаке. Жил там с тех пор, как вышел на волю. Я видел, как ты сунул в солому мешок с деньгами. Я потом взял себе немножко. Знал, что ты возражать не станешь. Па поймет, что деньги от тебя. И что они грязные. Может, он их и тратить не станет. Так что я решил, он не прочь будет поделиться. Но там еще немного осталось. Не переживай.

– Ты немного взял… или немного оставил? Как на самом деле?

– И так и этак. Немного взял и немного оставил.

– Ты взял столько, что тебе хватит где-то обосноваться? Снять жилье, подыскать работу?

– Я взял больше.

Бутч кивнул, стараясь не злиться. Ван наверняка забрал все деньги. Хорошо, что он спрятал деньги для Ма в другом месте. Про них даже спрашивать не стоит. Если Ван поймет, что это его расстроит, то скажет, что и их тоже прихватил.

– Ты должен уехать, Ван. У меня встреча, и тебе в ней нельзя участвовать. Прости. Поезжай обратно в город, я через пару часов тебя нагоню, и мы поедим и поболтаем.

– Нет, ты не приедешь. Ты хочешь отделаться от меня. Как всегда. Но я сказал себе, что теперь отыскал тебя, и ты от меня так просто не избавишься. Ни за что.

– Я больше не могу за тобой присматривать.

– Да ты никогда и не присматривал, Бутч.

Он не стал возражать. Ван всегда и любил его, и ненавидел безо всякой связи с тем, что он делал или не делал. Оправдываться не имело смысла.

– Что ты здесь делаешь? – Ван пнул стену полуразвалившегося сарая, и та застонала в ответ, как голодная корова; поднялось облако пыли, и на мгновение Бутч решил, что вся постройка вот-вот рухнет. Ван выругался и отскочил. – Я-то думал, тут вся банда встречается. Но ты один. Я хочу с тобой, Бутч, что бы ты ни задумал. И отказа не приму. Ты вечно заботишься обо всех… Но обо мне никогда не заботился.

– Нет никакой банды, Ван. Больше нет. Все за решеткой или в могиле. Или скоро окажутся.

– Ты напал на тот поезд в Уиннемакке. Я об этом слышал. Сразу понял, что это твоих рук дело. Ты расцепил вагоны. Взорвал стену в экспрессе. Я сразу себе сказал… это наверняка Роберт Лерой, и опять он прикарманил больше денег, чем успеет потратить. Кто тебе помогал? С тобой был Мэтт? И Макбрайд?

– Нет. Мэтт решил пожить честной жизнью. Макбрайд мертв.

– Значит, тебе без меня не обойтись, – обрадовался Ван.

– Ты свое отсидел. Ты свободен. Можешь делать все, что захочешь. Тебе не нужно бежать. Или прятаться. А за мной до самой смерти будут охотиться. Так что держись от меня подальше.

– Я тебе нужен. Я ехал за тобой от самого Сёрклвиля. Я тебя целых двести миль преследовал, Роберт Лерой!

– Ты всегда умудряешься меня отыскать, братишка. На это никто больше не способен.

– Так что ты здесь делаешь, Бутч? – снова спросил Ван, оглядывая низкорослые деревца и заброшенные постройки почтовой станции.

– Пытаюсь начать все заново. – И он в двух словах рассказал о предложении Гарримана.

– Ты же не идиот, – простонал Ван. – Ты великий Бутч Кэссиди, мозг нашей банды. Тот, кто всегда все планирует заранее. Самый хитрый койот на всем Диком Западе.

Бутч промолчал.

– Ты правда думаешь, что они не выставят вдоль дороги всех местных полицейских, которым только и охота поскорее тебя схватить? А может, и не шерифов, а пинкертонов. Этим не нужно соблюдать букву закона. Они тебя просто пристрелят.

– Гарриман подписал соглашение. И губернатор Уэллс тоже подписал. И судья Пауэрс.

– Ты это соглашение видел?

– Для этого они и едут сюда. Я прочитаю соглашение. И если оно выглядит как надо, я его подпишу. Орландо Пауэрс обещал мне с этим помочь.

– И ты что же, станешь законником? – Ван сплюнул, как будто слово было противным на вкус.

– Нет. Охранником. Буду охранять поезда. Работать на Гарримана.

– Если он добился для тебя амнистии, ты станешь его рабом. Его наемным убийцей. Безотказной правой рукой.

– Но я буду свободен. Как ты сейчас. А я только этого и хочу.

Ван презрительно мотнул головой:

– Будешь свободен – и что с того? И до конца жизни будешь кататься на поездах? А если на поезд, который ты охраняешь, нападут ребята из Дикой банды или из Дырки-в-Стене? Ты станешь стрелять в друзей?

– Все мои друзья мертвы или сидят в тюрьме, Ван. Ты плохо слушал.

– Но я-то не мертв и не сижу в тюрьме. Может, я решу ограбить твой поезд. Ты что, собственного брата убьешь?

Бутч молчал, внимательно изучая пятнышко на горизонте, теперь разделившееся на отдельные фигурки. К станции приближались две повозки и с полдюжины всадников.

– Это они, Ван. Если они увидят тебя… то могут передумать. Я обещал, что буду один.

– Ну уж нет, Бутч. Я не дам тебе этого сделать.

– Сделать что?

Ван принялся заряжать ружье с печальной улыбкой, словно родитель, который говорит ребенку: «Мне от этого больнее, чем тебе», а потом задает ему трепку.

– Не тебе решать, Ван. Не о тебе сейчас речь. Ты должен сесть на лошадь и уехать туда, откуда приехал.

– Они тебя убьют, Бутч. Ты здесь один. – Он мотнул головой. – Я никуда не уеду.

– Ван. Посмотри на меня. Я хочу этого. Хочу выпутаться. Это мой единственный шанс на свободу. А если меня обвели вокруг пальца, – пожал он плечами, – что ж, значит, мне не придется еще много лет бегать от правосудия.

– Черт. Да ты просто жалок, братишка, – недоверчиво проговорил Ван. – Что с тобой приключилось?

– Помнишь, Майк Кэссиди рассказывал, как шошоны[7] отделяли зверя от стада и гоняли кругами, пока он не уставал настолько, что готов был погибнуть, лишь бы его оставили в покое? Вот как все заканчивается. Раньше я этого не понимал. Я думал, мне все сойдет с рук, если сумею уравнять чаши весов. Буду делать больше хорошего, чем плохого. Чаще помогать, чем вредить. Но никому из нас ничто не сойдет с рук. Судьба сводит счеты и заставляет за все платить.

– Опять ты за старое, Роберт Лерой. Ты правда думаешь, что ангелам у ворот рая охота за всеми нами следить? Мы ведь церковь никогда не жаловали. И ты сам мне об этом говорил! Церковь нас контролирует, навязывает страх Божий. Но если Бог и есть, вряд ли Ему так уж по нраву идиоты, которые вечно твердят, что Он с ними говорит, и называют себя пророками. Помнится, ты сам меня этому учил. Так когда ты успел удариться в религию?

– Я не ударился в религию. Просто стал реалистом.

– Что-то не верится. Ты всегда приземляешься на лапы, как кошка. Да посмотри на себя. Ты ничуть не изменился, только говоришь, как старик. А мы ведь молоды.

Бутч оглядел изрезанное морщинами, обожженное солнцем лицо брата. Волосы у него были грязные, одежда износилась, шляпа болталась на затылке, словно порыв ветра уже подхватил ее, но решил все же не лишать ковбоя последней ценности.

Ван выглядел плохо. Совсем не молодо. Бутч узнал себя самого в глубоко посаженных голубых глазах младшего брата, в его мрачном взгляде. Ван всегда был хорош собой, девушки липли к нему, пока не понимали, что за показной грубостью нет ровным счетом ничего. Ван мог рассмешить, но его шутки всегда задевали за живое. Мог проявить смекалку, но расходовал ее на колкости. Мог помочь, но только если не было варианта получше. Правда, у Вана никогда не бывало вариантов получше. Прикрываясь именем Бутча, он грозил и заискивал, пока не разрушил и свою репутацию, и репутацию старшего брата. И все же он был Бутчу братом, и тот ничего не мог с этим поделать. В детстве они были лучшими друзьями, все делали вместе. Бутч боялся, что и конец их тоже ждет общий.

Он разглядел в первой повозке Орландо Пауэрса и губернатора Уэллса. Гарриман и еще какой-то мужчина ехали в повозке за ними, вокруг настороженно теснились всадники с ружьями наготове.

– С чего это они выбрали такое местечко? – спросил Ван, даже не думая спрятаться от подъезжавшей процессии.

– Место выбрал я. Эти края я знаю лучше, чем они. Если что-то пойдет не так, я просто исчезну.

– Ну да. В этом деле ты мастер.

Бутч пропустил его выпад мимо ушей. Ничего не выйдет. Он вдруг ясно понял, что ничего не выйдет.

Ван схватил его бинокль и принялся разглядывать приближавшуюся группу:

– Кто из них Гарриман?

– Круглые очки. Усы, как у Тедди Рузвельта.

– А остальные кто?

– Пауэрс вытащил тебя из тюрьмы. Немного похож на охотничьего пса. Мне он нравится. Он настоящий. Без всех этих глупостей. Престона ты знаешь. Он едет верхом. Не знаю, кто сидит рядом с Гарриманом. А рядом с Пауэрсом губернатор Уэллс.

Ван присвистнул:

– Ну и ну. Ты, небось, нос задерешь, Роберт Лерой.

Он помолчал, разглядывая процессию, а потом опустил бинокль и махнул рукой по направлению к ней:

– Ну так иди. Тащись к своим новым друзьям, раз тебе так хочется. Я тебя прикрою. – На лице у него появилось выражение, которое Бутч слишком хорошо знал; волоски на руках у Бутча встали дыбом, дыра внутри расширилась, превращаясь во врата ада. – Я буду здесь. Иди, – ухмыльнувшись, повторил Ван.

– Отдай мне ружье, Ван.

– С чего бы мне это делать?

– Что бы ни случилось, стрелять ты не станешь. Так что и ружье тебе ни к чему. Если боишься, что тебе придется постоять за себя, скорее прыгай в седло и скачи как можно дальше отсюда.

– Думаешь, я позволю подстрелить тебя как собаку? Может, тебе до меня нет дела, но я о тебе позабочусь. Я буду там. – И Ван указал на небольшой холм, с которого просматривались и каретный сарай, и извилистая раскисшая дорога.

– Нет. Стой здесь. Чтобы они тебя видели. И я тоже.

Процессия остановилась. Орландо Пауэрс вылез из повозки, передал поводья своему спутнику, взмахнул обеими руками. Даже с расстояния в тридцать метров Бутч заметил, что вид у него напряженный.

– Опусти ружье, Ван, – велел Бутч. – Положи его на землю, медленно и осторожно. Покажи, что ты можешь до него дотянуться, но не намерен использовать.

Ван нехотя, со вздохом, сделал так, как сказал ему Бутч.

– И пистолет из кобуры.

– Сначала ты, Роберт Лерой.

– Я пойду им навстречу. С пистолетом в кобуре.

Ван скинул плащ и вытащил из кобуры слева под мышкой кольт 45-го калибра, почти такой же, как у Бутча. А потом присел, чтобы положить пистолет на землю, да так и остался сидеть, держа палец на курке.

– Кто из этих подонков сегодня сгинет, Гарриман или Уэллс? – задумчиво проговорил он и поскреб щеку.

– Не смешно, Ван.

– А я думаю, смешно.

– Ты их пугаешь. Встань, – прошипел Бутч.

Ван выпрямился, фыркая от хохота, и столкнул шляпу еще дальше на затылок, хотя это и казалось невозможным.

– Держи руки на виду, брат, – напомнил Бутч.

– Пошел ты к черту, – бросил Ван, вдруг утративший всякое желание веселиться, и сложил руки на груди.

Бутч подумал было, что лучше им пойти вместе, но тут же отказался от этой идеи. Ему нужно поговорить с ними без свидетелей.

– Ты что-то задумал, Ван? – тихо спросил он.

– Может, и так.

Бутч кивнул, мысленно перебирая варианты развития событий. Но Орландо Пауэрс предложил ему лучший из вариантов.

– Я иду к вам, мистер Кэссиди! – крикнул Пауэрс.

Гарриман и Уэллс по-прежнему сидели в повозках. Вот и хорошо. Всадники, окружавшие их, беспокойно шевелились, не опуская ружей.

– Я встречу вас на полпути, – отозвался Бутч. – Я вооружен, как и ваши люди, но буду держать руки на виду.

– Ты дурак, Роберт Лерой, – пробормотал Ван, но Бутч уже зашагал вперед, боясь того, кто остался у него за спиной, куда сильнее, чем тех, кого видел перед собой.

Он и правда дурак. Ведь он думал, что сможет откреститься от своего прошлого.

– Ничего не выйдет, судья, – сказал он, поравнявшись с Орландо Пауэрсом.

– Кто это? – спросил Пауэрс, мотнув подбородком в сторону Вана. – Гарриман недоволен. Уэллс обливается потом и молится всем богам.

– Мой брат Ван.

– Ах ты черт. – Пауэрс сплюнул. – Он же только освободился. От него всего можно ждать.

– Да, сэр. Так и есть. Передайте своим людям, что здесь небезопасно, и поскорее уезжайте туда, откуда приехали.

– Но предложение Гарримана… Вы ведь понимаете, что других не будет?

– Понимаю. Помните, вы говорили о том, что бывает, когда долго живешь среди негодяев?

– Да. Я так и подумал. – Пауэрс тяжело вздохнул. – И все же как обидно. Вы уверены?

– Уверен. И благодарен вам за все.

Орландо Пауэрс потрясенно покачал головой.

– Сукин сын, – тихо проговорил он.

– Теперь уходите. Вы заработали каждый цент, что я вам заплатил. Поблагодарите мистера Гарримана и губернатора Уэллса. Мне жаль, что они зря потратили столько времени.

От Солт-Лейк-Сити до станции был день пути. Они не обрадуются, узнав, что проделали этот путь впустую.

Орландо Пауэрс отвернулся, по-прежнему качая головой, и двинулся к своим спутникам. Бутч не смел пошевелиться. Он стоял, держа руки на виду, широко расставив ноги, выжидая, пока Пауэрс не забрался в повозку и не передал его сообщение.

– Берегись, Бутч! – крикнул вдруг Ван. – Ложись! Ложись!

Бутч не шелохнулся. Даже не изменился в лице. Если он выхватит пистолет, все сразу кончится, а власти потом легко выпутаются из этой истории. Но даже если его сейчас убьют, возможности оправдаться он им не подарит.

Кто-то громко выругался, Орландо Пауэрс запрыгнул в повозку, а губернатор Уэллс, напуганный выкриком Вана, хлестнул лошадей. Всадники, окружавшие губернатора, вскинули ружья, лошади под ними заплясали, и все же никто не выстрелил.

Ван расхохотался, наслаждаясь кутерьмой, которую сам же устроил. Обе повозки рванулись с места. Всадники последовали за ними, то и дело оглядываясь на Бутча. Только когда они оказались вне зоны досягаемости, Бутч опустил руки и отвернулся. Ван стоял там же, где прежде, улыбаясь своей проделке.

– Ну что… вышло забавно. – Ван закинул голову, расхохотался еще громче и на миг стал походить на парнишку, которым был прежде, бесстрашного и задорного, всегда увязывавшегося за старшим братом.

Бутч опять ощутил ту же смесь любви и отчаяния, какую всегда ощущал рядом с Ваном. Может, все оттого, что Ван всегда его находил, а больше до него никому не было дела. Конечно, Бутч понимал, что думать так странно и нелепо, и все же Ван всегда им гордился, но при этом всегда и во всем умудрялся ему помешать.

Когда Бутч отсиживал срок в Вайоминге, к нему однажды приехал отец. Но приехал он из-за Вана. Тот попытался ограбить почтовую карету, но дело не выгорело. Бутч обиженно, растерянно глядел на отца.

– И ты из-за этого приехал в такую даль? У меня своих бед хватает, отец. Я не могу помочь Вану. Я и себе помочь не могу.

– О тебе я не беспокоюсь, Роберт Лерой. Ты справишься со всем, что тебе уготовила жизнь. Но Ван… не ты. Он, конечно, думает, что вы ровня, но на деле он самый невезучий парнишка, каких я встречал на своем веку.

И Макс Паркер разрыдался. Бутч никогда не видел, чтобы отец плакал. Никогда в жизни.

– Я пытался уберечь вас обоих.

– Знаю, что пытался. Я сделаю все, что смогу, когда выберусь отсюда.

– Он хотел быть таким, как ты. Всегда хотел. Все они хотят одного.

– Прости меня, отец. Прости меня. Я бы все исправил, если бы только мог.

– В этом мире маловато милосердия. А вторых шансов и того меньше.

– Тот человек, что сидел с Гарриманом, – произнес Ван, возвращая его к реальности. – У него был фотоаппарат, большущий такой. Он сделал снимок, брат, и раздался хлопок. Клянусь, я решил, что это выстрел. Но они ведь не всерьез это предлагали? – продолжил Ван.

Да уж. Ван был невезучим. Исключительно невезучим.

– Они собирались тебя обдурить. Я же говорил. Радуйся, что я оказался рядом.

– Они не собирались меня обдурить, Ван. Они испугались. Так же, как ты.

– Я не испугался. Просто решил повеселиться. Однажды ты скажешь мне спасибо, братишка. Это не твой путь. Нет уж, уволь. Паркерам уготована участь получше.

Ван не ожидал удара. Он по-прежнему стоял, закинув назад голову, продолжая хохотать, и тут Бутч врезал ему прямо в челюсть. Бутч не знал, что еще сделать, но брат покорно повалился на землю, замолчав впервые с тех пор, как час назад появился на заброшенной станции.

– Черт тебя подери, Ван, – прошептал Бутч, встряхивая руку и смахивая набежавшие слезы. Этому трюку – куда именно бить и как – его научил Майк Кэссиди. Но рука все равно будет болеть.

Он снял седло со старой, изнуренной отцовской лошадки. Порылся в седельной сумке, ища веревку. Нашел и веревку, и деньги, которые Ван прихватил с фермы. Бог с ним. Пусть оставит деньги себе. Потом Бутч связал Вану руки и ноги. Не слишком сильно, не слишком плотно, так что Ван сможет высвободиться, но не сможет последовать за ним по пятам. Даже если скоро очнется.

Бутч стреножил кобылу у старого корыта, полного дождевой воды, и поставил флягу поближе к Вану. Правда, чтобы напиться, ему придется сначала распутать веревку. Пульс у него прощупывался, а челюсть уже распухла, но жить он будет. Бутч подсунул Вану под голову седло, подложил его перепачканную шляпу под безвольно лежавшие на земле руки.

А потом он уехал и обернулся всего лишь раз, проверить, лежит ли его брат на прежнем месте. Он скоро придет в себя. Он будет ужасно зол. Ему будет больно, лицо у него будет выглядеть хуже некуда. Но Бутч к тому времени успеет исчезнуть.

Он ехал на восток, так далеко, как только мог, и даже дальше, к той единственной свободе, которая у него еще оставалась.

3

Голос твой сладок,Оба мы несвободны.Пой, соловушка.Февраль 1901 года

– Будь я проклят, – потрясенно прошептал Бутч. Он не знал ни названия песни, ни языка, на котором ее исполняли, но все это не имело значения. Голос певицы был так чист, так высок, что у него в голове, больно отдаваясь в груди, будто бы звенел колокол. Боль была одновременно и нестерпимой, и сладкой.

– Она похожа на Этель, – с явным упреком шепнул ему на ухо Гарри, когда Джейн Туссейнт допела первую песню. – Поэтому она тебе понравилась.

Сандэнс вечно подозревал, что у них с Этель что-то есть. Но Бутч любил ее как сестру, а сама она была верна Гарри Сандэнсу Лонгбау, пусть даже тот и не заслуживал ее преданности.

Певица действительно походила на Этель. Обе были примерно одного возраста и одного роста, с густыми темными волосами и тонкими чертами лица. Но Бутчу она понравилась не поэтому.

Ему понравилось, что благодаря ее пению он перестал ощущать тревогу. И усталость. Ее голос воскрешал в памяти все прекрасное, чистое. Все любимое и дорогое сердцу. Долину, которую он никогда больше не увидит. Людей, которых оставил позади. Любовь, которую ему дарили и которую он не возвращал.

Джейн Туссейнт, которую прозвали Парижским соловьем, пела и кланялась, а потом снова пела и снова кланялась, но со зрителями не заговаривала, вообще не говорила ни слова. Она лишь пела, и ее голос завораживал всех в огромном зрительном зале, а строгая красота приковывала взгляды. И все же Бутч закрывал глаза всякий раз, когда она начинала петь.

Как ни странно, он не хотел смотреть на нее и лишь слушал, думая, как ему хотелось бы вместо нее увидеть мать, как хотелось бы, чтобы мать сидела с ним рядом в огромном зале, где стены в точности отражали каждый звук, а зрители, все как на подбор богачи, выглядели так изысканно, словно каждому из них принадлежал целый мир или хотя бы немалая его часть.

Энн Паркер понравился бы концерт. А еще она гордилась бы, что концерт понравился ему.

В тот вечер выступала не только Джейн Туссейнт, но и его, и всех остальных зрителей интересовала только она. Он слушал ее три вечера подряд, с трудом раздобыв билеты, один раз – с балкона, один раз – из партера и еще один раз – из темных закутков позади сцены, потому что по соседству с его местом в первом ряду расселись сплошь видные политики и финансовые воротилы. Сам мистер Эдвард Гарриман появился в собственной ложе вместе с семейством Вандербильт.